Дэвид Митчелл
Облачный атлас
Как оно вульгарно, это стремление к бессмертию, как тщеславно и как фальшиво! Композиторы – всего лишь те, кто процарапывает наскальные росписи в пещерах. Человек пишет музыку, потому что зима бесконечна и потому что иначе волки и вьюги скорее доберутся до его горла.
Искренне твой,Р. Ф.
* * *
Зедельгем,
14-IX–1931
Сиксмит,
сегодня после полудня к нам на чай приезжал сэр Эдуард Элгар{45}. Даже ты о нем слышал, ты, ignoramus[33]. Обычно, если кто-нибудь спросит Эйрса, что он думает об английской музыке, тот отвечает: «Какой еще английской музыке? Ее нет! После Пёрселла{46} ее не существует!» – и окрысится на целый день, словно бы всю Реформацию осуществил один человек. Вся эта враждебность была забыта во мгновение ока, когда сэр Эдвард позвонил из отеля в Брюгге и спросил, не сможет ли Эйрс уделить ему час-другой. Тот напустил на себя сварливо-скаредный вид, но по тому, как он подгонял миссис Виллемс с приготовлениями к чаепитию, могу сказать, что он был доволен, как кот, поевший сметаны. Наш прославленный гость прибыл в половину третьего, одетый, несмотря на мягкую погоду, в темно-зеленый плащ с капюшоном. Состояние его здоровья не намного лучше, чем у Эйрса, и я встретил его на ступеньках Зедельгема.
– Итак, это вы исполняете роль новых глаз Вива, не так ли? – сказал он, когда мы пожимали друг другу руки.
Сказал ему, что десяток раз видел, как он дирижировал на фестивале, и это пришлось ему по душе. Провел композитора в Алый зал, где ждал Эйрс. Они обменялись теплыми приветствиями, но так, словно оба опасались друг от друга синяков. Элгара очень донимают боли от защемления седалищного нерва, а В. Э., даже в лучшие свои дни, на первый взгляд выглядит жутко, а на второй – еще хуже. Чай был подан, и они стали говорить на профессиональные темы, по большей части не обращая внимания ни на меня, ни на И., но было восхитительно присутствовать там даже мухой на стене. Сэр Э. время от времени поглядывал на нас, желая убедиться, что он не утомляет своего хозяина. «Нет, нисколько», – улыбались мы в ответ. Они отгородились от нас такими темами, как использование саксофонов в оркестрах, попечительство и политика в музыке, а также кем следует считать Веберна{47} – мошенником или мессией. Сэр Э. сообщил, что сейчас, после длительной спячки, работает над Третьей симфонией, и даже сыграл нам на рояле наброски molto maestoso[34] и allegretto[35]. Эйрс, жаждая доказать, что и он еще не готов сойти в гроб, велел мне исполнить несколько завершенных недавно фортепьянных пьес – довольно милых. После нескольких опустошенных бутылок траппистского пива я спросил у Элгара о его «торжественных и церемониальных маршах».
– О дорогой мой мальчик, мне нужны были деньги! Но только никому не говорите. Вдруг королю захочется отобрать у меня титул барона.
Эйрс при этих словах стал корчиться от смеха!
– Я всегда говорю, Тед: чтобы толпа пела тебе осанну, ты вначале должен въехать в город на осле. В идеале – сидя на нем задом наперед и одновременно вещая массам высокопарные вещи, которые им хочется слышать.
Сэр Э. слышал о том, как в Кракове был принят «Todtenvogel» (кажется, об этом слышал весь Лондон), так что В. Э. попросил меня принести партитуру. Когда я вернулся в Алый зал, гость взял нашу птицу смерти, сел на стул возле окна и стал читать ее с помощью монокля, пока мы с Эйрсом делали вид, что заняты чем-то своим.
– Человек наших лет, Эйрс, – сказал наконец Э., – не имеет права на такие смелые мысли. Откуда ты их берешь?
В. Э. напыжился, как самодовольный рогохвост.
– Полагаю, я выиграл одну или две арьергардные схватки в войне с одряхлением. Мой парень, Роберт, проявил себя ценным адъютантом.
