Дэвид Митчелл
Под знаком черного лебедя
– Ага, – подтвердил Грант Бёрч, – со мной то же самое бывает от «Вудбайнс».
Из бара донесся голос Айзека Пая, который повторял:
– «…я не сажусь пьяным за штурвал – вдруг меня задержит космическая полиция»!
Из задымленного дверного проема, ведущего в бар, выглянула мать Дон Мэдден.
– Слушайте, у нее сиськи по правде такие? – шепотом спросил Хьюго. – Или это две запасные головы?
Мистер Ридд лепит на окна своей лавки пластиковые листы, желтые, как «Люкозейд», чтобы товары на витрине не выгорали. Но у него на витрине сроду стояли только пирамиды из банок консервированных груш, а из-за желтого пластика внутренность его лавки напоминает фотографию викторианской эпохи. Мы с Хьюго принялись читать объявления на доске: кто-то продавал подержанный набор «Лего», кто-то – стиральную машину за 10 фунтов («Совсем как новая, торг уместен»), кто-то пристраивал котят, а кто-то предлагал работу на дому («Зарабатывайте сотни фунтов в свободное от основной работы время!»). Холодно-мыльный, гнилостно-апельсиновый, газетный запах лавки мистера Ридда ударяет в нос, как только войдешь. В углу – почтовый прилавок, где миссис Ридд, почтальонша, обычно продает почтовые марки и лицензии на собак, только не сегодня, потому что сегодня суббота. Миссис Ридд подписывала «Акт о неразглашении государственной тайны», но с виду она совершенно обычный человек. На подставке стоят разные поздравительные открытки: мужчины, одетые как принц Филип, удят рыбу в реке, и надпись гласит: «С Днем отца!», или наперстянки в саду перед сельским домиком, а снизу написано: «Любимой бабушке». На полках – банки алфавитных макарон в томатном соусе, собачьего корма и рисовой каши «Амброзия». И игрушки – духовой футбол, наборы игрушечных денег, только их никто никогда не покупает, потому что они дерьмового качества. Машинка «Слаш паппи» делает сладкий крашеный снег цвета фломастеров, но только не в марте. На полках за прилавком – сигареты, пиво и вино. Повыше – банки с «шербетными бомбочками», «кола-кубиками», «яблочными шипучками» и «морскими таблетками». Их продают на развес в бумажных кульках.
– Ух ты, – сказал Хьюго. – Какое царство потребления. Похоже, я умер и попал в «Хэрродс».
И тут в лавку впорхнула Кейт Элфрик, лучшая подружка Джулии. Она подошла к прилавку одновременно с мамой Робина Саута. Мама Робина Саута пропустила Кейт вперед, поскольку та покупала лишь бутылку вина. Кейт уже исполнилось восемнадцать лет, поэтому ей продают вино.
– Пасиб. – Мистер Ридд протянул Кейт сдачу. – Отмечаете что-то?
– Да нет. Папа с мамой завтра вечером возвращаются из Норфолка. Хочу встретить их хорошим ужином. А это, – она постучала пальцем по бутылке, – завершающий штрих.
– Молодец, молодец, – сказал мистер Ридд. – Слушаю вас, миссис Саут…
Кейт миновала нас по пути к выходу.
– Привет, Джейсон.
– Привет, Кейт.
– Привет, Кейт, – сказал Хьюго. – Я его кузен.
– Тот, которого зовут Хьюго. – Кейт окинула Хьюго взглядом через очки, как у русской секретарши.
Хьюго картинно зашатался от изумления:
– Я всего лишь три часа в Лужке Черного Лебедя, и обо мне уже говорят?
Я объяснил Хьюго, что это именно к Кейт Джулия пошла заниматься.
– А, так вы та самая Кейт! – Он показал на вино. – «Либфраумильх»?
– Да, – в голосе Кейт явственно слышалось «а твое какое дело?», – «Либфраумильх».
– Сладковато. Вы, на мой взгляд, более сухого типа. Вам подошло бы шардоне.
(Я вот из всех вин знаю только красное, белое, шипучее и розовое.)
– Может, вы не так уж и хорошо разбираетесь в типах.
– Все может быть, Кейт, – Хьюго пятерней зачесал волосы со лба, – все может быть. Ну что ж, не будем вас отрывать от повторения учебного материала. Без сомнения, вы с Джулией сидите над книгами, не разгибаясь. Надеюсь, мы с вами еще пересечемся как-нибудь.
Она зловеще улыбнулась:
– Не надейтесь особенно.
