Дэвид Маклеллан
Карл Маркс. Человек, изменивший мир. Жизнь. Идеалы. Утопия
Гегельянство было господствующей философией в Берлине, когда Гегель возглавлял кафедру философии с 1818 года до своей смерти в 1831 году. Развивая провозглашенную Кантом идею о ведущей роли человеческого разума, Гегель объединил во всеобъемлющую систему темы немецкой идеалистической философии, в частности философии Фихте и Шеллинга: имманентность, развитие и противоречие. «Великая заслуга философии Гегеля, – писал Энгельс, – состоит в том, что впервые вся совокупность природных, исторических и духовных аспектов мира была понята и представлена как процесс постоянного преобразования и развития и была сделана попытка показать органический характер этого процесса» [93]. Гегель исходил из убеждения, что, как он говорил о Французской революции, «существование человека имеет свой центр в его голове, то есть в Разуме, по вдохновению которого он строит мир окружающей действительности». В своем величайшем произведении, «Феноменологии духа» (Phänomenologie des Geistes), Гегель проследил развитие разума или духа, вновь привнес в философию принцип исторического движения и утверждал, что человеческий разум может достичь абсолютного знания. Он проанализировал развитие человеческого сознания от непосредственного восприятия «здесь и сейчас» до стадии самосознания – понимания, позволяющего человеку анализировать мир и соответствующим образом упорядочивать свои действия. За ней следовала стадия собственно разума – понимания реального, после чего дух – посредством религии и искусства – достигал абсолютного знания, уровня, на котором человек распознавал в мире этапы своего разума. Эти стадии Гегель называл «отчуждениями», поскольку они были творениями человеческого разума, но мыслились как независимые и превосходящие его. Это абсолютное знание одновременно является своего рода перепросмотром человеческого духа, поскольку каждая последующая стадия сохраняет элементы предыдущих и в то же время выходит за их пределы. Это движение, которое преодолевает и в то же время сохраняет, Гегель назвал Aufhebung[17] – словом, которое в немецком языке имеет двойное значение. Гегель также говорил о «силе отрицательного», считая, что между любым настоящим положением дел и тем, чем оно становится, всегда существует напряжение. Ведь всякое настоящее положение вещей находится в процессе отрицания, превращения в нечто иное. Этот процесс Гегель и понимал под диалектикой [94].
Испытав несомненную притягательность этой философии, Маркс начал прояснять свои идеи в письменном виде: эта практика применялась им ранее и будет применяться много раз впоследствии. Он написал 24-страничный диалог под названием «Клеанф, или Исходная точка и необходимый прогресс философии». Для этого он ознакомился с естественными науками, историей и изучил труды Шеллинга. Диалог закончился обращением Маркса к гегельянству: «Мое последнее предложение было началом системы Гегеля и этой работы, которая вызывала бесконечную головную боль <…> Это мое дражайшее дитя, воспитанное лунным светом, как обманчивая сирена, отдает меня в объятия врага» [95]. Таким образом, Маркс прошел ту же эволюцию, что и сама классическая немецкая философия[18]: от Канта и Фихте через Шеллинга к Гегелю.
Этот процесс отказа от романтического идеализма и передачи себя в руки «врага» был для Маркса радикальным и чрезвычайно болезненным. Он описал его непосредственные результаты: «От досады я несколько дней решительно не мог думать и бегал как полоумный по саду возле грязных вод Шпре <…> Я даже отправился на охоту с хозяином дома и помчался в Берлин, желая обнять каждого встречного бездельника <…> Мои бесплодные и неудачные интеллектуальные усилия и всепоглощающая злость на то, что мне пришлось сделать идола из взглядов, которые я ненавидел, довели меня до болезни» [96].
Его обращение к Гегелю завершилось, во-первых, тщательным чтением Гегеля: во время болезни он «познакомился с Гегелем, вместе с большинством его учеников, от начала до конца»; и, во-вторых, вступлением в своего рода гегелевскую исследовательскую группу: «Во время нескольких встреч с друзьями в Штралау я получил вход в клуб выпускников, среди членов которого было несколько университетских преподавателей и самый близкий из моих берлинских друзей, д-р Рутенберг. В ходе дискуссий здесь проявилось множество противоречивых взглядов, и я все теснее привязывался к современной философии, от которой считал возможным бежать» [97]. Члены этого клуба, регулярно собиравшиеся в кафе на Францезишештрассе, а затем и дома у одного из них, любили крепко выпить и пошуметь, при этом сам клуб был средоточием младогегельянского движения.
