Александр Дюма
Королева Марго

VI. Незримые щиты

На другой же день после письма Екатерины комендант Венсенского замка вошел к Коконнасу в самом внушительном окружении, состоявшем из двух алебардщиков и четырех личностей в черном одеянии.

Заключенному предложили сойти в залу, где его ждали прокурор Лягель и двое судей, чтобы произвести допрос на основании инструкций, данных Екатериной.

За неделю, проведенную в тюрьме, пьемонтец многое обдумал; каждый день он ненадолго виделся с Ла Молем благодаря усердию их тюремщика, который, ничего не говоря, делал им этот неожиданный подарок, – по всей вероятности, не только ради человеколюбия; но, кроме этих встреч с Ла Молем, когда они согласовали свое поведение на суде, решив отрицать все, Коконнас убедил себя, что при известной ловкости дело его примет хороший оборот; обвинения против них лично были не более серьезны, чем обвинения против других. Генрих и Маргарита не сделали никакой попытки к бегству – следовательно, ни Ла Моля, ни его нельзя было изобличать в таком деле, где главные виновники его остались на свободе. Коконнас не знал, что король Наваррский находился в том же замке, а любезность их тюремщика внушила ему мысль, что над его головой простерлись какие-то защитные покровы, и он назвал их «незримыми щитами».

До сих пор все допросы касались намерений короля Наваррского, планов бегства и того участия, какое должны были принять в этом бегстве оба друга. На все подобные вопросы Коконнас отвечал более чем туманно и очень ловко. Он и на этот раз готовился ответить в том же духе, заранее продумав свои ответы, но сразу увидел, что допрос перенесен в другую область. Разговор шел о том, один или несколько раз они были у Рене, одну или несколько фигурок заказывал Ла Моль.

Коконнас, готовивший себя к другому, решил, что обвинение становится значительно слабее, поскольку дело шло уже не об измене королю, а о том, кто делал статуэтку королевы, да и статуэтку-то вышиной каких-нибудь шесть дюймов. Поэтому он очень весело ответил, что и он, и его друг уже давно перестали играть в куклы, и с удовольствием заметил, что его ответы несколько раз возбуждали в судьях смех. Тогда еще не было сказано стихами: «Я засмеялся и стал безоружен»; но в прозе это говорилось часто. Поэтому Коконнас вообразил себе, что, заставив смеяться судей, он уже наполовину их обезоружил.

После допроса пьемонтец поднялся к себе в камеру, шумя и распевая – нарочно для того, чтобы Ла Моль вывел из этого благоприятное заключение о ходе следствия.

Ла Моля тоже отвели вниз. Подобно своему другу, и он изумился тому, что обвинение сошло с прежнего пути и направилось совсем в другую сторону. Его спросили о посещениях лавки Рене. Ла Моль ответил, что был там один раз. Его спросили, не тогда ли он заказал восковую статуэтку. Он ответил, что Рене показал ему уже готовую фигурку. Его спросили, не представляет ли собой эта фигурка мужчину. Он ответил, что это женская фигура. Его спросили, не имело ли колдовство целью причинить смерть данному лицу. Он ответил, что хотел вызвать к себе любовь изображенной женщины.

Подобные вопросы задавались ему и так и сяк – на множество ладов; но, как бы они ни задавались, Ла Моль все время давал ответы одни и те же. Судьи переглянулись в нерешительности, не зная, ни что еще сказать, ни что им делать с таким прямодушным человеком, но принесенная записка прокурору вывела их из затруднения.

В записке было сказано:

«Если обвиняемый будет отрицать, прибегните к пытке.

».

Прокурор сунул записку в карман, улыбнулся Ла Молю и учтиво отправил его обратно. Ла Моль вернулся к себе в камеру если и не такой веселый, то почти в такой же мере успокоенный, как и его друг.

– Мне думается, все идет хорошо, – сказал он.