Адъютантом? Я его чертов генерал, а вот он – жирный старый тиран, царствующий в память об увядших триумфах! Улыбнулся самой сладкой улыбкой, на какую только способен (точно от этого зависела крыша над моей головой; кроме того, сэр Э. может однажды оказаться полезным, так что не стоило создавать впечатление, что у меня буйный нрав). Во время чаепития Элгар выгодно противопоставлял мое положение в Зедельгеме своей первой работе в качестве директора приюта для душевнобольных в Вустершире.
– А что, отличная подготовка для того, чтобы дирижировать в Лондонской филармонии, разве нет? – колко заметил В. Э.
Мы рассмеялись, и я наполовину простил крысоватого старого маньяка за то, что он таков, каков есть. Подбросил в камин полено-другое. В дымном свете огня двое стариков клевали носом, словно пара древних королей, коротающих вечность в своих гробницах. Переложил их похрапывание на ноты. Элгара надо исполнять на басовой тубе, Эйрса – на фаготе. То же самое я сделаю с Фредом Делиусом и Тревором Макеррасом и опубликую их всех вместе в работе под названием «Трущобный музей чучел современников Эдуарда VII».
Тремя днями позже
Только что вернулся с прогулки в темпе lento – я толкал кресло В. Э. вниз по аллее Монаха до домика привратника. Нынешним вечером вся атмосфера была в движении; порывы ветра осыпали осенние листья, пуская их по спертым спиралям, и казалось, будто это В. Э. был фокусником, а я – его подручным. Скошенный луг перегораживали тени тополей. Эйрс хотел изложить замыслы относительно своего финального, масштабного симфонического произведения, которое он, в честь своего любимого Ницше, собирается назвать «Вечным возвращением». Некоторая музыка будет заимствована из неудавшейся оперы, основанной на «Острове доктора Моро»{48}, – ее представление в Вене отменилось из-за войны, – другая, как верит В. Э., к нему «придет», а становым хребтом ее будет пьеса «сновидческой музыки», что он надиктовал мне в моей комнате той кошмарической ночью в прошлом месяце, о которой я тебе писал. В. Э. хочет, чтобы там были четыре части, женский хор и большой ансамбль со множеством деревянных духовых инструментов, которые он так любит. Истинное морское чудище! Хочет моих услуг еще на полгода. Сказал, что подумаю. Пообещал повысить жалованье, что с его стороны и вульгарно и хитро. Повторил, что мне требуется время. В. Э. очень огорчен, что я не ответил ему с ходу восторженным «Да!», но пускай старикан сознается самому себе, что нуждается во мне больше, чем я в нем.
Искренне твой,Р. Ф.
* * *
Зедельгем,
28-IX–1931
Сиксмит,
И. становится оч. утомительной. После занятий любовью она раскидывается на моей кровати, как лупоглазая лунатичка, и требует, чтобы я рассказывал ей о других женщинах, чьи струны заставлял дрожать. Теперь, выудив у меня имена, она откалывает фразы вроде: «О, я думаю, этому тебя научила Фредерика?» (Представь, она забавляется с родимым пятном у меня под ключицей, с тем, которое, по твоим словам, похоже на комету, – не выношу, когда эта женщина треплет мою кожу!) И. повадилась затевать мелкие ссоры, чтобы переходить потом к утомительным примирениям, и, что особо меня беспокоит, начала переносить наши ночные драмы в дневную жизнь. Эйрс не видит ничего дальше «Вечного возвращения», но через десять дней должна приехать Ева, а уж у той-то глаз-алмаз, и она распознает разлагающуюся тайну в единый миг.
И. полагает, что наши отношения позволяют ей крепче связать мое будущее с Зедельгемом, – полушутя, полусерьезно она говорит, что не даст мне «покинуть» ни ее, ни ее мужа в «их» час нужды. Дьявол, Сиксмит, скрывается в местоимениях. Что хуже всего, она начала использовать в отношении меня слово «л…» – и хочет услышать его в ответ. Что такое с этой женщиной? Она едва ли не вдвое старше меня! Во что она превратится позже? Заверил ее, что никогда никого не любил, кроме себя, и не имею намерения начинать это теперь, особенно с женой другого – и особенно при том, что этот другой может опорочить мое имя в глазах европейской музыкальной общественности, написав с полдюжины писем. Ну и дамочка, разумеется, увлеклась теперь обычными уловками – рыдает в мою подушку и обвиняет меня в том, что я ее «использовал». Я соглашаюсь: конечно, я ее использовал; ровно в той мере, в какой она использовала меня. Таково положение дел. Если оно ее больше не устраивает, то я ее не держу. Она взвивается и дуется на меня пару суток, пока старая овца не изголодается по молодому барашку, тогда она возвращается, называет меня дорогим своим мальчиком, благодарит за то, что я «вернул Вивиану его музыку», и весь идиотский цикл начинается сызнова. Я подумываю, не прибегала ли она в прошлом к услугам Хендрика. Если бы кто-нибудь из австрийских докторов по психической части вскрыл ей голову, оттуда вылетел бы целый рой неврозов. Знай я, что она так неустойчива, никогда не пустил бы ее к себе в постель в ту первую ночь. В том, как она занимается любовью, присутствует какая-то безрадостность… Нет, дикарство.