– О, я не буду возлагать все мои надежды. Это было бы необдуманно. Но жизнь порою нас удивляет. Я еще молод, но это знаю твердо.
Дойдя до двери, Кейт оглянулась.
У Хьюго на лице уже читалось уверенное: «Вот видишь?»
Кейт сердито вышла.
– Какая… аппетитная.
В этот миг Хьюго был похож на дядю Брайана.
Я заплатил мистеру Ридду за кофе.
– Да неужто это у вас настоящий засахаренный имбирь вон в той банке, на верхней полке? – спросил Хьюго.
– Он самый, Блю. – Мистер Ридд зовет всех ребят «Блю», чтобы не запоминать имена. Он высморкался – нос у него, как у Панча. – Матушка миссис Юэн его любила, так что я для нее заказывал. Она отошла в лучший мир, и у меня осталась едва начатая банка.
– Замечательно. Моя тетя Друзилла, к которой мы сейчас едем, просто обожает засахаренный имбирь. Простите, что я вас опять гоняю по лестнице, но…
– Нет проблем, Блю, – мистер Ридд сунул носовой платок в карман, – никаких проблем!
Он перетащил стремянку в нужное место, забрался на нее и потянулся за широкогорлой банкой.
Хьюго оглянулся, проверяя, нет ли кого еще в лавке.
Он ужом скользнул вперед, через прилавок, протянул руку между перекладинами лестницы, в шести дюймах от туфель мистера Ридда, схватил пачку сигарет «Лэмберт и Батлер» и так же ловко скользнул назад.
Я произнес одними губами: «Что ты делаешь?!»
Хьюго сунул пачку за пояс.
Мистер Ридд оглянулся на нас с высоты и тряхнул банкой:
– Тебе эту надо, Блю?
– Да, мистер Ридд, именно эту мне и надо, – ответил Хьюго.
– Отлично, отлично.
Я чуть не обделался.
И тут, пока мистер Ридд спускался по лестнице, Хьюго схватил с подставки два шоколадных яйца «Кэдбери» с кремовой начинкой и уронил в карман моего пальто. Если бы я начал сопротивляться или попытался положить их на место, мистер Ридд непременно увидел бы. И в довершение всего, в долю секунды между моментом, когда мистер Ридд коснулся ногами пола, и моментом, когда он повернулся к нам, Хьюго схватил пакетик ментолового драже от кашля «Друг рыбака» и сунул вслед за шоколадными яйцами. Пакетик зашуршал. Мистер Ридд смахнул пыль с банки.
– Сколько тебе, Блю? Четверть фунта хватит?
– Четверть фунта – отлично, мистер Ридд.
– Почему ты… – Вешатель перехватил «спер», потом «свистнул», – украл курево?
– «Курево» курят плебеи. Я курю сигареты. И я не краду. Крадут плебеи. Я – приватизирую.
– Тогда почему ты приватизировал… – Теперь я не мог выговорить «сигареты».
– Я тебя внимательно слушаю, – подбодрил меня Хьюго.
– «Лэмберт и Батлер».
– Если ты хотел спросить, почему я приватизировал сигареты, ответ будет такой: потому что курение – простое удовольствие без каких-либо осложнений, если не считать рака легких и болезней сердца. Но я надеюсь умереть раньше от чего-нибудь другого. Если же ты хотел спросить, почему я выбрал именно «Лэмберт и Батлер», то я выбрал их, потому что даже под страхом смерти не стану курить ничего другого, за исключением «Пассин клаудз». Но «Пассин клаудз» этот старый бомж у себя в лавчонке наверняка не держит.
Я все еще не понимал:
– У тебя что, нет денег на сигареты?
Его это рассмешило.
– Я что, похож на человека, у которого нет денег на сигареты?
– Но зачем тогда рисковать?
– О, приватизированная сигарета намного слаще.
Теперь я знал, что чувствовала тетя Алиса тогда в гараже.
– Но зачем ты взял шоколадные яйца и «Друга рыбака»?
– «Друг рыбака» – моя защита от табачного запаха изо рта. А шоколадные яйца – защита от тебя.
– Защита от меня?
– Ты меня не заложишь, если у тебя самого в кармане приватизированный товар.
Мимо, изрыгая ядовитые пары, поползла автоцистерна с бензином.
– Я же не заложил тебя сегодня, когда ты довел Найджела до слез.
– Довел Найджела до слез? Кто это довел Найджела до слез?