Час спустя он услышал шаги и увидел записку, пролезавшую под дверь, но не видел, чья рука двигала ее; он глядел на нее в полной уверенности, что это послание передает тюремщик.

Вид этой записки пробудил в его душе надежду, проникнутую почти таким же горьким чувством, как разочарование: у него явилась мысль, что это пишет Маргарита, от которой он не имел никаких вестей после своего ареста. Ла Моль с трепетом схватил записку и, разглядев почерк, от радости едва не умер.

«Мужайтесь, – говорилось в ней, – я хлопочу».

– О, если заботится она, я спасен! – воскликнул Ла Моль, покрывая поцелуями бумагу, которой касалась милая рука.

Для того чтобы Ла Моль понял значение этой записки и поверил в то, что Коконнас назвал «незримыми щитами», – для этого нам надо вернуться в тот домик и в ту комнату, где столько сцен упоительного счастья, столько ароматов еще не испарившихся духов, столько чарующих воспоминаний стали теперь источником мучительной тоски, обуревавшей женщину, которая полулежала на бархатных подушках.

– Быть королевой, быть сильной, молодой, богатой, красивой – и так страдать! – восклицала женщина. – О, это нестерпимо!

От возбуждения она вставала, начинала ходить, вдруг останавливалась, прижималась горячим лбом к холодному мрамору, снова поднимала бледное заплаканное лицо, ломала руки и падала от изнеможения в кресло.

Вдруг занавеска, отделявшая покои, выходившие в переулок Клош-Персе, от покоев, выходивших в переулок Тизон, приподнялась, шелковисто прошелестела по панели, и герцогиня Невэрская явилась на пороге.

– О, наконец-то! – воскликнула Маргарита. – С каким нетерпением я ждала тебя! Ну! Какие новости?

– Плохие, плохие, милая подруга. Екатерина сама руководит следствием; она и сейчас в Венсенском замке.

– А Рене?

– Арестован.

– Прежде чем ты успела с ним поговорить?

– Да.

– А наши узники?

– О них я кое-что узнала.

– От тюремщика?

– Как всегда.

– И что же?

– Каждый день они говорят друг с другом. Позавчера их обыскали. Ла Моль разбил твой портрет, чтобы его не отдавать.

– Милый Ла Моль!

– Аннибал насмехался над инквизиторами прямо им в лицо.

– Какой хороший Аннибал! Дальше?

– Сегодня их допрашивали о бегстве короля, о планах восстания в Наварре, но они не сказали ничего.

– О, я знала, что они будут молчать; но и молчание, и признание их губит одинаково.

– Да, но мы их спасем.

– Ты что-нибудь сделала для нашего предприятия?

– Со вчерашнего дня я только этим и занималась.

– И что же?

– Сейчас я заключила сделку с Болье. Ах, милая королева, что это за несговорчивый человек и какой скряга! Дело будет стоить жизни одному человеку и триста тысяч экю.

– Ты говоришь – несговорчивый и скряга… А он требует одной человеческой жизни и триста тысяч экю… Да это даром!

– Даром?.. Триста тысяч экю? Да все твои и мои драгоценности этого не стоят.

– О! За этим дело не станет. Заплатит король Наваррский, заплатит герцог Алансонский, заплатит брат мой Карл или разве…

– Брось! Ты рассуждаешь как безумная. Эти триста тысяч у меня есть.

– У тебя?

– Да, у меня.

– Откуда же ты их достала?

– Вот достала!

– Это тайна?

– Для всех, кроме тебя.

– О боже мой! Не украла же ты их? – спросила Маргарита, улыбаясь сквозь слезы.

– Сейчас увидишь.

– Посмотрим.

– Помнишь ты этого противного Нантуйе?

– Богача, ростовщика?

– Да, если хочешь.

– Дальше?

