Е. Ермак
Серебристая Чаща. 1 часть
Итак, семья. Большая. Глава семьи – спокойный, крупный тюлень, мать – энергичная, цепкая малютка, младший сын, взрослая дочь, почти не живущая в доме, старший сын – Игорь, мой недолгий ухажёр. Времена нестабильные, самый конец прошлого века, народ выживал, торговал, экономил. Хлынула разномастная информация обо всём и ни о чем конкретно. Россияне, словно слепые кутята тыкались и мыкались без работы. Большие предприятия позакрывались, в магазинах дорого, мужчины опускали руки, а женщины не могли позволить себе такой роскоши и ввязывались в торговый бой. Моя мама торговала шоколадом, мороженым, жвачками и всякой мелочевкой. Папа и я подвозили по утрам товар на ее точку. Помню раннее зимнее утро. Холодно и темно. Папа раздражён и ехать никуда не хочет, а надо. Я спускаюсь вниз и сажусь в его заледеневшую "копейку", пытаюсь завести машину, она не заводится. Чтобы почувствовать себя веселее, я включаю габариты и ближний свет. Через минут десять выходит мой папа и начинает ругаться, что я посадила карбюратор, включив габариты. Мне обидно, и я не помню уже, чем закончилось то утро.
В нашей семье было принято употреблять алкоголь исключительно по большим праздникам, которые можно пересчитать по пальцам одной руки. Новый год, день рождения кого-то из взрослых, мамы или папы.
В семье Игоря установились немножко другие традиции. Его отец мог выпить на пару с женой, допустим, в одну из тяжёлых пятниц. Они могли отпраздновать окончание рабочей недели. Мама Игоря относилась к тому сорту женщин, которые умели пить без последствий в виде быстрого алкоголизма и отекшего лица по утрам. Она была очень деятельной и злой на работу. Она хваталась за всё, и всё в ее руках горело. Ростом мама Игоря была невысокого, худенькая, приятная на лицо, но не более. Она подкрашивала свои тонкие губы розовой блестящей помадой и носила короткую стрижку. Волосы ее были темно-русые и, кажется, вились от природы. Помню она однажды бежала на работу, и ее невысокие каблучки скоро-скоро цокали по асфальту. За спешащей женщиной стремительно неслась мелкая собачонка. Она тявкала и то и дело пыталась зацепить зубами край брюк. Женщина пару раз останавливалась и отпугивала псину топаньем ноги, при этом сама хохотала. Этот лёгкий искристый хохот уже десятки лет как растворился в воздухе Серебристой Рощи, а я до сих пор его помню.
Когда я вырвалась из школы и стала ездить на профессиональное обучение в другой город, то события в поселке меня, вообще, перестали интересовать. Казалось, что с потерей моего интереса к жителям Серебристой Чащи, их жизнь тоже закончилась. Но, разумеется, это было не так. Жизнь их продолжалась, только я об этом ничего не знала и не хотела знать. Однажды после занятий в техникуме я ждала на остановке междугородний автобус, чтобы ехать домой. Была поздняя весна, очень тепло. На мне были бежевые леггинсы и какая-то блузка, уже не вспомню. Я чувствовала себя нарядной и ухоженной. Автобус этот подходил к остановке пустым, но мгновенно после открытия дверей, салон заполнялся суетливыми, агрессивными людьми. В который раз, оглядывая будущих своих соседей по автобусу, а это были, в основном, бабули с авоськами, я думала, что моя красота пропадает в их обществе. Тут я заметила молодую девушку с огромным беременным животом. Она мне смутно кого-то напомнила. Сердце застучало, это была Танечка, та блондинка, которая накручивала мои волосы себе на пальцы. Я восхищалась ее всегда модным видом и сильным характером, но после случая за школой, я заставляла себя ее ненавидеть. А тут она стоит беременная, но все равно худющая, бледная, не с мужчиной, который бы посадил ее в такси и отвез домой с комфортом, а с