Тут я обратил внимание на дом Кейт Элфрик, точнее, на серебристый «MG», стоящий в боковом проулке. Какой-то парень, который совершенно точно не был Джулией, открыл парадную дверь для Кейт, идущей к дому по дорожке с бутылкой в руках. В окне второго этажа пошевелилась занавеска.
– Эй, гляди…
– Идем! – Хьюго ринулся в открывшийся просвет между машинами. – Что «эй, гляди»?
Мы рванули через дорогу, к тропе, которая ведет к озеру в лесах.
– Ничего.
– Да нет же, ты ее держишь, как голливудский фашист. Расслабься! Держи ее как авторучку. Вот. Теперь – да будет свет…
Хьюго полез в карман куртки:
– Конечно, если хочешь впечатлить клевую телку, спички не годятся. Нужна зажигалка. Но зажигалки выдают человека с головой, будучи откопаны у него в кармане чересчур любопытными найджелами. Так что для сегодняшнего урока придется обойтись спичками.
Озеро нервно рябило волночками и противоволночками.
– Я не видел, как ты и их приватизировал у мистера Ридда.
– Нет, я их взял в пабе, у того неформала, который обозвал меня «приятелем».
– Ты обокрал Гранта Бёрча?!
– Не надо так ужасаться. Грант Бёрч меня в жизни не заподозрит. Я же отказался от его вшивой папироски. Еще одно идеальное преступление.
Хьюго зажег спичку, прикрыл ее ладонью и склонился ко мне.
Внезапный порыв ветра выхватил у меня сигарету. Она провалилась в щель скамейки.
– О черт, – сказал я, нагибаясь за сигаретой. – Сорьки.
– Возьми другую и не говори «сорьки». Мне все равно придется принести весь лишний табак в жертву местной природе. – Он протянул мне пачку сигарет. – Мудрый дилер никогда не рискует, что при нем найдут товар.
Я посмотрел на протянутую пачку:
– Хьюго, я тебе очень благодарен, что ты, ну, предлагаешь меня научить и все такое, но, если честно, я не уверен, что…
– Джейс! – Хьюго сделал карикатурно-изумленное лицо. – Неужели ты хочешь пойти на попятную сейчас? Я думал, мы решили избавить тебя от позорной девственности в этом плане?
– Да… но… может быть… не сегодня.
– «Не сегодня», значит?
Я кивнул, боясь, что он обидится.
– Решать тебе, Джейс. – Хьюго состроил нежнейшее лицо. – То есть мы же с тобой друзья, верно? Я ни в коем случае не собираюсь выкручивать тебе руки и заставлять делать что-то такое, что тебе не по нраву.
– Спасибо. – Я был ему до смешного благодарен.
– Однако, – Хьюго зажег собственную сигарету, – я считаю своим долгом указать тебе на то, что речь идет не просто о выкуривании скромной канцерогенной палочки.
– О чем ты?
Хьюго изобразил лицом серьезные моральные колебания.
– Ну давай, говори уже.
– Кузен, я должен сообщить тебе несколько неприятных истин, – он глубоко затянулся, – но сперва я хочу убедиться, что ты понял: я говорю тебе все это ради твоего же блага.
– Хорошо. Я… – Вешатель перехватил «понял», – осознал.
– Точно?
– Точно.
Глаза у Хьюго могут быть серыми или зелеными – зависит от погоды.
– Это твое «не сегодня» – истинный рак! Рак воли. Оно угнетает твой рост. Другие парни чувствуют твое «не сегодня» и презирают тебя за него. Из-за «не сегодня» ты боишься тех плебеев из «Черного лебедя». Бьюсь об заклад, что причина твоего дефекта речи – то же самое «не сегодня».
(У меня в голове взорвалась бомба стыда.)
– «Не сегодня» обрекает тебя на роль шестерки при любом авторитете, любом хулигане, любом тиране. Они чувствуют, что ты не можешь им противостоять. Не сегодня и вообще никогда. «Не сегодня» – слепой раб любого паршивого правила. Даже правило, которое гласит, – тут Хьюго заблеял, – «Хорошие мальчики не курят! Не слушай этого гадкого Хьюго Лэма!», Джейсон, ты должен убить «не сегодня».
Это была правда – столь чудовищная, что я лишь силился улыбнуться.
Хьюго продолжал:
– Джейс, я сам когда-то был на твоем месте. Я был такой же. Вечно боялся. Но есть и другая причина, по которой ты должен выкурить эту сигарету. Не потому, что это первый шаг к превращению в человека, которого твои деревенщины-одноклассники будут уважать, вместо того чтобы вытирать об него ноги. И не потому, что юноша с достойной сигаретой привлекательней для дам, чем мальчишка с карамелькой. А вот почему. Иди сюда, я шепну тебе на ухо.