Нападки младогегельянцев на ортодоксальность своего времени начались в сфере религии – гораздо более безопасной области, чем политика. Здесь наследие Гегеля было неоднозначным. Религия, наряду с философией, была для него высшей формой духовной жизни человека. Религия (а под ней Гегель, всю жизнь остававшийся лютеранином, подразумевал протестантское христианство, которое он считал высшей и окончательной формой религии) – это возвращение Абсолютного Духа к самому себе. Содержание религии было таким же, как и у философии, хотя метод ее постижения был иным. Если в философии используются понятия, то в религии – воображение. Неудовлетворительные фантазии давали лишь фрагментарное и неточное знание того, что философия постигала рационально. Но религия может быть связана с философией посредством философии религии, и Гегель считал, что конкретное догматическое содержание религиозного воображения является необходимым этапом в развитии Абсолютного Духа. Философия религии интерпретировала на более высоком уровне как наивную веру, так и критический разум. Таким образом, Гегель отметал мнение рационалистов XVIII века, согласно которому религия неадекватно выполняет то, что под силу только науке: по его мнению, религия (или ее философская интерпретация) удовлетворяет постоянную психологическую потребность человека иметь образ себя и мира, на который он мог бы ориентироваться [98].
Хотя в годы, последовавшие за смертью Гегеля, его школа была единой и верховной в немецких университетах, уже к концу 1830-х годов она начала раскалываться на два крыла по вопросу о религии. Если консервативное крыло школы придерживалось лозунга «реальное есть рациональное» и не видело ничего иррационального в традиционном представлении религии, то радикальное крыло выступало против самоуспокоенности консерваторов с недовольством, означавшим желание разрушить догмы, закрепленные в религиозных представлениях, которые, как теперь говорилось, устарели. Все эти представления должны были оцениваться прогрессивным разумом, а не тем, который, как утверждал Гегель, лишь «закрашивает серое серым» и тем самым просто признает то, что уже существует[19]. Ведь Учитель говорил, что эпоха, постигнутая в мысли, уже опережает свое время, и радикалы сделали вывод, что постижение религии уже изменило даже ее содержание, а форма стала чистым мифом. Эти споры начались после выхода в 1835 году книги Давида Штрауса «Жизнь Иисуса» (Das Leben Jesu). Не сумев извлечь из евангельских преданий образ исторического Иисуса, Штраус представил эти повествования как простое выражение мессианской идеи, существовавшей в первобытных христианских общинах, как мифы, которые никогда не должны были восприниматься как реальные исторические события. Вполне естественно, что младогегельянская полемика поначалу носила теологический характер: большинство представителей гегельянской школы интересовались прежде всего религией, а позиция прусского правительства делала политику крайне опасной темой для дискуссий. Тем не менее, учитывая установление церкви в Германии и тесную связь между религией и политикой, было неизбежно, что движение религиозной критики быстро превратится в секуляризованное движение политической оппозиции. Именно в качестве члена этого быстро меняющегося движения, центром которого был Берлинский клуб докторов, Карл Маркс впервые начал разрабатывать свои взгляды на философию и общество. По словам одного из членов Клуба докторов, «в этом кругу честолюбивых молодых людей, большинство из которых уже закончили учебу, господствовали идеализм, жажда знаний и либеральный дух, которые еще полностью вдохновляли молодежь того времени. На этих собраниях читались вслух и оценивались сочиненные нами стихи и эссе, но наибольшее внимание мы уделяли гегелевской философии…» [99]. Адольф Рутенберг, один из наиболее близких друзей Маркса в клубе, недавно был уволен с должности учителя географии и теперь зарабатывал на жизнь журналистикой; Карл Кёппен, учитель истории, впоследствии стал признанным экспертом по происхождению буддизма. В 1840 году Кёппен издал книгу «Фридрих Великий и его противники», посвятив ее Марксу. В ней он восхвалял Фридриха и принципы Просвещения [100]. Ведущей фигурой в клубе был Бруно Бауэр, читавший лекции по теологии в университете с 1834 года и ставший близким другом Маркса на ближайшие четыре года [101]. Один из современников описывал его следующим образом: «Его заостренный нос смело выступает вперед, лоб высокий и куполообразный, рот изящно очерчен; фигура почти наполеоновская. Это человек очень решительный, под холодной наружностью которого пылает огонь. Он не потерпит никакого противодействия и скорее станет мучеником за свои убеждения» [102]. Особой сферой деятельности Бауэра являлась критика Нового Завета, в которую он внес большой вклад.