мамой. Танечка облокотилась на мать и ждала, когда подъедет автобус. Мы все ждали этого, вся толпа. О том, чтобы сесть в этом автобусе, я и не мечтала. Орудовать локтями я тогда ещё не умела. Я думала о том, как Танечка сумеет занять себе место, и почти жалела ее. К беременным и молодым мамам я испытывала трогательную симпатию, да и сейчас готова многое простить той, которая вынашивает дитё. В толпе появилось волнение, значит, кто-то заметил движение автобуса. Волна людей понесла меня вперёд. Я увидела жёлтый автобус, услышала, как открылись двери. Танечка волшебным образом очутилась в салоне первой. Она всегда была деловитой и работала локтями как дышала. Меня внесло в заднюю дверь, и краем глаза я заметила, что Танечка с мамой сидят на первом сидении. Она склонила свою белокурую головку на плечо маме, и я снова ничего кроме благоговения почувствовать к Танечке не смогла. Ну, да и ладно. Все равно ее не вез отец ребенка в комфортном авто. Меня сжали бабули со всех сторон, я ощущала запахи хозяйственных хлопот и сокрушалась тому, где провожу свою юность. В автобусе. Прошли годы, я закончила техникум, работала в Москве. Первый мой коллектив напоминал мне свору из подростков в Серебристой Чаще. Не потому, что на работе мне попались злые нехорошие люди. Вовсе нет. Так уж получалось, что я не могла изжить в себе страх к любому сформировавшемуся коллективу. Рана была ещё слишком свежей. Чтобы не испытывать на себе агрессию, я притворялась тенью. Зато, когда я возвращалась домой после работы, то чувствовала себя победительницей. Ведь те, кого я боялась каких-то пять лет назад, остались мертвыми погорельцами, остались в том же сплетничающем кружке, их лица стали опухшими, испитыми. А я неплохо зарабатывала и понимала, что по сравнению с теми, кто заживо гнил в Серебристой Чаще, я шагнула очень далеко вперёд. Потом у меня случился первый серьезный роман, и я, вообще, разом забыла те гадости, которые мне довелось испытать подростком. Тем временем жизнь в Серебристой Чаще шла своим чередом. Как-то раз я увидела, как миловидная девушка, смеясь, переносила большие подушки из подъезда, где жил Игорь. Она их водрузила на голову словно индианка и в сопровождении Игоря куда-то шла. Я сразу поняла, что девушка или его невеста или уже жена. Кажется, что мы сами ещё дети, а вот глядишь ты, уже чьи-то мужья и жены, уже чьи-то мамы и папы. Девушка была симпатичная, невысокая, подстать Игорю. Через какое-то время я увидела ее уже беременной. Маме Игоря снова предстояло стать бабушкой, которой она стала впервые, когда ее дочери было лет шестнадцать. Мама Игоря и моя мама вместе работали на свиноферме. Эта свиноферма была градообразующим предприятием, если так можно было сказать о нашем поселке. Все жители имели отношение к свиноферме. Либо там работали сами, либо кто-то из членов семьи. Наши с Игорем мамы были акушерками для свиней и ухаживали за новорожденными поросятами до тех пор, пока они не вырастали до определенного веса. Работникам свинофермы полагались кооперативные квартиры, поэтому моя мама в свое время успела туда устроиться и получить заветное жильё. Работа со свиньями была нервной и тяжёлой, но возможность получить квартиру привлекала многих. Свиньи во время родов иногда становились непредсказуемо агрессивными, совсем как люди. Мама рассказывала, как однажды рожающая мадам несколько часов носилась по боксу и не подпускала к себе ветеринара, который собирался сделать ей обезболивающий укол. Обычно свиньи приносили до десяти поросят. Примерно половина свиней была чистоплотной. В их загонах было чисто и они не гадили там, где ели. У таких свиней и поросята были ухоженные, откормленные. Другая половина свиней оправдывала свое