Хьюго наклонился так близко, что коснулся губами моего уха, и десять тысяч вольт пронизали каждый мой нерв. (На долю секунды перед глазами вспыхнуло видение: Великий Гребец Хьюго несется по воде, соборы и речные берега сливаются в единое пятно, бицепсы напрягаются и расслабляются под майкой, а вдоль берега выстроились поклонницы. Поклонницы, готовые вылизать ему любое место по его приказу.)
– Если ты не убьешь «не сегодня», – голос его зазвучал как закадровый комментарий в трейлере фильма ужасов, – в один прекрасный день ты проснешься, посмотришь в зеркало и увидишь Брайана и дядю Майкла!
– Вот молодец… вдыхай… через рот, не через нос…
Газообразная грязь покинула мой рот.
Хьюго был непреклонен:
– Ты ведь не вдыхал в легкие, верно?
Я мотнул головой. Мне хотелось сплюнуть.
– Понимаешь, Джейс, нужно вдыхать. В легкие. Иначе это все равно что секс без оргазма.
– Хорошо. Ладно.
(Я не знал, что такое оргазм, за исключением того, что этим словом называют человека, отмочившего какую-нибудь совсем тупую корку.)
– Я сейчас зажму тебе ноздри, чтобы ты не мог меня обмануть. – Пальцы Хьюго защемили мне нос. – Глубокий вдох – не слишком глубокий, – чтобы дым вошел в легкие вместе с воздухом.
Другая рука зажала мне рот. Воздух был холодный, но пальцы у Хьюго – теплые.
– Раз… два… три!
Горячая газообразная грязь вошла в меня. Затопила мне легкие.
– Держи в себе, – подбадривал меня Хьюго. – Раз, два, три, четыре, пять… выпускай!
Он отпустил мои губы.
Дым вытек струйкой, как джинн из бутылки.
Ветер распылил его на молекулы.
– Вот и всё, – бодро сказал Хьюго.
– Здорово.
«Какая мерзость».
– Ты привыкнешь. Докури до конца.
Хьюго уселся на спинку скамейки и закурил другую «Лэмберт и Батлер».
– Кстати сказать, в плане водных просторов я вашим озером не впечатлен. Это здесь у вас лебеди?
– В Лужке Черного Лебедя на самом деле нет никаких лебедей. – Вторая затяжка была так же омерзительна, как первая. – Это, в общем, такая шутка. Но озеро в январе было просто классное. Оно замерзло. Мы играли в «британских бульдогов» прямо на льду. Хотя потом я узнал, что здесь утонуло в общей сложности около двадцати ребят. За много лет.
– Их трудно винить. – Хьюго устало вздохнул. – Лужок Черного Лебедя, может, и не жопа мира, но из него открывается прекрасный вид на эту самую жопу. Джейс, ты что-то побледнел.
– Я в порядке.
Первая волна вырвалась из меня со звуком «ГЭЭЭ-ЭРРРР» и хлынула на грязную траву. В горячей жиже плыли ошметки моркови и креветок. Часть попала мне на растопыренные пальцы. На ощупь оно было как теплый рисовый пудинг. Я чувствовал приближение второй волны. Перед закрытыми глазами стояла картинка: пачка «Лэмберт и Батлер» с одной высунутой сигаретой, как в рекламе. Вторая волна оказалась желтоватой, горчичной. Я хватал губами кислород, как человек, запертый в воздушном шлюзе. Я молился, чтобы на этом все кончилось. Последовали три коротких залпа, гуще и липче первых. Должно быть, это «Аляска».
Господисусе.
Я вымыл в озере заляпанную рвотой руку, вытер глаза, слезящиеся от рвоты. Мне было дико стыдно. Хьюго пытается научить меня, чтобы я стал как он, а я даже одной сигареты не осилил.
– Прости, пожалуйста, – я вытираю рот, – прости меня!
Но Хьюго на меня даже не смотрит.
Он извивается на скамейке, запрокинув лицо к взъерошенному небу.
Мой кузен рыдает от смеха.
Верховая тропа
Мой взгляд бочком, как паук, пересекает плакат с черными рыбами, переходящими в белых лебедей, потом карту Средиземья, огибает дверной косяк, врезается в занавески, озаренные яростным сиреневым светом весеннего солнца, и падает в колодец ослепительной яркости.