Сам Маркс, судя по всему, был яркой и заметной фигурой в клубе. Эдгар Бауэр (брат Бруно) дал следующее описание Маркса в сатирическом стихотворении:
Но кто это идет, порывистый такой?
То мрачный вид из Трира, сорванный с цепей.
Он твердым шагом по земле ступает
И в ярости возносит руки к небу.
Будто бы хочет ухватить небесный свод,
Чтобы тотчас на землю опустить.
Он в ярости грозит железным кулаком,
Так, словно сонм чертей вцепился ему в гриву [103].
Кёппен называл своего друга «настоящим арсеналом мыслей, настоящей фабрикой идей» и отмечал, что «Христианское государство» Бруно Бауэра – первая непосредственно политическая статья младогегельянцев – во многом строилось на идеях Маркса [104]. Тем временем его образ жизни, который соответствовал богемным привычкам Клуба докторов, привел к тому, что Маркс все больше и больше отдалялся от своей семьи. В то время как его мать лишь советовала ему быть умеренным в потреблении вина, кофе и перца, длинная «исповедь» в ноябре 1837 года вызвала весьма резкую отповедь со стороны его отца:
«Увы, твое поведение сводится к беспорядочному блужданию при мрачном свете ламп по всем областям знаний, по затхлым традициям; вырождение в робе ученого и с нечесаными волосами сменилось вырождением с пивным бокалом. А еще уклончивая необщительность, отказ от всех условностей и даже от уважения к отцу. Твое общение с миром ограничивается убогой каморкой, где, возможно, лежат брошенные в беспорядке любовные письма Женни и пропитанные слезами советы отца <…> И неужели ты думаешь, что здесь, в этой мастерской бессмысленного и бесцельного обучения, могут вызреть плоды, которые принесут счастье тебе и твоему любимому человеку?.. Как если бы мы были все из золота, мой господин-сын тратит почти 700 талеров за год, вопреки всем соглашениям и обычаям, в то время как самые богатые тратят не более 500» [105].
На самом деле в итоговом отчете об университетской карьере Маркса говорилось, что он «несколько раз судился за долги», а за пять лет пребывания в университете сменил адрес не менее десяти раз.
Его связь с семьей еще больше ослабла после смерти отца в мае 1838 года. Несмотря на разногласия, Маркс всегда сохранял сильную привязанность к отцу. «Он никогда не уставал говорить о нем, – писала Элеонора, – и всегда носил с собой его старый дагеротип. Но он никогда не показывал фотографию незнакомым людям, потому что, по его словам, она была так не похожа на оригинал» [106]. После смерти Маркса Энгельс положил эту фотографию ему в гроб. Смерть Генриха Маркса, естественно, значительно сократила доходы семьи Маркс. Это также привело к увеличению трудностей в отношениях с семьей фон Вестфален, некоторые из них, похоже, стали выказывать пренебрежение Генриетте Маркс [107]. В то же время интересы Маркса начали определенно смещаться от юриспруденции к философии. Хотя в своем письме от ноября 1837 года он писал отцу о возможности стать помощником судьи, теперь он все больше и больше стал избегать формальных занятий в университете. Эдуард Ганс умер в 1839 году, и за три последних года пребывания в Берлине Маркс посетил только два курса: один по пророку Исаие, который читал Бруно Бауэр, и другой по пьесам Еврипида. Маркс полностью отказался от написания стихов, и, когда в 1839 году он захотел представить Женни больше стихов, он очень благоразумно скопировал некоторые из двух недавно появившихся антологий.