Принял предложение В. Э. остаться здесь до следующего, по крайней мере, лета. В решении моем не было никакого космического отзвука – только преимущества для творческих занятий, финансовые соображения и то обстоятельство, что у И. может случиться что-то вроде коллапса, если я уеду. Последствия этого были бы непредсказуемы.
Позже, того же дня
Садовник развел костер из опавших листьев – недавно оттуда. Жар на лице и руках, печальный дым, потрескивающий и сопящий огонь. Напомнил мне лачужку землекопа в Грешеме… Так или иначе, получил от этого костра замысловатый пассаж: ударные воспроизводят потрескивание, альтовый кларнет – деревья, а неумолчная флейта – языки пламени. Только что закончил аранжировку. Воздух в шато липкий, словно белье, которое никак не желает просохнуть. По коридорам, хлопая дверьми, гуляют сквозняки. Осень оставляет свою мягкость, переходя к колючей, дождливой поре. Не помню, чтобы лето успело хотя бы попрощаться.
Искренне твой,Р. Ф.
Периоды полураспада. Первое расследование Луизы Рей
1
Руфус Сиксмит склоняется над балконом и прикидывает, с какой скоростью его тело долетит до тротуара и покончит со всеми дилеммами своего хозяина. В неосвещенной комнате звонит телефон. Сиксмит не осмеливается ответить. В соседней квартире, где вечеринка в самом разгаре, грохочет музыка диско, и Сиксмит чувствует себя старше своих шестидесяти шести. Смог застилает звезды, но к северу и к югу вдоль береговой полосы пылают миллионы огней Буэнас-Йербаса. К западу простирается вечность Тихого океана. К востоку – наш оголенный, героический, пагубный, лелеемый в памяти, страдающий от жажды, впадающий в бешенство Американский континент.
Молодая женщина покидает гвалт соседской вечеринки и склоняется над балконом рядом. Волосы у нее коротко острижены, лиловое платье весьма элегантно, но выглядит она безутешно печальной и одинокой. «Предложи ей совместный суицид, а?» Сиксмит не серьезен, да и сам он не собирается прыгать, пока в нем все еще теплится уголек юмора. «Вдобавок тихий несчастный случай – это именно то, о чем молятся Гримальди, Нейпир и все эти громилы в тщательно подогнанных костюмчиках». Сиксмит, шаркая, удаляется в комнату и наливает себе еще одну щедрую порцию вермута из мини-бара своего отсутствующего хозяина, погружает ладони в ящик со льдом, затем вытирает лицо. «Выйди куда-нибудь и позвони Меган, она твой единственный оставшийся друг». Он знает, что не сделает этого. «Ты не вправе втягивать ее во всю эту летальную дрянь». Колотьба диско пульсирует у него в висках, но эту квартиру он одолжил и полагает, что жаловаться было бы глупо. Буэнас-Йербас – это тебе не Кембридж. К тому же ты прячешься. Ветер захлопывает балконную дверь, и Сиксмит от испуга расплескивает половину вермута. «Нет, старый ты дурень, это не выстрел».
Он вытирает то, что пролил, кухонным полотенцем, включает телевизор, звук которого приглушен, и щелкает каналами в поисках «M*A*S*H*»{49}. Где-то да идет. Просто надо искать дальше.