– Дальше то, что в один прекрасный день Нантуйе увидел одну даму, блондинку с зелеными глазами, в прическе, украшенной тремя рубинами – один на лбу, два у висков, что очень шло даме; не зная, что дама – герцогиня, этот ростовщик воскликнул: «За право поцеловать туда, где горят эти три рубина, я выращу на их месте три алмаза по сто тысяч экю каждый».

– Дальше, Анриетта.

– Дальше, дорогая, алмазы выросли и… проданы!

– Ах! Анриетта! Анриетта! – пожурила Маргарита.

– Вот еще! – воскликнула герцогиня с наивным и в то же время величественным бесстыдством, характерным для женщин той эпохи. – Вот еще! Я же люблю Аннибала!

– Это верно, ты его любишь очень, и даже чересчур! – ответила Маргарита, улыбаясь и краснея, но все-таки пожала ей руку.

– И вот, – продолжала Анриетта, – благодаря нашим трем алмазам у нас есть триста тысяч экю и нужный человек.

– Человек? Какой человек?

– Ну, которого должны убить: ты забыла, что надо убить человека?

– И ты нашла такого человека?

– Конечно.

– За эту цену? – усмехнувшись, спросила Маргарита.

– За эту цену?! Да за такие деньги я нашла бы тысячу! – ответила Анриетта. – Нет, нет, всего за пятьсот экю.

– И ты отыскала человека, который согласился за пятьсот экю, чтобы его убили?

– Что поделаешь? Жить надо!

– Милый друг, я перестаю тебя понимать; наше положение не из таких, чтобы терять время на разгадки твоих загадок. Говори яснее.

– Так слушай: тюремщик, которому поручен надзор за Ла Молем и Коконнасом, – бывший солдат и знает толк в ранах; он согласен помочь нам спасти наших друзей, но не хочет терять место. Умело нанесенный удар кинжалом устроит это дело; его вознаградим мы, да и государство выплатит ему вознаграждение за увечье. Таким образом этот милый человек загребет деньги обеими руками.

– Все это хорошо, – сказала Маргарита, – но ведь удар кинжалом…

– Не беспокойся! Аннибал сумеет это сделать.

– Верно, на него можно положиться! – смеясь, ответила Маргарита. – Он нанес Ла Молю три удара и шпагой, и кинжалом, а Ла Моль не умер!

– Злая! Пожалуй, ты не стоишь того, чтобы тебе рассказывать.

– О нет, нет! Молю тебя, расскажи, что дальше. Как же мы их спасем?

– Вот как: единственное место, куда могут проникнуть женщины – не тамошние узницы, – это часовня в замке. Нас прячут в алтаре; под покровом престола они находят два кинжала; дверь в ризницу заранее будет отперта. Коконнас ударяет кинжалом своего тюремщика, тот падает и притворяется мертвым; мы выбегаем, набрасываем каждому из наших друзей плащ на плечи, бежим вместе с ними в дверь ризницы, а так как пароль будет нам известен, то беспрепятственно выходим.

– А потом что?

– У ворот их ждут две лошади; они вскакивают на лошадей, переезжают границу Иль-де-Франса и попадают в Лотарингию, откуда время от времени будут приезжать сюда инкогнито.

– О, ты вернула меня к жизни! – сказала Маргарита. – Значит, мы их спасем!

– Почти ручаюсь.

– А скоро?

– Дня через три-четыре. Болье предупредит нас.

– Но если тебя узнает кто-нибудь в окрестностях Венсена, это ведь может повредить нашему проекту?

– А как меня узнать? Я выхожу из дому в одеянии монахини, под покрывалом; и благодаря этому меня не узнаешь, даже столкнувшись нос к носу.

– Чем больше предосторожностей, тем надежней.

– Знаю. «Дьявольщина»! – как сказал бы бедный Аннибал.

– А что король Наваррский, ты справлялась?

– Разумеется, справлялась.

– И что же?

– По-видимому, он еще никогда не бывал так доволен, – поет, смеется, ест с удовольствием и просит только об одном: чтобы его получше стерегли!