С уменьшением поддержки со стороны семьи выбор карьеры становился все более насущным, и ученый мир, казалось, предлагал самые реальные перспективы. «Было бы глупо, – писал ему Бруно Бауэр, – если бы вы посвятили себя практической карьере. Теория сейчас является самой сильной практикой, и мы совершенно не в состоянии предсказать, в какой степени она станет практикой» [108]. В начале 1839 года Маркс решил начать работу над докторской диссертацией с целью получить университетскую должность преподавателя философии – предпочтительно в Бонне, куда Бауэр, все больше подвергавшийся нападкам за свои радикальные взгляды, был переведен Министерством образования. На протяжении 1839 и начала 1840 года Маркс был занят чтением и делал выписки для использования в своей диссертации. Этим заметкам он дал общее название «Эпикурейская философия». В то же время он читал Гегеля, Аристотеля, Лейбница, Юма и Канта, и его предварительные заметки были очень обширны, они касались таких тем, как отношения между эпикурейством и стоицизмом, понятие мудреца в греческой философии, взгляды Сократа и Платона на религию и перспективы послегегелевской философии.
На выбор темы Маркса повлиял общий интерес младогегельянцев (в частности, Бауэра и Кёппена) к греческой философии после Аристотеля. Этот интерес был вызван двумя причинами: во-первых, после «тотальной философии» Гегеля младогегельянцы чувствовали себя в том же положении, что и греки после Аристотеля; во-вторых, они считали, что философия после Аристотеля содержит основные элементы современной мысли: она заложила философские основы Римской империи, оказала глубокое влияние на раннехристианскую мораль, а также содержала рационалистические черты Просвещения XVIII века. Маркс в философии стоиков, скептиков и эпикурейцев видел «прототипы римского разума, форму, в которой Греция переселилась в Рим» [109]. Они были «такими мощными и непреходящими существами, столь исполненными характера, что даже современный мир должен предоставить им полное духовное гражданство» [110]. «Разве не замечательно, – продолжал Маркс во введении к своей диссертации, – что после философий Платона и Аристотеля, которые простираются до всеобщего характера, появляются новые системы, которые не ссылаются на эти выдающиеся интеллектуальные фигуры, а смотрят назад и обращаются к простейшим школам – в отношении физики к натурфилософам, а в отношении этики к сократической школе?» [111] Одним словом, выбор темы Маркса был призван пролить свет на современную послегегелевскую ситуацию в философии путем рассмотрения параллельного периода в истории греческой философии.
Предварительные заметки Маркса к диссертации были довольно туманны, отчасти потому, что это были только личные заметки, а отчасти потому, что они часто были написаны ярким метафорическим языком, характерным для младогегельянцев, которые ощущали себя живущими в общей атмосфере кризиса и надвигающейся катастрофы. Бруно Бауэр, например, с которым Маркс поддерживал постоянную переписку во время работы над диссертацией, писал в 1840 году: «Наша эпоха становится все более и более ужасной и прекрасной» [112]. Или еще: «Катастрофа будет ужасной и должна стать великой. Я даже сказал бы, что она будет более великой и ужасной, чем та, которая возвестила о появлении христианства на мировой арене» [113]. Наиболее интересным отрывком в записках Маркса был тот, где он рассматривал философский климат, сложившийся после всемирной философии Гегеля. Философия, утверждал он, подошла к поворотному пункту: «Как Прометей, похитивший огонь с неба и начавший возводить дома и обустраивать землю, так и философия, которая настолько развилась, что посягает на мир, обращает себя против мира, который она находит. Так и сейчас гегелевская философия» [114]. Маркс считал, что гегелевская философия в силу своей широты и всеобщности стала нереальной и противоречащей миру, который продолжал быть разделенным. Таким образом, сама философия раскололась: «Деятельность этой философии тоже оказывается разорванной и противоречивой; ее объективная всеобщность переходит в субъективные формы индивидуальных умов, в которых она живет. Обычные арфы будут звучать в руках всякого; арфы Эола – только когда на них обрушивается буря. Но мы не должны позволять вводить себя в заблуждение бурей, которая следует за великой, мировой философией» [115]. «Тот, – продолжал Маркс, – кто не понимает сути этого неизбежного развития, должен отрицать возможность дальнейшего философствования после такой тотальной системы: для такого человека появление Зенона или Эпикура после такого мыслителя, как Аристотель, было бы непостижимо».
Требовалось фундаментальное изменение направления: «В такие времена полуоформившиеся души имеют противоположный взгляд на вещи, чем настоящие вожди. Они считают, что могут возместить свои потери, сократив и разделив свои силы, и заключить мирный договор с реальными потребностями, тогда как Фемистокл, когда Афинам угрожало разрушение, убедил афинян оставить свой город и основать новые Афины на другой стихии, на море» [116].