2
Луиза Рей слышит глухой металлический звук, донесшийся с соседнего балкона. «Кто там?» Никого. Желудок предупреждает ее о необходимости отставить стакан с тоником. «Тебе нужно было в ванную, а не на свежий воздух». Но она не в силах снова пробираться через толпу веселящихся гостей – да и все равно нет времени, – она тужится, и ее рвет через перила балкона вдоль стены здания: раз, другой, видение жирного цыпленка, и третий. «Это, – она утирает глаза, – третья самая отвратная вещь из всего, что ты когда-либо делала». Она полощет рот, сплевывает остатки в цветочный горшок, стоящий за ширмой. Луиза промокает губы платком и находит в сумочке мятную пластинку. «Ступай домой и раз в жизни просто придумай свои триста денежных слов. Все равно люди смотрят только на фото».
На балкон выходит мужчина, слишком старый для своих кожаных брюк, обнаженного торса и полосатого жилета.
– Луиза-а-а!
У него замысловатая золотистая бородка, а на шее – анк{50} из лунного камня и нефрита.
– Вот ты где! Вышла поглазеть на звезды, а? Класс. Бикс притащил с собой восемь унций снега, прикалываешься? Ну просто дикий кот. Эй, я говорил в интервью? Я сейчас пытаюсь разобраться с именем Ганджа. Махарай Аджа говорит, Ричард должен совместиться с моей Иоведической Сущностью.
– Кто?
– Мой гуру, Луиза-а-а, мой гуру! Он сейчас на последней своей реинкарнации перед… – Пальцы Ричарда делают «пуффф!» в сторону Нирваны. – Приходи на аудиенцию. Если просто записаться, то ждать придется, типа, вечность, но ученики нефритового анка получают персональную аудиенцию в тот же день. Типа, нафиг проходить через колледж и все дерьмо, если Махарай Аджа может, типа, обучить тебя всему… этому. – Он складывает пальцы кольцом, заключая в него луну. – Слова, они такие… натянутые… Пространство… оно такое… знаешь, типа, тотальное. Покурим травки? «Акапулько-голд». Зацепил у Бикса.
Он придвигается.
– Слушай, Лу, давай завьемся после этой вечеринки, а? Ты да я, у меня, в кайф? Ты смогла бы получить крайне эксклюзивное интервью. Могу даже написать тебе песню и поставить ее на свой следующий диск.
– Отклоняется.
Рокер низшей лиги прищуривается.
– Что, критические дни? Как насчет следующей недели? Я думал, что все вы, медиацыпочки, сидите, типа, всю жизнь на пилюлях.
– А что, Бикс тебе и фразочки для подката продает?
Он сдавленно хихикает.
– Эй, что там наговорил тебе этот кот?
– Ричард, просто чтобы не было неопределенности. Я скорее спрыгну с этого балкона, чем стану с тобой спать, в любое время любого месяца. Вполне серьезно.
– Уау! – Его рука отдергивается, словно ужаленная. – Цып-па! Ты что, думаешь, ты, типа, Джони, мать ее, Митчелл{51}? Ты всего лишь, мать твою, ведешь колонку сплетен в журнале, который, типа, никто никогда не читает!
3
Двери лифта закрываются как раз в тот момент, когда подходит Луиза Рей, но невидимый пассажир успевает вставить между ними трость.
– Спасибо, – обращается Луиза к старику. – Рада, что эпоха рыцарства еще не совсем миновала.
Он сдержанно кивает.
«Выглядит так, словно ему осталось жить всего неделю», – думает Луиза. Нажимает на кнопку первого этажа. Старинный лифт начинает спускаться. Неторопливая стрелка ведет обратный отсчет. Двигатель лифта завывает, его тросы скрежещут, но между одиннадцатым и двенадцатым этажами взрывается какое-то «гатта-гатта-гатта», а затем умирает со звуком «фззз-ззз-зз-з». Луиза и Сиксмит валятся на пол. Свет, запинаясь, то включается, то выключается, прежде чем остановиться в режиме жужжащей сепии.
– Вы не ушиблись? Можете подняться?
Распростертый на полу старик немного приходит в себя.
– Кости, думаю, не сломаны, но лучше уж я пока посижу, спасибо. – Его старомодный английский напоминает Луизе тигра из «Книги джунглей»{52}. – Питание может восстановиться внезапно.
– Боже, – бормочет Луиза. – Отключили питание. Чудесное завершение чудесного дня.