Когда слушаешь, как дышит дом, становишься невесомым.
Но тайное шпионство менее притягательно, когда в доме больше никого нет, так что я соскочил с кровати. Занавески на окне на лестничной площадке были все еще задернуты, потому что мама с Джулией уехали в Лондон затемно. Папа все выходные на очередной конференции в очередном Ньюкасле-на-Тайне или Ньюкасле-под-Лаймом. Сегодня дом принадлежит только мне.
Первым делом я поссал при широко распахнутой двери ванной. Потом зашел в комнату к Джулии и поставил ее пластинку Roxy Music. Джулия мне голову оторвала бы. Я врубил полную громкость. Папа лопнул бы от злости. Я развалился на полосатом диване в комнате Джулии, слушая эту казушную песню «Virginia Plain». Большим пальцем ноги я позвякивал «китайскими колокольчиками» из ракушек, которые Кейт Элфрик подарила Джулии на день рождения пару лет назад. Просто потому, что некому было мне запретить. Потом я стал шарить в комоде, ища тайный дневник Джулии. Но наткнулся на коробку тампонов, застеснялся и бросил.
В стылом кабинете папы я пооткрывал его железные шкафчики для бумаг и вдохнул их металлический запах. (После визита дяди Брайана в кабинете добавился блок «Бенсон и Хеджес» из дьюти-фри.) Я покрутился на папином кресле с «Сокола Тысячелетия», вспомнил, что сегодня первое апреля, снял трубку папиного телефона, к которому запрещено прикасаться, и сказал:
– Алло! Крейг Солт? Говорит Джейсон Тейлор. Слушай, Солт, ты уволен. Что значит «почему»? Потому что ты жирный оргазм, вот почему. Ну-ка немедленно соедини меня с Россом Уилкоксом! А, Уилкокс? Джейсон Тейлор у телефона. Слушай! Сегодня придет ветеринар и усыпит тебя, чтобы ты больше не мучился. Пока, мешок с дерьмом. Неприятно было познакомиться.
В кремовой спальне родителей я присел за мамин туалетный столик, изобразил на голове ирокез при помощи мусса для волос «Л’Ореаль», намалевал поперек лица полосу, как у Адама Анта, и поднес к одному глазу мамину опаловую брошь. Я посмотрел сквозь нее на солнце и увидел тайные цвета, которым люди еще не дали имени.
На первом этаже узкая облатка света из того места, где чуть-чуть не сходились кухонные занавески, падала на золотой ключ и записку:
Ух ты. Мой собственный ключ от дома. Должно быть, мама решила мне его оставить сегодня утром, в последний момент. Обычно мы прячем запасной ключ в резиновом сапоге в гараже. Я сбегал наверх и нашел брелок, когдатошний подарок дяди Брайана, – кролик в черном галстуке-бабочке. Прицепил ключ на шлевку пояса и съехал вниз по перилам. На завтрак я поел ямайского имбирного кекса «Маквити» и запил его смесью молока, кока-колы и «Овалтина». Неплохо. Прямо-таки замечательно! Каждый час сегодняшнего дня – как шоколадка «Черная магия», ждущая в коробке. Я вернул кухонное радио с четвертого канала на первый. Там передавали эту потрясающую песню Men at Work, в которой звучит пыльноватая флейта. Я съел три шоколадные конфеты «Французская причуда» от «Маркса и Спенсера», прямо из пакета. Галочки птиц дальнего следования испещрили небо. Облака-русалки плыли над приходской землей, над флюгерным деревом, над Мальвернскими холмами. О, как рвется туда мое сердце.
А что меня останавливает?
Мистер Касл в зеленых резиновых сапогах мыл из шланга свой «воксхолл-вива». Передняя дверь его дома была распахнута, но в прихожей царила непроглядная темень. Может быть, в этой темноте притаилась миссис Касл и следит за мной. Миссис Касл почти не показывается на людях. Мама зовет ее «эта бедная женщина» и говорит, что та страдает от «нервов». А вдруг «нервы» – это заразно? Я не хотел омрачать сияющее утро запинанием, так что попытался проскользнуть мимо мистера Касла незамеченным.
– Доброе утро, юноша!
– Доброе утро, мистер Касл, – ответил я.
– Идешь по важному делу?
Я помотал головой. Я почему-то побаиваюсь мистера Касла. Я однажды подслушал, как папа говорил дяде Брайану, что мистер Касл – франкмасон. Это имеет какое-то отношение к колдовству и пентаклям.