– Правильно! А что моя мать?

– Я уже сказала: всеми силами торопит судопроизводство.

– Относительно нас она ничего не подозревает?

– Как она может что-нибудь подозревать? Тем, кто участвует в нашей тайне, самим необходимо соблюдать ее. Ах да! Как я узнала, она велела передать судьям города Парижа, чтобы они были наготове.

– Давай действовать быстрее, Анриетта. Если наших бедных узников переведут в другую тюрьму, придется все начинать сначала.

– Не беспокойся, я сама не меньше тебя стремлюсь увидеть их подальше от тюрьмы.

– О, это я знаю! Спасибо, сто раз спасибо за то, что ты сделала для их спасения!

– Прощай, Маргарита! Иду опять в поход.

– А Болье надежен?

– Думаю.

– А тюремщик?

– Он обещал.

– А лошади?

– Будут лучшие из всей конюшни герцога Невэрского.

– Люблю тебя, Анриетта!

И Маргарита кинулась на шею своей подруге, после чего они расстались, пообещав друг другу встречаться каждый день в том же месте и в то же время.

Вот два очаровательных и преданных создания, которых пьемонтец справедливо называл «незримыми щитами».

VII. Судьи

Когда приятели встретились после первого допроса о восковой фигурке, Коконнас сказал Ла Молю:

– Ну, дорогой друг, по-моему, все идет прекрасно, и в ближайшее время сами судьи откажутся от нас, а это совсем не то, что отказ врачей: врач тогда отказывается от больного, когда уже нет надежды его спасти; если же судья отказывается от обвиняемого – это значит, что у судьи нет надежды отрубить ему голову.

– Да, – ответил Ла Моль, – мне даже думается, что эта учтивость и обходительность тюремщиков, эти сговорчивые двери наших камер – все дело преданных нам подруг; по крайней мере, я просто не узнаю Болье – судя по тому, что я о нем слышал.

– Нет, я-то его очень узнаю, – ответил Коконнас, – но только это стоило дорого; да о чем тут говорить: одна – принцесса, другая – королева; обе богаты, а лучшего случая употребить на благо свои деньги у них не будет. Теперь вкратце повторим наше задание: нас отводят в часовню, оставляют там под охраной нашего тюремщика; в условленном месте мы находим кинжалы, я протыкаю живот тюремщику…

– О нет, нет, только не в живот, так ты его лишишь пятисот экю; бей в руку.

– В руку? Нет, так беднягу только подведешь! Сразу увидят, что у нас с ним сговор. Нет, нет, надо в правый бок, вскользь по ребрам; такой удар похож на настоящий, но безвреден.

– Ладно, пусть так, а затем…

– Затем ты завалишь входную дверь скамейками; наши принцессы выбегут из алтаря, и Анриетта откроет дверку ризницы. Честное слово, теперь я люблю Анриетту; наверно, она мне изменила, если я взялся за ум.

– А затем мы скачем в лес, – сказал Ла Моль тем вибрирующим голосом, который звучит как музыка. – Каждому из нас довольно одного поцелуя, чтобы стать веселым, сильным. Ты представляешь себе, Аннибал, как мы несемся, пригнувшись к нашим быстрым скакунам, а сердце сладко замирает? О, этот страх в предчувствии опасности! Как он хорош на воле, когда у тебя сбоку хорошая шпага, когда кричишь «ура», давая шпоры своему коню, а он при каждом крике наддает и уже не скачет, а летит!

– Да, Ла Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех стенах? Кое-что в этом роде я испытал и могу рассказать. Когда бледная физиономия Болье впервые появилась в моей камере, а позади него блеснули алебарды и лязгнула зловеще сталь о сталь, клянусь тебе, я сразу же подумал о герцоге Алансонском и так и ждал появления его мерзкой рожи между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся, и это было моим единственным утешением; но все же их посещение не прошло бесследно: ночью я увидал герцога во сне.