Она нажимает на аварийную кнопку. Ничего. Нажимает на кнопку интеркома и вопит:
– Эй! Есть там кто? – Шипение статики. – У нас здесь проблема! Слышит нас кто-нибудь?
Луиза и старик, прислушиваясь, искоса поглядывают друг на друга.
Ответа нет. Только смутные подводные шумы.
Луиза обследует потолок.
– Должен быть аварийный люк… – Его нет. Она сдирает ковер – стальной пол. – Наверное, только в фильмах.
– Вы по-прежнему рады, – спрашивает старик, – что эпоха рыцарства еще не умерла?
Луизе удается слегка улыбнуться:
– Мы можем здесь на какое-то время задержаться. В прошлом месяце отключение длилось семь часов.
«Ладно, по крайней мере, я не заточена здесь с психопатом, клаустрофобом или Ричардом Гангой».
4
Часом позже Руфус Сиксмит сидит в углу лифта, опираясь спиною на стены и утирая лоб носовым платком.
– В шестьдесят седьмом я выписывал «Иллюстрейтид плэнет» ради репортажей вашего отца из Вьетнама. Лестер Рей был одним из четырех-пяти журналистов, понимавших азиатский взгляд на войну. Мне очень хотелось бы узнать, как полицейский стал одним из лучших корреспондентов своего поколения.
– Ну, если вам интересно… – Эта история шлифуется при каждом новом пересказе. – Отец поступил в полицию Буэнас-Йербаса как раз за несколько недель до Пёрл-Харбора, почему и провел войну здесь, а не на Тихом океане, как его брат Хоуи, которого разорвала в клочья японская противопехотная мина, когда он играл в пляжный волейбол на Соломоновых островах. Довольно скоро стало ясно, что папа относится к Десятому участку, и там-то он со службой закону и покончил. Такой участок существует в каждом городе страны – это что-то вроде загона, куда переводят всех честных полицейских, которые не берут взяток и ни на что не закрывают глаза. Так или иначе, в ночь после победы над Японией весь Буэнас-Йербас был одной сплошной вечеринкой, и, как вы понимаете, полиция была сильно рассредоточена. Отец принял вызов, сообщавший об ограблении на причале Сильваплана – это было что-то вроде ничейной земли между Десятым участком, Управлением порта Буэнас-Йербаса и участком Спинозы. Папа и его напарник, которого звали Нат Уэйкфилд, поехали посмотреть, в чем дело. Они остановились между парой грузовых контейнеров, заглушили двигатель, двинулись дальше пешком и увидели около, может быть, двух дюжин человек, грузивших ящики в бронированный грузовик. Свет был тусклым, но те люди явно не были докерами, и военной формы на них не было. Уэйкфилд сказал отцу пойти и радировать о поддержке.
Как раз в тот момент, когда папа добрался до рации, поступает вызов, мол, первоначальный приказ расследовать ограбление отменяется. Папа докладывает о том, что видел, но приказ об отмене повторяется, так что он бежит обратно к складу и видит, как его партнер, прикурив у одного из тех людей, получает шесть пуль в спину. Каким-то образом папа сохраняет самообладание, бросается к патрульной машине и успевает передать «код восемь» – сигнал бедствия, – прежде чем машина начинает содрогаться под пулями. Он окружен со всех сторон, кроме дока, так что ныряет через парапет в коктейль из мазута, мусора, стоков и морской воды. Он проплывает под причалом – в те дни причал Сильваплана был стальной конструкцией, похожей на гигантскую эспланаду, а не бетонным полуостровом, как сегодня, – и влезает по служебной лестнице, весь мокрый, в одном ботинке, с недействующим револьвером.
Все, что он может, так это наблюдать, что те люди как раз заканчивают погрузку, когда на сцене появляется пара патрульных машин из участка Спинозы. Прежде чем отец успевает обежать вокруг двора, чтобы предупредить офицеров, разражается безнадежно неравная перестрелка – бандиты расстреливают обе патрульные машины из автоматов. Грузовик трогается, бандиты прыгают в него, выезжают, и через задний борт вылетают две ручные гранаты. Намеревались ли они кого-то убить, искалечить или просто остудить героизм, кто знает? Только одна из гранат разорвалась рядом с отцом и превратила его в живую подушечку для игл. Он пришел в себя через два дня, в госпитале, без левого глаза. В газетах этот инцидент описывали как случайную вылазку банды воров, которым повезло. В Десятом участке считали, что некий синдикат, на протяжении всей войны откачивавший оружие, решил поменять место хранения своих припасов, поскольку война закончилась и учет должен был сделаться строже. Тогда настаивали на более тщательном расследовании этой стрельбы на причале – в сорок пятом трое мертвых копов что-то да значили, – но администрация мэра такому расследованию воспрепятствовала. Выводы делайте сами. Отец их сделал, и они лишили его веры в усиление законности. Когда, восемью месяцами позже, он выписался из госпиталя, то по переписке закончил уже курсы журналистики.