– Просто сегодня такое… – Вешатель перехватил «приятное», – хорошее утро, что я…
– О, прекрасное утро! Просто прекрасное!
Жидкий солнечный свет струился по лобовому стеклу машины.
– Так сколько же тебе лет, а, Джейсон? – Мистер Касл спросил так, словно этот вопрос дебатировался советом экспертов на протяжении многих дней.
– Тринадцать, – сказал я, догадавшись: он думает, что мне еще только двенадцать.
– Тринадцать?! Правда?!
– Тринадцать.
– Тринадцать! – Мистер Касл посмотрел сквозь меня. – Древний старец!
Перелаз возле устья Кингфишер-Медоуз – начало верховой тропы. Это доказывает зеленый знак «ОБЩЕСТВЕННАЯ ВЕРХОВАЯ ТРОПА» с изображением лошади. Где верховая тропа кончается – другой вопрос, и с ним уже полная неясность. Мистер Бродвас говорит, что тропа сходит на нет в лесу Ред-Эрл. Пит Редмарли и Ник Юэн рассказывают, что как-то ходили со своими ручными хорьками охотиться на кроликов вдоль верховой тропы и ее якобы перегораживает новая застройка в Мальверн-Уэллсе. Но мне больше всего нравится слух, что тропа доходит до подножия холма Пиннакл и там, если продраться сквозь плети ежевики, темный плющ и злобную крапиву, можно найти вход в старый туннель. Пройди через него – и выйдешь в Хирфордшире, возле обелиска. Где находится этот туннель, люди уже давно забыли, поэтому кто его найдет, попадет на первую полосу «Мальверн-газеттир». Вот круто было бы, а?
Я пройду по верховой тропе до ее загадочного конца, где бы он ни был.
В первой части верховой тропы нет ничего таинственного. Все дети в деревне излазили ее вдоль и поперек. Она идет мимо участков на задворках домов к футбольному полю. Футбольное поле на самом деле просто кусок земли за общинным центром, принадлежащий папе Гилберта Свинъярда. Когда овцы мистера Свинъярда там не пасутся, он разрешает нам играть в футбол. Ворота мы обозначаем куртками и не заморачиваемся вбрасыванием. Счет может быть сколь угодно высоким, как в регби, и игра может длиться часами, пока предпоследнего игрока не позовут домой. Иногда приходят велландские и каслмортонские парни – приезжают на велосипедах, и тогда игра становится больше похожа на битву.
Сегодня утром на футбольном поле не было ни одной живой души, кроме меня. Наверняка сегодня чуть попозже будет игра. И никто из игроков не узнает, что Джейсон Тейлор был сегодня на футбольном поле раньше их. В это время я уже буду за много полей отсюда. Может даже, глубоко под Мальвернскими холмами.
Жирные мухи кормились на коровьих лепешках цвета карри.
Новые листья сочились из прутьев оград.
Воздух был густ от семян, словно сладкий кисель.
В рощице верховая тропа слилась с дорогой, изрытой словно лунными кратерами. Деревья сплетались над головой, так что от неба были видны только узелки и петли. Здесь было темно и прохладно, и я подумал, что стоило захватить куртку. Дорога прошла по лощине, свернула, и я вышел к домику из закопченного кирпича и кривых балок, под соломенной крышей. Под стрехами сновали стрижи. «ЧАСТНЫЕ ВЛАДЕНИЯ» – гласило объявление на дощатых воротах, где обычно бывает имя владельца. Новорожденные цветы в саду были как лакричное ассорти – голубые, розовые и желтые. Кажется, я услышал звук ножниц. Кажется, я услышал в их щелканье зачатки стихов. Я встал и прислушался – так голодная малиновка ищет червей на слух. Всего на минутку.
Или на две, или на три.
Собаки неслись на меня, как пушечные ядра.
Я отскочил назад, через тропу, и плюхнулся на задницу.
Ворота взвизгнули, но, хвала Господу, не открылись.
Два – нет, три добермана пихались и таранили ворота, стоя на задних лапах и лая как безумные. Даже когда я встал, они были одного роста со мной. Надо было бежать, пока можно, но собаки были прямо-таки саблезубые, с оголтелыми от бешенства глазами, ветчинными языками, и у каждой – стальная цепь вокруг шеи. Внутри замшевых шкур, будто смазанных черным гуталином по бурому, прятались не только собачьи тела, но еще и нечто, которое хочет убивать.
Я боялся, но не мог оторвать взгляд от собак.