– Да, – говорил Ла Моль, следуя за своей приятной мыслью, а не за мыслью своего друга, блуждавшей в области фантазии, – да, они все предусмотрели, даже место нашего пребывания. Мы едем в Лотарингию, дорогой друг. По правде, я бы предпочел Наварру; в Наварре я был бы у «нее», но Наварра слишком далеко, Нанси удобнее, мы там будем всего в восьмидесяти милях от Парижа. Знаешь, Аннибал, когда я буду выходить отсюда, о чем я буду сожалеть?

– Нет, честное слово… Что касается меня, так все сожаления я оставлю здесь.

– Мне будет жаль, что мы не сможем взять с собой этого почтенного тюремщика, вместо того чтобы его…

– Да он сам не захочет, – возразил Коконнас, – он слишком много потеряет: подумай, пятьсот экю от нас да вознаграждение от правительства, а может быть, и повышение по службе. Как этот молодец будет хорошо жить, когда я его убью! А что с тобой?

– Так… ничего… У меня мелькнула одна мысль.

– Видно, не очень веселая, то-то ты побледнел?

– Я спрашиваю себя: а зачем нас поведут в часовню?

– Как зачем? Для причастия, – ответил Коконнас. – Думаю, что так.

– Нет, – сказал Ла Моль, – в часовню водят только осужденных на смерть или после пытки.

– Ого! Это стоит разузнать, – ответил Коконнас, тоже побледнев. – Спросим доброго человека, которого мне придется потрошить. Эй! Друг! Ключарь!

– Вы меня звали, месье? – спросил тюремщик, карауливший на верхних ступенях лестницы.

– Да, поди сюда.

– Вот я.

– Условлено, что мы бежим из часовни, так ведь?

– Тс! – произнес ключарь, с ужасом оглядываясь.

– Будь покоен, нас никто не слышит.

– Да, месье, из часовни.

– Значит, нас поведут в часовню?

– Конечно, таков обычай.

– Так это обычай?

– Да, после вынесения смертного приговора полагается осужденным провести ночь в часовне накануне казни.

Коконнас и Ла Моль вздрогнули и посмотрели друг на друга.

– Вы полагаете, что нас осудят на смерть? – спросил Ла Моль.

– Непременно… да и вы сами думаете то же.

– Почему – то же?

– Конечно… если бы вы думали иначе, вы бы не стали подготовлять себе бегство.

– А знаешь, он рассуждает очень здраво, – заметил Коконнас.

– Да… по крайней мере теперь я знаю, что мы играем, как видно, в опасную игру, – ответил Ла Моль.

– А я-то, – сказал тюремщик, – думаете, не рискую? А вдруг месье от волнения ошибется и ударит не в тот бок!..

– Э, дьявольщина! Я бы хотел быть на твоем месте, – возразил Коконнас, – чтобы иметь дело только с этой рукой и только с тем железом, которым я тебя коснусь.

– Смертный приговор! – тихо произнес Ла Моль. – Нет, это невозможно!

– Невозможно? Почему же? – простодушно спросил тюремщик.

– Тс-с! – произнес Коконнас. – Мне показалось, что внизу отворили дверь.

– Верно, – волнуясь, подтвердил тюремщик. – По камерам, месье, скорее!

– А когда, вы думаете, вынесут нам приговор? – спросил Ла Моль.

– Самое позднее – завтра. Но не беспокойтесь: тех, кого надо, предупредят.

– Тогда обнимем друг друга и простимся с этими стенами.

Друзья горячо обнялись и вернулись в свои камеры: Ла Моль – вздыхая, Коконнас – что-то напевая.