человеческое значение. В их загонах было месиво из еды, испражнений и поросят. Эти поросята часто болели и не добирали веса. Когда пришли голодные годы, свиноферма начала разоряться, заработную плату задерживали, а потом и вовсе перестали платить. Руководство, не слишком таясь от рядовых работников, стало растаскивать все, что не приколочено. Скоро уже разделанных поросят выносили со свинофермы даже такие скромные сотрудники, как моя мама. Людмила, мама Игоря к тому времени уже не работала на свиноферме. Года за два до банкротства свинофермы Людмилу поймали на воровстве тех самых поросят и осудили условно административным судом на свиноферме. Поросят периодически воровали, но не слишком много. Обычно на это закрывали глаза, потому что многие с этого кормились. Но когда пропажа стала исчисляться десятками, решили с этим разобраться. Подозрения падали на других людей, не на Люду. Тех людей и хотели поймать, но попалась Люда. Поросят выносили ночью. Люда подавала через окно, а принимал ее подельник. Подельник успел сбежать, и Людмила его не выдала. Не потому, что благородная была, а потому, что два вора в связке это уже было бы уголовное дело, а не административное.
Мама говорила, что у Людмилы был очень нервный склад характера. Если что-то было не по ней, то она не деликатничала и загоралась, как спичка. Как-то одна работница неосторожно предположила, что Людмила не выспалась и поэтому выглядит не очень. С утра до обеда Люда кричала на эту работницу самыми грязными словами, какие только можно услышать из уст женщины. Очень не воздержана на язык была Люда. Только такой спокойный и невозмутимый мужчина как Николай, ее муж, мог ужиться с Людмилой. Странно, что все трое ее детей характером на нее вовсе не походили. Что дочь, что два сына с виду, по-крайней мере, напоминали отца. Только после смерти Людмилы ее взрослой дочери пришлось стать такой же, как мать. Иначе дом зарос бы травой, а все мужчины их семьи забыли бы как бриться. Пока Люда была жива, то энергия в квартире била ключом. Все дети худо-бедно шевелились и помогали ей по хозяйству. Игорь с сестрой ходили на огород, младший сын учился и не слишком рьяно прогуливал школу. По молодости Николай, отец Игоря пытался вести себя с Людмилой на равных. Тогда она ещё не успела сломить его волю и заставить плясать под свою дудку. Если что было ему не по нутру, муж возражал и вступал в перепалку, потому что Людмила не умела общаться иначе, только на повышенных тонах. Когда слова не помогали, Людмила кидалась в бой и распускала руки. Ей всенепременно нужно было одержать верх, в этом видилась какая-то патология. Не женщина, а мужик в юбке! Людмила всегда целилась в лицо, и поначалу Николай молча уворачивался и замолкал, а когда жена не успокаивалась, то он отпихивал от себя ее слабые руки с покрытыми красным лаком коготками.
–Да чтоб тебя, Люда! Подумаешь, утаил от тебя тысчонку. Эка, невидаль!
–Тебе волю дай, ты ползарплаты не донесешь!
Иногда Николай задерживался с ребятами после работы. Он был молодой, и семейная жизнь была ещё для него в диковинку. Людмила кидалась на него с порога:
–А ну, дыхни! Пил? Я тебя спрашиваю!
Люда в два раза почти ниже мужа хватала того за футболку и подтягивала к себе. Однажды Николай не рассчитал свою силу, а, может, и специально, он сам не понял, оттолкнул Люду сильнее, чем обычно. Жена отлетела к дивану и словно пружина взвилась обратно во весь свой крохотный по сравнению с Николаем рост. Он даже не успел испугаться, как Людмила подлетела к нему и ухитрилась хлопнуть его по щеке. При этом Людмила задела его глаз, и тогда он снова оттолкнул ее. На этот раз она устояла на ногах, но завизжала так, что заложило уши:
–Ну, бей меня, бей! Бесстыжий!