Далее Маркс говорит, что в такой период перед нами открываются две альтернативы – либо слабо подражать тому, что было раньше, либо предпринять действительно кардинальный переворот:
«Не следует также забывать, что период, следующий за такими катастрофами, – железный период, счастливый, если он отмечен титанической борьбой, плачевный, если он подобен векам, которые хромают за великим периодом искусства и заняты подражанием в воске, гипсе и меди тому, что возникло из каррарского мрамора, как Афина Паллада из головы Зевса, отца богов. Но титаническими являются те эпохи, которые следуют за тотальной философией и ее субъективными формами развития, ибо разделение, образующее ее единство, гигантское. Так, за философией стоиков, эпикурейцев и скептиков следует Рим. Они несчастные и сделаны из железа, ибо их боги мертвы, а новая богиня имеет пока лишь неясную форму судьбы, чистого света или чистой тьмы» [117].
В предисловии к самой диссертации Маркс кратко изложил предыдущие, ошибочные интерпретации философии Эпикура и упомянул о недостаточности гегелевской трактовки этого периода. Затем он добавил паремию[20] в честь превосходства философии над всеми другими дисциплинами, и в частности над теологией. Чтобы доказать свою точку зрения, Маркс процитировал Юма: «Это, разумеется, своего рода оскорбление для философии, чей суверенный авторитет должен признаваться всюду, – обязывать ее по каждому случаю приносить извинения за свои выводы и оправдываться перед всяким искусством и всякой наукой, которые могут на нее обидеться. Представляется король, обвиненный в государственной измене своими подданными» [118]. Так Маркс выступил со своей младогегельянской критикой примирения философии и религии у Учителя. Он продолжал: «Пока хоть капля крови пульсирует в ее всепобеждающем и абсолютно свободном сердце, философия будет постоянно повторять своим противникам клич Эпикура: “Нечестие состоит не в том, чтобы уничтожать богов толпы, а в том, чтобы приписывать богам идеи умирающей толпы”. Философия не скрывает этого. Провозглашение Прометея “Одним словом – я ненавижу всех богов” есть ее собственная профессия, ее собственный лозунг против всех богов неба и земли, которые не признают самосознание человека высшим божеством. Рядом с ним не должно быть ничего другого» [119].
Это «самосознание» было центральным понятием философии, которую разрабатывали младогегельянцы, и в частности Бруно Бауэр. По их мнению, самосознание человека постоянно развивается и осознает, что силы, которые он считал отдельными от себя, – например, религия – на самом деле являются его творением. Таким образом, задача самосознания и его главного оружия, философской критики, заключалась в том, чтобы разоблачить все силы и идеи, противостоящие свободному развитию этого человеческого самосознания [120].
Этот энтузиазм в отношении философии самосознания нашел отражение в основной части диссертации, где Маркс критиковал механистический детерминизм Демокрита, противопоставляя его эпикурейской этике свободы [121]. Уроженец Абдеры во Фракии, писавший в конце V века до н. э., Демокрит подвел в своей теории атомов и пустоты итог предыдущим двумстам годам греческих физических спекуляций. Эпикур преподавал более века спустя в Афинах, отмеченных общим социальным хаосом эпохи после Александра Великого, и был озабочен разработкой принципов поведения индивидов [122]. Маркс начал свой рассказ о взаимоотношениях двух философов с парадокса: Эпикур считал все видимости объективно реальными, но в то же время, поскольку он хотел сохранить свободу воли, отрицал, что мир управляется неизменными законами, и, таким образом, фактически, казалось, отвергал объективную реальность природы. Демокрит в свою очередь очень скептически относился к реальности видимости, но при этом считал, что мир управляется необходимостью. Из этого Маркс сделал справедливый вывод, что физика Эпикура на самом деле была лишь частью его моральной философии. Эпикур не просто скопировал физику Демокрита, как принято считать, но ввел идею спонтанности в движение атомов, и к миру неживой природы Демокрита, управляемому механическими законами, он добавил мир живой природы, в котором действует человеческая воля. Маркс предпочитал взгляды Эпикура по двум причинам: во-первых, его акцент на абсолютной автономии человеческого духа освобождал людей от всех суеверий о трансцендентных объектах; во-вторых, акцент на «свободном индивидуальном самосознании» указывал путь к выходу за пределы системы «тотальной философии».
