Джоэл Килпатрик
Молитва нейрохирурга
В конце концов я уже не выдержал и выпалил:
– Могу я с вами помолиться?
Миссис Джонс выглядела удивленной, как будто со времени нашей последней встречи с ней случилось нечто плохое. Потом она обдумала мои слова, ее черты стали мягче, и она ответила:
– Да, хорошо.
Да, мне было неловко – но словно камень с души упал. Держалась она скованно. Видимо, мои слова ее смутили – и она просто смирилась, решив дать мне то, чего я хотел. Еще мне казалось, что она растерялась. Наверное, такого она совершенно не ожидала, – как если бы пастор, священник или раввин предложил удалить ей родинку. Но у меня не было выбора – я мог только идти вперед с мизерной уверенностью.
Нейрохирурги не против прикосновений. Просто мы предпочитаем, чтобы больных сперва вымыли стерильным раствором, накрыли синей тканью и ввели им анестетик. Потом мы прикасаемся к ним очень острым скальпелем. Впрочем, вспомнив друга-дантиста, я тихонько коснулся плеча миссис Джонс. Дочери подошли ближе и склонили головы. И что теперь? Мой разум был чист, как белая доска в смотровой.
Я заставил себя начать.
– Господи, мы благодарны Тебе за миссис Джонс…
Господи, да как же неуклюже! И как-то мелко! Точно детский утренник в День благодарения… Я же совсем на другое рассчитывал!
Я замолчал – и вдруг подумал не о том, где мы, а о Том, с Кем мы говорим. Меня как будто подтолкнул легкий ветер, и молитва потекла сама собой, словно река по склону холма.
– Господи, Ты знаешь миссис Джонс. С того самого дня, как она появилась на свет, Ты был с ней рядом. Ты знаешь все о ее сосудах, и я верю, Ты поможешь мне их вылечить. Прошу, дай мне ясность мысли и чуткость рук, и пусть эта операция закончится удачно. Во имя Иисуса, аминь.
Я поднял голову, не зная, чего ожидать. Миссис Джонс и ее дочери плакали, их лица озаряли улыбки. Я растерялся. Неужели столь краткая молитва вызвала такой яркий и искренний отклик? Пару мгновений тому назад, когда я прикрыл глаза, со мной рядом находились три откровенных скептика; когда открыл их вновь – всех, кто был со мной рядом, словно охватило пламя сильнейших чувств. Ученый в моей душе был поражен.
Кроме того, я немного волновался. Я не продумал возможные отклики и явно не предвидел слез. Что это значило? Я не имел понятия, как реагировать на такое проявление эмоций, а потому быстро вернулся к отстраненной профессиональной манере и поступил так, как сделал бы на моем месте любой уязвленный врач: спихнул все на медсестру.
Когда я закрыл глаза перед молитвой, рядом со мной стояли скептики, когда открыл – воспламененные сильнейшими чувствами люди.
Я похлопал миссис Джонс по руке и быстро отвернулся. Как раз когда я отдергивал штору, вернулась сестра. Вовремя, подумал я. Она окинула всех быстрым взглядом и дала женщинам упаковку с платочками, а я тем временем улизнул, нажал автоматическую кнопку, открывающую двери, и вышел из предоперационной, думая: «Что это было?» Мое сердце все еще колотилось, но мир и покой, от которых расплакалась миссис Джонс, коснулись и меня. Да, все прошло не слишком гладко, но я это сделал! Мир продолжал вращаться. Пространство и время не сдвинулись. В коридоре я обернулся, но не увидел за спиной никакой инквизиции, готовой скрутить мне руки, растянуть на дыбе и навсегда лишить права на медицинскую практику.
Вместо этого случилось нечто прекрасное. Покой развеял страх; теперь мной двигало нечто иное. Я не мог сказать, что именно, – но это было прекрасное чувство, и я совершенно не знал его прежде.
Операция прошла успешно. Я разобрался с аневризмой и заметил, что на операции меня сопровождала необычайная радость, – обычно я ничего подобного не испытываю. Нет, я, конечно, радовался, когда мы заканчивали трудную работу. Но это техникам, докторам и сестрам позволено отпускать шуточки, даже циничные или скабрезные, судачить о новостях и обмениваться репликами о недавнем матче. Мне же, как только начнется операция, нельзя расслабляться ни на мгновение: в любую минуту все может пойти не так, всегда может случиться инсульт. Но в тот день я словно летал, и мне уже не грозил дамоклов меч вечного страха.
Когда операция завершилась и миссис Джонс проснулась, я прошел в приемную. Там я обычно встречаюсь после операции с родственниками больных – нам никто не мешает, и мы можем поговорить спокойно. Сейчас меня ждали дочери миссис Джонс.
– Все хорошо, – успокоил их я. Они словно сбросили огромную тяжесть, и улыбки озарили их лица, прежде скованные холодом. – Завтра вашу маму уже выпишут.
Я рассказал им о том, что делать в те несколько дней, пока длится восстановительный период, и поинтересовался, нет ли больше вопросов. Они переглянулись, словно молча спрашивая друг друга, и старшая обернулась ко мне.
– Знаете, – сказала она, – ваша молитва очень много значила для мамы. И для нас. Она и правда подарила нам покой.
Теперь настал мой черед улыбнуться.