Николай внезапно понял, что именно этого она и добивается, чтобы он ударил ее, крепко, по-мужски. Если он это сделает, тогда Люда может и перестанет проверять его на прочность, а, может, отомстит так, что мало не покажется. Николай закрыл веко ладонью и вышел из квартиры, а вслед ему несся истошный визг жены. Наутро весь подъезд шептался, что Людмила мужем битая. На нее смотрели с сочувствием, а на него с презрением. Но не будет же он оправдываться. Все равно никто не поверит, что он и пальцем ее не тронул. Тем более, что это было не совсем верно. Со временем всё как-то смешалось в памяти у Николая, и он сам не мог понять, виноват ли он, бил ли он. Несмотря на склонность Людмилы видеть во всём плохое, она любила жизнь, любила своих детей, как могла, любила мужа, как умела. На людях она всегда была ухожена и подтянута. Прокрашенные корни, приглаженные кудри, реснички, помада на губах, и бьющая через край энергия.
До тех пор пока не случилось страшное, я не слишком интересовалась ни судьбой Игоря ни его родителей. В Серебристой Чаще я только ночевала, а позже и не ночевала по несколько раз в неделю. Я знала, что Игорь женился, у него родился ребенок, потом что-то произошло, и Игорь вернулся в квартиру к родителям. Скорее всего развелся. Дочь, наоборот, вышла замуж и уехала из отчего дома. Получается, что Николай с Людмилой проживали совместно со своими сыновьями в трёхкомнатной квартире. Один сын был уже совсем взрослым, а второй ещё ходил в школу. Работы в Серебристой Чаще особенно не было. Свиноферма разорилась. Кто сумел, тот устроился работать в Москве. В основном, молодёжь, не обремененная детьми и семьёй. А наши родители отправились торговать. Мороженым, шоколадом, газетами, книгами. Кто-то ставил палатки на платформах, как моя мама. Кто-то отправился по электричкам. Людмила торговала кофе и чаем. Товар тяжёлый, для нее – от горшка два вершка, неподъемный. Люда заходила в вагон и кричала зычным голосом, что несёт и почём. А за ней тяжёлой поступью шел ее большой муж, безмолвный словно Герасим из тургеневского "Му-му". Зайти в вагон и громко крикнуть, мешая спать или просто раздражая – это была ее роль, Людмилы. Она могла это делать, хотя и волновалась каждый раз словно перед выступлением на сцене. А Николай не мог переступить через себя. Людмила и стыдила его, и заставляла, ни в какую.
–На кой черт, ты плетешься за мной? Мы могли бы в два раза больше зарабатывать, если бы ты тоже торговал!
–Ты и сумку-то не подымешь с товаром, – защищался Николай.
–Я бы что-то полегче носила. Те же пакеты…
Люда, конечно, лукавила. Пакеты уже носил один дядька, и это была его ниша. Зубной пастой торговал ещё один. Все носили что-то своё, и некоторые весьма недурно преуспели. Людмила тоже хотела преуспеть, но все, на что хватало денег – это на продукты в холодильник и на новую партию товара. Уже хорошо. Сыновья и муженёк кушали много, это Людмиле хватало до ужина стакана сладкого чая да куска хлеба с маслом. Когда масла в доме не было, то Люда посыпала кусок хлеба сахаром и смачивала чаем. Получался сладкий бутерброд. В магазинах не было такого разнообразия, как сейчас, когда мы вот-вот подберемся к концу первой четверти века. В начале века люди в России барахтались словно лодка в бушующем океане. Причём эта лодка была с кучей мелких пробоин. Вода все прибывала, но дерево не тонуло. Нужно продолжать жить и барахтаться, хотя бы ради детей. Мальчишки из Серебристой Чащи, которых я знавала в те времена, когда мне было четырнадцать, плохо закончили. Не все, конечно, но некоторые. Был у меня ухажёр один, который попал за решетку. Чтобы раздобыть деньжат, он занимался с приятелями угоном автомобилей. Причем, я подозреваю, что мальчишку, как самого неопытного свои же и подставили, чтобы кинуть хоть что-то в ненасытную пасть милиции. Бедная семья мальчишки продала свою квартиру, чтобы только вызволить того из тюрьмы или хотя бы скостить срок. Отец из семьи ушел, мать запила, мой бывший ухажёр отсидел свой срок. Я видела его потом после того, как он освободился. Тюремный налет на вполне нормальном мальчишке кажется уже не отмыть. Жалко. Надеюсь, что он выправился.