До семи часов вечера ничего нового не произошло. На Венсенскую башню надвинулась темная, дождливая ночь – самая подходящая для бегства. Коконнасу принесли обычный ужин, и он поужинал с аппетитом, предвкушая удовольствие вымокнуть на дожде, хлеставшем по стенам замка. Он уже готовился заснуть под глухой, однообразный шум ветра, к которому не раз прислушивался с неведомым до тюрьмы тоскливым чувством, но теперь ему показалось, что ветер как-то необычно стал поддувать под двери, да и печь тоже гудела с большей яростью, чем в другое время: так бывало каждый раз, когда открывали верхние камеры, а в особенности – камеру напротив. По этому признаку Коконнас всегда знал, что тюремщик выходит от Ла Моля и сейчас зайдет к нему.

На этот раз, однако, Аннибал тщетно вытягивал шею и напрягал слух. Время шло, никто к нему не приходил.

«Странно, – рассуждал Коконнас, – у Ла Моля отворили дверь, а у меня нет. Быть может, его вызвали на допрос? Или он заболел? Что это значит?»

Для узника все может стать поводом к радости, к надежде, но также к подозрению, к тревоге.

Прошло полчаса, час, полтора. Коконнас с досады начал засыпать, как вдруг услышал лязг ключа в замочной скважине и вскочил с постели.

«Эге! Неужели пришел час освобождения и нас отведут в часовню без приговора? – подумал он. – Дьявольщина! Какое наслаждение бежать в такую ночь, когда ни зги не видно: лишь бы лошади хорошо видели».

Он весело собрался расспросить обо всем тюремщика, но увидел, что тюремщик приложил палец к губам и весьма красноречиво скосил глаза. Действительно, за его спиной слышался шорох и виднелись тени. Наконец он разглядел в темноте две каски благодаря тому, что свет дымной свечи заиграл на той и на другой золотистым бликом.

– Ого! К чему бы эта ужасная свита? – шепотом спросил он. – Куда мы идем?

Тюремщик ответил только вздохом, очень похожим на стон.

– Дьявольщина! Что за несносная жизнь! Все время какие-то крайности, никакой твердой опоры, то барахтаешься в воде на глубине ста футов, то летаешь над облаками – ничего среднего! Слушайте, куда мы идем?

– Месье, следуйте за алебардщиками, – сказал картавый голос, показавший Коконнасу, что замеченных им солдат сопровождал какой-то судебный пристав.

– А месье де Ла Моль? – спросил Коконнас. – Где он? Что с ним?

– Следуйте за алебардщиками, – ответил тот же картавый голос тем же тоном.

Надо было повиноваться. Коконнас вышел из своей камеры и увидел человека в черном одеянии – обладателя неприятного голоса. Это был пристав, маленький горбун. Вероятно, он пошел по судейской части, чтобы скрыть под длинным черным одеянием другой свой недостаток: у него одна нога была короче другой.

Пьемонтец стал медленно спускаться по винтовой лестнице. Во втором этаже конвой остановился.

– Спуститься-то спустились, но не настолько, насколько нужно, – прошептал Коконнас.

Отворилась дверь. У пьемонтца было рысье зрение и чутье ищейки; он сразу почуял судей и разглядел в темноте силуэт какого-то человека с голыми руками, при виде которого у него выступил на лбу пот. Тем не менее он придал себе веселый вид, склонил голову слегка налево, как предписывалось хорошим тоном тех времен, и, подбоченясь правой рукой, вошел в зал.

Кто-то отдернул занавес, и Коконнас действительно увидел судей и повытчиков. В нескольких шагах от судей и повытчиков на скамейке сидел Ла Моль.

Коконнаса подвели к судьям. Он встал против них, с улыбкой кивнул головой Ла Молю и стал ждать вопросов.

– Как ваше имя, месье? – спросил председатель суда.

– Марк-Аннибал де Коконнас, – ответил Коконнас с предельной любезностью, – граф де Монпантье, Шено и других мест; но я думаю, что наши звания и общественное положение известны.

– Где вы родились?

– В Сен-Коломбане, близ Сузы.