Маркс восхищался прежде всего этим освободительным аспектом Эпикура. Несколько лет спустя в «Немецкой идеологии» (Die deutsche Ideologie) он назвал Эпикура «подлинным радикально просветленным умом Античности» [123] и часто ссылался на него в подобных терминах в своих более поздних работах. Этот энтузиазм по отношению к Эпикуру проявился и в приложении к диссертации, в котором он нападал на Плутарха и особенно на его трактат под названием «О том, что, следуя Эпикуру, невозможно жить счастливо» [124]. Рассматривая каждый аргумент Плутарха в отдельности, Маркс показал, что из него следует противоположный вывод. Несмотря на то что сейчас эта книга кажется довольно сухой и часто интерпретирует идеи древних в неуместно тонкой гегелевской перспективе, тезисы Маркса были глубоко оригинальной работой. Один из тех, кто наиболее компетентен судить об этом, написал, что «почти удивительно видеть, как далеко он зашел, учитывая имевшиеся тогда материалы» [125].
В эти годы Маркс был занят не только написанием диссертации. Другие проекты, которыми он занимался, также отражали младогегельянский климат и дискуссии Клуба докторов. Он планировал редактировать литературное обозрение и был очень воодушевлен, «поскольку через посредство Бауэра, который играет среди них ведущую роль, и моего коллеги д-ра Рутенберга все знатоки эстетики гегельянской школы обещали внести свой вклад» [126]. Но единственным результатом литературных усилий Маркса стало появление двух коротких стихотворений в берлинском журнале Athenaeum в 1841 году: эти стихи стали его первой опубликованной работой. В начале 1840 года Маркс сотрудничал с Бруно Бауэром в редактировании «Философии религии» (Philosophie der Religion) Гегеля и подумывал о том, чтобы самому написать подобную книгу. Он также планировал прочитать в Бонне курс лекций, в которых нападал на Георга Гермеса, католического богослова, пытавшегося примирить религию с кантовской философией; как и все свои планы в то время, он подробно обсуждал этот проект с Бруно Бауэром. К лету 1840 года Маркс закончил книгу и отправил рукопись Бауэру, приложив к ней письмо к издателю, но книга так и не была опубликована, и Бауэр написал Марксу о сопроводительном письме: «Возможно, вы могли бы написать в таких выражениях своей прачке, но не издателю, у которого вы просите об одолжении» [127]. В то же время у Маркса возникла идея написать шутливый очерк под названием «Фишер побитый» с критикой «Идеи божества» (Die Idea der Gottheit), философской попытки Куно Фишера обосновать теизм. Маркса также сильно волновали логические проблемы, и он хотел посвятить диалектике отдельную работу: он сделал обширные заметки об Аристотеле и обсуждал этот вопрос в письмах к Бауэру; он предложил написать критику его современника, философа Адольфа Тренделенбурга, и показать, что Аристотель был диалектиком, тогда как Тренделенбург – лишь формалист.
Тем временем Бауэр давал множество хороших советов о том, как закончить свой «дурацкий экзамен» и присоединиться к нему в Бонне. В 1840 году он уже писал Марксу: «Вы можете рассказать Габлеру [профессору философии в Берлине] о своих интересах, и он будет тем более воодушевлен и обрадован экзаменом, когда узнает, что еще один гегельянец теперь получит кафедру» [128]. Год же спустя он писал: «В любом случае проследите, чтобы Ладенберг [ректор Берлинского университета] проложил вам дорогу. Пусть он пишет сюда от вашего имени и предвидит всевозможные интриги, которые могут возникнуть. Посмотрите также, не сможете ли вы склонить на свою сторону Эйхгорна [министра культуры]» [129].
Воодушевленный таким образом, Маркс в апреле 1841 года представил свою диссертацию, но не в Берлинский университет, а в Йену, один из небольших университетов, которые «уже облегчали получение звания доктора» [130]. На самом деле Йена была рекордсменом по числу докторов философии. Всеми делами руководил профессор литературы Вольф, приятель Генриха Гейне и знакомый Маркса, который, вероятно, проинформировал его о ситуации на факультете в Йене. 15 апреля 1841 года Маркс был заочно удостоен ученой степени.