– Не было бы счастья… – сказал Сиксмит.
– Остальное вы, наверное, знаете. Освещал события в Корее для «Иллюстрейтид плэнет», потом стал представителем «Вест-кост геральд» в Латинской Америке. Отправился во Вьетнам, чтобы писать о сражении при Ап-Баке, и оставался в Сайгоне вплоть до первого своего коллапса, который случился в марте. Это просто чудо, что брак моих родителей продлился столько лет, – знаете, самое долгое время, что я провела с ним вместе, приходится на апрель – июль этого года, когда он лежал в хосписе. – Луиза спокойна. – Мне, Руфус, хронически его недостает. Все время забываю, что он умер. Все время думаю, что он отправился куда-то по заданию и на днях прилетит обратно.
– Должно быть, он гордился тем, что вы пошли по его стопам.
– Увы, Луиза Рей – это не Лестер Рей. Я растратила годы на бунтарство, я изображала из себя поэтессу и работала в книжной лавке на Энгельс-стрит. Позерство мое никого не убеждало, мои стихи оказались «настолько лишены содержания, что их даже не назвать плохими», – так сказал Лоренс Ферлингетти{53}, – а книжная лавка разорилась. Так что до сих пор я всего лишь веду колонку в журнале. – Луиза трет свои усталые глаза, вспоминая прощальный залп Ричарда Ганги. – Никаких материалов из горячих точек и премий за них. Питала большие надежды, когда поступила в «Подзорную трубу», но ехидные сплетни о вечеринках со знаменитостями – это наивысшее, чего я пока достигла на отцовском поприще.
– Да, но эти ехидные сплетни хорошо изложены?
– Эти ехидные сплетни изложены отлично.
– Что ж, тогда пока еще рано стенать о даром растраченной жизни. Простите, что я похваляюсь своей опытностью, но у вас и понятия нет о том, что представляет собой даром растраченная жизнь.
5
– Хичкок любит быть в центре внимания, – говорит Луиза, которую теперь все больше беспокоит мочевой пузырь, – но терпеть не может давать интервью. Он не ответил на мои вопросы, потому что как следует их не расслышал. Его лучшие фильмы, сказал он, похожи на вагончики, несущиеся по американским горкам: тем, кто в них едет, страшно до потери пульса, но под конец они выходят наружу, хихикая и стремясь проехаться снова. Я заявила великому и ужасному, что ключом интереса к вымышленным ужасам является их изоляция или сдерживание: пока мотель «Бейтс»{54} отсечен от нашего мира, нас тянет заглянуть внутрь, словно в огражденное стеклом обиталище скорпиона. Но фильм, показывающий, что весь мир и есть мотель «Бейтс», это… что-то вроде Бухенвальда, антиутопии, депрессии. Мы готовы опустить кончики пальцев в хищную, безнравственную, обезбоженную вселенную – но только кончики пальцев, не более того. Хичкок на это ответил так, – Луиза перевоплощается, что удается ей выше среднего, – «Я голливудский режиссер, юная леди, а не Дельфийский оракул». Я спросила, почему в его фильмах никогда не увидишь Буэнас-Йербаса. Хичкок ответил: «Этот город сочетает в себе худшие черты Сан-Франциско с худшими чертами Лос-Анджелеса. Буэнас-Йербас – это город, выпадающий из пространства». Он все время сыпал подобными остротами, обращаясь не ко мне, а к потомству, чтобы когда-нибудь на званом обеде будущего можно было сказать: «Это, знаете ли, одно из высказываний Хичкока!»
Сиксмит выжимает свой платок, насквозь пропитанный потом.