– Сколько вам лет?

– Двадцать семь лет и три месяца.

– Хорошо, – сказал председатель.

«По-видимому, это ему понравилось», – сказал про себя Коконнас.

Молча дождавшись, пока повытчик запишет ответы обвиняемого, председатель спросил:

– Теперь скажите, с какой целью вы бросили службу у герцога Алансонского?

– Чтобы быть вместе с месье де Ла Молем, вот с этим моим другом, который бросил у него службу за несколько дней до меня.

– Что вы делали на охоте, когда вас арестовали?

– Как – что?.. Охотился, – ответил Коконнас.

– Король тоже был на этой охоте и там почувствовал первые приступы той болезни, которой он болен в настоящее время.

– Относительно этого я ничего не могу сказать, потому что был далеко от короля. Я даже не знал, что он чем-то заболел.

Судьи переглянулись с недоверчивой усмешкой.

– А-а! Вы не знали?.. – сказал председатель.

– Да, месье, я очень сожалею о болезни короля. Хотя французский король и не является моим королем, но я чувствую к нему большую симпатию.

– В самом деле?

– Честное слово! Не то что к его брату, герцогу Алансонскому. Признаюсь, его я…

– Герцог Алансонский тут ни при чем, – перебил его председатель, – дело идет о его величестве…

– Я уже сказал вам, что я его покорнейший слуга, – ответил Коконнас с очаровательной развязностью, принимая небрежную позу.

– Если вы, как утверждаете, действительно слуга его величества, то не скажете ли суду, что вам известно о чародейской статуэтке?

– А! Вот что! Как видно, опять мы принимаемся за статуэтку?

– Да, месье, а вам это не нравится?

– Совсем напротив! Это мне более по вкусу. Давайте.

– Почему эта статуэтка оказалась у месье де Ла Моля?

– У месье де Ла Моля? Вы хотите сказать: у Рене?

– Вы, значит, признаете, что она существует?

– Пусть мне ее покажут.

– Вот она. Это та самая, которая вам известна?

– И очень хорошо.

– Повытчик, запишите, – сказал председатель. – Обвиняемый признался, что видел эту статуэтку у месье де Ла Моля.

– Нет, нет, – возразил Коконнас, – давайте не путать! Видел у Рене.

– Пусть будет – у Рене. Когда?

– Единственный раз, когда я и месье де Ла Моль были у Рене.

– Вы, значит, признаете, что вместе с месье де Ла Молем были у Рене?

– Я этого никогда и не скрывал.

– Повытчик, запишите: обвиняемый признался, что был у Рене в целях колдовства.

– Эй, эй! Потише, потише, господин председатель! Умерьте ваш пыл, будьте любезны, об этом я не говорил ни звука.

– Вы отрицаете, что были у Рене в целях колдовства?

– Отрицаю. Колдовство имело место случайно, без предварительного умысла.

– Но оно имело место?

– Я не могу отрицать того, что происходило нечто похожее на ворожбу.

– Повытчик, пишите: обвиняемый признался, что у Рене имела место ворожба против жизни короля.

– Как против жизни короля? Это мерзкая ложь! Никогда никакой ворожбы против жизни короля не было!

– Вот видите, господа, – сказал Ла Моль.

– Молчать! – приказал председатель; затем, обернувшись к повытчику, продолжал: – Против жизни короля. Записали?

– Да нет же, нет, – возразил Коконнас. – Да и статуэтка изображает вовсе не мужчину, а женщину.

– Что я вам говорил, господа? – вмешался Ла Моль.

– Месье де Ла Моль, вы будете отвечать, когда вас спросят, – заметил ему председатель, – но не перебивайте допрос других. Итак, вы утверждаете, что это женщина?

– Конечно, утверждаю.

– Почему же на ней корона и королевская мантия?

– Да очень просто, – отвечал Коконнас, – потому что она…

Ла Моль встал с места и приложил палец к губам. «Верно, – подумал Коконнас. – Но что бы такое рассказать, что удовлетворило бы господ судей?»