Тут меня больно ткнули в то место, где у человека невидимый снаружи хвостик.
– Ты что это дразнишь моих ребят?
Я молниеносно обернулся. У человека была корявая верхняя губа, а волосы – цвета сажи с белой прядью, словно он зачесал в волосы птичьего дерьма. В руке он держал трость, такую толстую, что она проломила бы и череп.
– Да, дразнишь моих ребят!
Я сглотнул. На верховой тропе царят иные законы, не такие, как на главных дорогах.
– Я такого не терплю. – Он кинул взгляд на доберманов. – Заткнитесь!
Собаки замолчали и перестали наскакивать на ворота.
– А ты, видать, смелый больно, дразнишь моих ребят через забор!
– Они… очень славные собачки.
– Ах вот как? Да я только кивну, и они из тебя фарш сделают. Тогда небось уже не будешь называть их славными собачками?
– Надо полагать, что нет.
– Надо полагать, что нет. Ты из этих навороченных новых домов, а?
Я кивнул.
– Я так и знал. Местные больше уважают моих ребят, чем всякие там городские. Вы сюда претесь, шатаетесь кругом, оставляете ворота открытыми, ставите свои игрушечные дворцы на земле, где мы работали спокон веку! Аж блевать тянет. Только посмотреть на тебя.
– Я не хотел сделать ничего плохого. Честно.
Он покрутил палкой в воздухе:
– Давай вали отсюда.
Я пошел прочь – быстро и оглянулся через плечо только один раз.
Человек пристально смотрел мне вслед.
«Быстрее, – предостерег Нерожденный Близнец. – Бегом!»
Я замер, глядя, как человек открывает ворота. Он помахал мне рукой – почти дружелюбно.
– ВЗЯТЬ ЕГО, РЕБЯТА!
Три черных добермана понеслись прямо на меня.
Я помчался со всех ног, но знал, что тринадцатилетнему мальчику не убежать от трех оскалившихся доберманов. Ноги пробарабанили по дерну, я перелетел через копну, удар об землю вышиб из меня дух, и где-то сбоку мелькнул бархатный круп в прыжке. Я завизжал, как девчонка, и сжался в комок в ожидании клыков, которые вопьются мне в бок и в лодыжки и будут терзать, и рвать, и мусолить, мотая головой, и оторвут мне яйца, и побегут прочь с моими яйцами в зубах, и печенкой, и почками, и сердцем.
Где-то очень близко закуковала кукушка. Но ведь уже прошло не меньше минуты?
Я открыл глаза и поднял голову.
Ни собак, ни хозяина не видно.
Нездешняя бабочка веером раскрывала и захлопывала крылья в паре дюймов от меня. Я осторожно встал.
Придется в ближайшие дни ходить с роскошными синяками, и пульс был до сих пор неровный и частил. В остальном я был в полном порядке.
В порядке, но чувствовал себя отравленным. Хозяин собак презирает меня за то, что я нездешний. Он презирает меня за то, что я живу на Кингфишер-Медоуз. С таким презрением не поспоришь. Как не поспоришь с обозленными доберманами.
Я пошел дальше по верховой тропе, вон из рощи.
Паутинки в опалах росы звон-лопались у меня на лице.
Большое поле было полно настороженных овец и новеньких, свеженьких ягнят. Ягнята приближались ко мне, скача, как Тигра в мультике, и толкая друг друга. Их блеяние звучало как гудок маленькой паршивой машинки «фиат-нодди» – при виде меня они испытывали дебильную радость. Яд, оставленный доберманами и их хозяином, стал мало-помалу рассасываться. Одна-две овцы-матери начали подбираться ко мне. Они мне не очень-то доверяли. Овцам повезло, что они не знают, почему фермер о них заботится. (Людям тоже надо очень осторожно относиться к чужой беспричинной доброте. Доброта не бывает беспричинной, а причина обычно весьма неприятна.)
В общем, я уже был на середине поля, когда заметил трех ребят на старой железнодорожной насыпи. Они сидели на Пустом бревне, которое лежит у кирпичного мостика. Они меня уже увидели, и, если бы я изменил курс, они поняли бы, что я струсил и избегаю их. Так что я двинулся прямо к ним. Я жевал пластинку «Джуси-фрут», найденную в кармане. Время от времени я сбивал по пути головку цветущего чертополоха, чтобы казаться круче.
И не зря. Это оказались Грант Бёрч, его слуга Филип Фелпс и Энт Литтл – они курили, передавая бычок по кругу. Из Пустого бревна вылезли Даррен Крум, Дин Дуран и Подгузник.