– В прошлом году я со своей племянницей смотрел в кинотеатре «Шараду». Это его фильм, Хичкока? Она заставляет меня смотреть такие вещи, чтобы я не стал слишком уж «добропорядочным». Мне очень понравилось, но племянница сказала, что у Одри Хепберн «одна извилина, и та прямая». Забавное выражение.
– «Шарада» – это где сюжет вертится вокруг марок?{55}
– Искусственная головоломка, да, но все триллеры без искусственности просто зачахли бы. То, что Хичкок сказал о Буэнас-Йербасе, напомнило мне замечание Джона Ф. Кеннеди о Нью-Йорке. Знаете? «Большинство городов – это существительные, но Нью-Йорк – это глагол». Интересно, а чем мог бы быть Буэнас-Йербас?
– Цепочкой прилагательных и союзов?
– А может, словом-паразитом?
6
– Меган, моя обожаемая племянница. – Руфус Сиксмит показывает Луизе фотографию покрытой бронзовым загаром молодой женщины и себя самого, выглядящего более крепким и здоровым. Снимок сделан возле залитого солнцем причала. Фотограф сказал что-то смешное как раз перед тем, как щелкнуть затвором. Их ноги свисают над форштевнем небольшой яхты под названием «Морская звезда». – Это моя старая посудина, реликт тех дней, когда я был подвижнее.
Луиза вежливо хмыкает, мол, он не так уж и стар.
– Нет, правда. Если бы я теперь вздумал отправиться в серьезное путешествие, мне пришлось бы нанять небольшую команду. Я все еще провожу на «Звезде» многие выходные, слоняюсь по причалу, немного думаю, немного работаю. Меган тоже любит море. Она прирожденный физик. Математическое мышление гораздо лучше, чем когда-либо было у меня, к огорчению ее матери. Мой брат женился на матери Меган отнюдь не из-за ее мозгов, как это ни прискорбно. Она ведется на фэн-шуй, или «И Цзин»{56}, или еще на какое-нибудь наимоднейшее мумбо-юмбо с гарантией мгновенного просветления. Но у Меган превосходный ум. Чтобы получить ученую степень, она провела год в моем старом кембриджском колледже. Женщина, в колледже Кая! А сейчас заканчивает радиоастрономическое исследование на этих огромных блюдцах, что установлены на Гавайях. Пока ее мать и отчим до хрустящей корочки поджариваются на пляже во имя Праздности, мы с Меган сидим в баре и бьемся над уравнениями.
– А свои дети у вас есть, Руфус?
– Я всю жизнь был женат на науке. – Сиксмит меняет тему. – Гипотетический вопрос, мисс Рей. Какую цену вы заплатили бы – как журналистка, я имею в виду, – чтобы защитить свой источник?
Луиза отвечает не задумываясь:
– Если бы я верила в правдивость его информации? Любую.
– Как, например, насчет тюрьмы за оскорбление суда?
– Если дойдет до этого, то я готова.
– А будете ли вы готовы… поставить под угрозу собственную безопасность?
– Ну… – На этот раз Луиза призадумывается. – Думаю… я была бы обязана.
– Обязана? Как так?
– Мой отец ради своей журналистской честности не боялся ни мин-ловушек, ни генеральского гнева. Было бы насмешкой над его жизнью, если бы его дочь пошла на попятную при малейшем запахе жареного.
«Скажи ей». Сиксмит открывает рот, чтобы рассказать ей обо всем – об отмывании денег в Приморской корпорации, о шантаже, о коррупции, – но лифт без всякого предупреждения дергается и, погромыхивая, возобновляет спуск. Пассажиры щурятся от вспыхнувшего света, и Сиксмит обнаруживает, что его решимость рушится. Стрелка описывает обратный круг вплоть до первого этажа.
Воздух в вестибюле кажется свежим, как горная вода.
– Я позвоню вам, мисс Рей, – говорит Сиксмит, когда Луиза протягивает ему его трость. – Скоро.
«Нарушу я это обещание или сдержу?»
– Знаете что? – говорит он. – У меня такое чувство, словно я знаком с вами не полтора часа, а долгие годы.
7
В глазах мальчика плоский мир предстает изогнутым, объемным. Хавьер Мозес листает альбом с марками под лампой с абажуром на гибком кронштейне. Вереница эскимосских лодок на марке, выпущенной в Аляске, новые гавайские хонки на специальном пятидесятицентовом выпуске, колесный пароход, взбивающий чернильные воды Конго. В замке поворачивается ключ, и в дверь устало входит Луиза Рей, сбрасывая в кухоньке туфли. Обнаруживая у себя мальчика, она раздражается.