– Вы продолжаете настаивать, что эта статуэтка изображает женщину?

– Да, разумеется, настаиваю.

– Но отказываетесь говорить, кто эта женщина.

– Это моя соотечественница, – вмешался Ла Моль, – которую я любил и хотел, чтобы и она меня полюбила.

– Допрашивают не вас, месье де Ла Моль! – воскликнул председатель. – Молчите, или вам заткнут рот.

– Заткнут рот?! – воскликнул Коконнас. – Как вы сказали, господин в черном? Заткнут рот моему другу?.. Дворянину? Ну-ка!

– Введите Рене, – распорядился главный прокурор Лягель.

– Да, да, введите Рене, – сказал Коконнас, – посмотрим, кто будет прав: вы ли трое или мы двое…

Рене вошел, бледный, постаревший, почти неузнаваемый, согбенный под гнетом преступления, которое он собирался совершить, – еще более тяжкого, чем совершенные им раньше.

– Мэтр Рене, – спросил председатель, – узнаете ли вы вот этих двух обвиняемых?

– Да, месье, – ответил Рене голосом, выдававшим сильное волнение.

– Где вы их видели?

– В разных местах, в том числе и у меня.

– Сколько раз они у вас были?

– Один раз.

По мере того как говорил Рене, лицо Коконнаса все больше прояснялось; лицо Ла Моля, наоборот, оставалось строгим, как будто он предчувствовал дальнейшее.

– По какому поводу они были у вас?

Рене, казалось, поколебался на одно мгновение.

– Чтобы заказать восковую фигурку, – ответил он.

– Простите, простите, мэтр Рене, – вмешался Коконнас, – вы ошибаетесь.

– Молчать! – сказал председатель, затем, обращаясь к Рене, спросил: – Эта фигурка изображает мужчину или женщину?

– Мужчину, – ответил Рене.

Коконнас подскочил, как от электрического разряда.

– Мужчину?! – спросил он.

– Мужчину, – повторил Рене, но таким слабым голосом, что даже председатель едва расслышал его ответ.

– А почему у статуэтки на плечах мантия, а на голове корона?

– Потому, что статуэтка изображает короля.

– Подлый лжец! – воскликнул Коконнас в бешенстве.

– Молчи, молчи, Коконнас, – прервал его Ла Моль, – пусть говорит: каждый волен губить свою душу.

– Но не тело других, дьявольщина! – возразил Коконнас.

– А что обозначает стальная иголка в сердце статуэтки и буква М на бумажном флажке? – спросил председатель.

– Иголка уподобляется шпаге или кинжалу, буква М обозначает – смерть.

Коконнас хотел броситься на Рене и задушить его, но четыре конвойных удержали пьемонтца.

– Хорошо, – сказал прокурор Лягель, – для суда достаточно этих сведений. Отведите узников в камеры ожидания.

– Нельзя же, – воскликнул Коконнас, – слушать такие обвинения и не протестовать!

– Протестуйте, месье, никто вам не мешает. Конвойные, вы слышали?

Конвойные завладели двумя обвиняемыми и вывели их: Ла Моля – в одну дверь, Коконнаса – в другую.

Затем прокурор поманил рукой человека, которого Коконнас заметил в темной глубине залы, и сказал ему:

– Не уходите, мэтр, у вас будет работа в эту ночь.

– С кого начать, месье? – спросил человек, почтительно снимая колпак.

– С этого, – сказал председатель, показывая на Ла Моля, удалявшегося в сопровождении двух конвойных. Затем председатель подошел к Рене, который с трепетом ожидал, что его опять отведут в Шатле, где он был заключен.

– Прекрасно, месье, – сказал ему председатель, – будьте спокойны: королева и король будут поставлены в известность о том, что раскрытием истины в этом деле они обязаны только вам.