– Эй, Тейлор! – крикнул Грант Бёрч с бревна.
– Пришел посмотреть на драку? – спросил Фелпс.
– Какую драку? – крикнул я от подножия железнодорожной насыпи.
– Я собираюсь раздавить в лепешку Его Дрочистое Величество Росса Уилкокса Третьего. – Грант Бёрч зажал пальцем одну ноздрю и выстрелил горячей соплей из другой.
Какая хорошая новость.
– А чего это?
– Прикинь, мы со Свинъярдом вчера играем в «Астероиды» в «Черном лебеде». Приходит Уилкокс, ведет себя так, как будто он главная шишка, и, ни слова не говоря, берет и роняет окурок прямо мне в шенди! Ты можешь в это поверить? Я ему говорю: «Ты что, нарочно?» А он такой: «А как ты думаешь?» И я ему говорю: «Ты об этом пожалеешь, девчачья пиписька!»
– Круть! – осклабился Филип Фелпс. – «Девчачья пиписька»!
Грант Бёрч нахмурился:
– Фелпс, не перебивай меня.
– Прости, Грант.
– Ну вот, я ему говорю: «Ты об этом пожалеешь, девчачья пиписька!» А он такой: «Уж не ты ли меня заставишь?» А я такой: «Пойдем выйдем». А он такой: «Ну конечно, ты только и ждешь, что выйдет Айзек Пай и не даст мне измолотить тебя как следует». Я говорю: «Ну хорошо, вонь подзалупная, тогда ты скажи где». И он такой: «Завтра утром у Пустого бревна, в полдесятого». А я ему: «Тогда заранее вызови „cкорую“, говноед. Увидимся». И он такой сказал: «Хорошо» – и вышел.
– Уилкокс просто чокнулся, – сказал Энт Литтл. – Грант, ты же его в порошок сотрешь.
– Да, – сказал Даррен Крум. – И еще как.
Отличные новости. Росс Уилкокс в последнее время сколачивает свою банду в школе и не скрывает особо, что у него на меня зуб. Грант Бёрч один из самых крутых ребят во всех третьих классах. Уилкокс уйдет с битой мордой и клеймом чмошника и изгоя.
– Сколько времени, Фелпс?
Тот посмотрел на часы:
– Без четверти десять, Грант.
– Уилкокс, похоже, струсил, – сказал Энт Литтл.
Грант Бёрч харкнул на землю.
– Подождем до десяти. Потом пойдем на Веллингтон-Гарденс и позовем Уилкокса поиграть с нами. Такой борзости я не спускаю.
– Грант, а его папка? – спросил Фелпс.
– Что «его папка», Фелпс?
– Он ведь побил Уилкоксову мамку так, что она загремела в больницу.
– Прям я испугался какого-то пидора. Дай-ка еще сигаретку.
– Только не сердись, Грант, у меня остались одни «Вудбайнс», – пробормотал Фелпс.
– «Вудбайнс»?!
– У мамки в сумке других не было. Извини.
– А «шестерки», что твой старик курит?
– Ой, у него не было. Сорьки.
– Господисусе! Ну ладно. Давай сюда «Вудбайнс». Тейлор, хочешь сигаретку?
– Ты ведь бросил, верно, Тейлор? – насмешливо сказал Энт Литтл.
– Снова начал, – сказал я Гранту Бёрчу, карабкаясь по насыпи.
Дин Дуран помог мне перелезть через грязный выступ обрыва.
– Привет.
– Привет, – ответил я.
– И-ГО-ГО-ГО-ГО! – Подгузник оседлал Пустое бревно и нахлестывал сам себя прутом по заднице. – Сейчас я напинаю задницу этому мальчишке отсюда до Китая!
Должно быть, слышал эту фразу в каком-нибудь фильме.
Средний по рангу парень, такой как я, не имеет права отказаться от приглашения парня постарше, такого как Грант Бёрч. Я взял сигарету, как тогда показывал мне Хьюго, и притворился, что глубоко затягиваюсь. (На самом деле я только держал дым во рту.) Энт Литтл, конечно, надеялся, что я закашляюсь. Но я только выдохнул дым, как будто уже миллион раз это делал, и передал сигарету Даррену Круму. (Если детям не разрешают курить, почему это так противно?) Я искоса глянул на Гранта Бёрча – проверить, насколько я его впечатлил, – но он смотрел на турникет в ограде церкви Святого Гавриила.