Ещё помню сына моей преподавательницы по русскому языку. Учительница была интересная, не старая карга, каких много в нашей школе встречалось. Эта женщина следила за собой и даже однажды нам поведала, что всю жизнь сидит на диете. Она была строгая, но я ее не боялась потому, что в детстве много читала и грамотно писала, несмотря на свои прогулы. Я с удовольствием ходила на уроки этой преподавательницы. У нее был сын, высокий, нескладный мальчишка. С виду довольно весёлый и удовлетворённый жизнью. К сожалению, в двадцать пять лет он погиб от передозировки наркотических средств. Говорят, дома преподавательница выла, но на людях всегда вела себя сдержанно. Скрывать свое горе она умела превосходно.
Вообще, для нашей Серебристой Чащи порок в виде злоупотребления алкоголя или наркотиков был довольно распространенным явлением. И сложно сказать, что тому виной. Большая удаленность от столицы? Вовсе нет. До Москвы час езды. Постперестроечные времена? Депрессивные безработные родители, махнувшие рукой на своих чад? Вначале века не было повального увлечения здоровым образом жизни, не было такого обилия спортивных центров. Среди молодежи было модно курить, выпивать и ходить на дискотеки, а и ещё качаться в подвальных качалках. Но ещё более вероятно, что в нашем поселке действовала хорошо разветвленная сеть распространения наркотических веществ. В соседнем доме жила одна большая семейка, во главе которой была грузная вульгарная женщина. Мама говорила, что в поселке эту женщину, за глаза, конечно, называют свиноматкой.
–Но почему? – спросила я, уже давно став взрослой.
–Уж больно много у нее детей было, одни мальчишки, кажется, и всё от разных отцов.
–Подумаешь… – фыркнула я.
–Ее не любили. Она была очень наглая и поговаривали, что она была кем-то навроде вора в законе, только в юбке.
–Как это?
–Она не работала, но ее мальчишки всегда были одеты, обуты. Взрослые сыновья ее на машинах разъезжали.
Внезапно я вспоминаю одного ее сына. Взрослого, лысого дядьку, с характерным для членов их семьи длинным острым носом. Этот мужчина вечно крутился в Серебристой Чаще, как будто бесцельно, круглый день, а в руках у него всегда была большая спортивная сумка. Когда занят собой, то ни о чем не думаешь, все воспринимаешь словно в тумане. Я видела эту сумку каждый день, видела этого мужчину, но никогда не заостряла на этом свое внимание. После маминых слов все иначе. Что у него в сумке, почему он постоянно сидел на лавках нашей Серебристой Чащи, то там, то сям. Взрослый, молчаливый, смотрящий сквозь прохожих. Может, у него в сумке были наркотики? Расфасованные и готовые к продаже или к закладке?
Серебристая Чаща сужена для меня только теми людьми, с которыми я сталкивалась. Но на самом деле я едва ли знала половину жильцов только нашего дома. А этих пятиэтажек в нашем поселке было штук тридцать. Возле каждого дома скамейки, где сидел тот мужчина. Как сейчас вижу его. Он равнодушно смотрит впереди себя, на его лице китайское спокойствие, полное отсутствие мысли и эмоции. Чего он ждет?