– Хавьер!
– О, приветик!
– Нечего тут разбрасываться «о, приветиками». Ты ведь обещал больше никогда не прыгать по балконам! Что, если кто-то сообщит копам о взломщике? Что, если ты поскользнешься и упадешь?
– Тогда просто дай мне ключ.
Луиза стискивает руки, словно душит невидимую шею.
– Я не могу оставаться спокойной, зная, что одиннадцатилетний мальчишка будет врываться ко мне в квартиру всякий раз, когда… – «твоей мамы всю ночь нет дома» Луиза озвучила иначе, – по ТВ не показывают ничего интересного.
– Тогда почему ты не закрываешь окно в ванную?
– Потому что если ты перепрыгиваешь через эту щель, то хуже только одно: перепрыгнешь – и не сможешь забраться внутрь.
– В январе мне будет двенадцать.
– Никакого ключа.
– Друзья дают друг другу ключи.
– Только не тогда, когда одному из них двадцать шесть, а другой все еще в пятом классе.
– Ну а почему ты вернулась так поздно? Встретила кого-нибудь интересного?
Луиза вспыхивает.
– Застряла в лифте – электричества не было. И вообще, мистер, это не твое дело. – Она включает верхний свет и видит на лице у Хавьера ярко-красную полосу. – Что за… что случилось?
Мальчик вскидывает взгляд на стену, затем возвращается к маркам.
– Это Человек-волк?
Хавьер мотает головой, складывает вдвое тонкую бумажную полоску и облизывает ее с обеих сторон.
– Вернулся этот парень, Кларк. Мама всю неделю работает в отеле в ночную, вот он ее и ждет. Он расспрашивал меня о Человеке-волке, и я сказал, что это не его дело. – Хавьер прижимает бумажную петельку к марке. – Да и не болит совсем. Я уже помазал чем надо.
Рука Луизы уже лежит на телефоне.
– Только не звони маме! Она прибежит домой, будет большая драка, а из отеля ее уволят, как в прошлый раз. И как в позапрошлый.
Луиза задумывается, кладет трубку на место и направляется к двери.
– Не ходи туда! У него крыша течет! Он разозлится и все у нас поразбивает, а потом нас или выселят, или чего-нибудь еще! Пожалуйста!
Луиза отворачивается и глубоко вздыхает.
– Какао будешь?
– Да, пожалуйста.
Мальчик настроен не заплакать, но от этого усилия у него сводит челюсти{57}. Он трет глаза.
– Луиза?
– Да, Хави, поспишь сегодня у меня на диване, все в порядке.
8
Кабинет Дома Грелша – этюд на тему упорядоченного хаоса. Вид на ту сторону Третьей авеню представляет собой вереницу кабинетов, очень похожих на его собственный. С металлической рамы в углу свисает боксерская груша с мордой Невероятного Халка. Главный редактор журнала «Подзорная труба» объявляет утреннюю планерку открытой, тыча коротким пальцем в Рональда Джейкса, седоватого, занудливого типа в гавайке, джинсах клеш и разваливающихся сандалиях.
– Джейкс.
– Я, э-э, хочу продолжить свою серию «Ужас в канализации», чтобы увязать ее с лихорадкой вокруг «Челюстей». Некий Дирк Мелон, допустим, наемный писака, найден под Пятидесятой Восточной улицей в ходе плановой технической инспекции. Или, точнее, э-э, его останки. Идентифицированы по зубным оттискам и лохмотьям, оставшимся от репортерского пропуска. Плоть с трупа сорвана в манере, характерной для Serrasalmus scapularis – благодарю вас, – сучьей королевы всех пираний. Таких рыбок завозят рыбные маньяки, а потом, когда счета за мясо в их аквариумах становятся чересчур велики, они смывают прожорливых тварей в унитазы. Я позвоню в муниципалитет и потребую, чтобы капитан Паразит опроверг массовые случаи нападений на работников службы канализации. Усекаешь, Луиза? Ничему не верить вплоть до официального опровержения. Так что давай-ка, Грелш. Не пора ли мне прибавку?