– Это хорошо, – ответил я.
Я был невероятно рад и счастлив, но хотел скрыть это за маской профессионала.
– Мы вам так благодарны, – она слегка смутилась. Сестра кивнула. – Можно мы вас обнимем?
– Конечно, – согласился я.
Мы обнялись, и я направился в комнату отдыха, а они потянулись в сумочки за платками.
Их признательность придала мне сил. Я понял, что поступил верно. В тот день мне предстояла еще одна операция, я молился вместе с другим больным, и он тоже был мне благодарен. Когда я наконец добрался домой и смог все осмыслить, то понял, что дал своим больным нечто важное и необычное. По сути, я сказал: «Может быть, вы хотите узнать у меня, как пройдет операция, – ведь я владею искусством, я уверен в себе и меня, надеюсь, рекомендуют коллеги. Но откровенно признаюсь: я не Бог. Я мастер своего дела, но вовсе не я властен над исходом. Хотим мы признать это или нет, но сколь бы простым или сложным ни был случай, одного мастерства и знаний недостаточно. Нам нужна помощь Господа, и мне не стыдно попросить Его об этом».
Когда люди переживают духовный опыт, они чувствуют, что Бог с ними рядом. Но и без этого ощущения присутствия молитва избавляет от страха и дарит покой и надежду.
Это требовало смирения и честности – и чувства, которые я испытал, были невероятно прекрасны.
Кроме того, я понял, что в операционной проявилась иная сфера наших чувств: духовный мир. Когда люди переживают духовный опыт, в идеале они чувствуют, что Бог с ними рядом. Но если этого и не произойдет, молитва все равно избавляет от страха и дает место для покоя и надежды в трудные времена.
* * *
С того дня я предлагал молитву перед операцией почти всем, кого ко мне направляли, и она стала благом для многих, пытавшихся справиться с болью и страхом.
Я начал наслаждаться хирургией – еще сильнее, чем прежде. Попытка контролировать исход операций и, следовательно, то, что обо мне думали люди, забирала у меня всю радость от жизни и работы. Я много лет оттачивал навыки – этого требовали мой перфекционизм, мое стремление к совершенству, мой страх неудачи. Адреналин был необходимой и желанной частью моего дела; я жил ради азарта и драмы сложных операций. Мне нравилось верить, что мой собственный разум и мое мастерство спасли кого-то из объятий смерти. Но когда я забирал себе все заслуги, я забирал и всю тяжесть: непрестанный стресс, недостаток сна, необходимость быть безупречным и вечный страх ошибки или иска. И никто не идеален. Разум и мастерство мне даровал Бог – и без Него я бы их не обрел. Когда я воздал Богу должное и доверил Ему свою надежду на исход операций, я вдруг понял, что не могу вспомнить, когда в прошлый раз с такой радостью приступал к каждой из них. Открыто признав, что я не Бог, но работаю для Него и с Ним вместе, я смог сбросить это бремя со своих плеч.
Вскоре после того, как я начал молиться вместе с больными, меня вдруг поразило: мы много раз просили Бога об удачном исходе операции, но ни разу не благодарили за него. И тогда я стал молиться вместе с больными и после операций. Когда они отходили от анестезии, я склонялся и шептал молитву им на ухо: в ней я благодарил Бога за то, что Он ответил на нашу молитву, и просил Его по-прежнему направлять и исцелять нас. Если проблема оставалась, я молился о ее разрешении.
Когда мы с больными встречаемся в первый раз, я обычно задаю два вопроса о «духовной истории»: «В какой религии вас воспитывали?» и «Следуете ли вы ее предписаниям сейчас?» Это позволяет мне представить их духовный мир и помогает никого не обидеть. Я хочу, чтобы больные понимали и чувствовали, что меня волнует их всестороннее благополучие, а не только та проблема, с которой они ко мне обратились. Я хочу, чтобы они наслаждались здоровьем – и телесным, и эмоциональным, и духовным, как бы они его ни рассматривали. И я хочу подвигнуть их на духовное странствие, какой бы ни была их вера, – а не подавлять их своей. Это не мое дело – настаивать на том, чтобы они посвящали духовным вопросам все свое внимание. Пусть просто следуют моим советам – это и так благотворно отразится на здоровье.
Я предлагаю совместную молитву всем, кому предстоит операция, и почти каждому, кто приходит на прием. Почти – потому что молитвенной «формулы» у меня, естественно, нет, и если мне не кажется, что молитва станет благом, то я о ней и не говорю. Кроме того, если я замечаю нерешительность, когда спрашиваю о духовном мире и чувствах, то прежде всего уверяю больных, что вовсе не намерен их стеснять и что все, чего я желаю – это заботиться об их здоровье в целом. А потом я перевожу разговор на другие темы. Настаивать здесь нельзя, это ничего не даст. Мое дело – дать людям шанс совершить благой для них выбор во всех областях, имеющих отношение к здоровью, а они вольны принять мое предложение – или отвергнуть его.
В том, как я провожу операции, не изменилось ничего. Я по-прежнему стараюсь быть лучшим и с радостью иду навстречу сложным случаям, которые требуют высочайшей техники, опыта и мастерства. Но мое отношение к больным изменилось навсегда – и я даже не мог представить, чем это обернется.
Забота о духовном
Как-то днем ко мне заглянула секретарь – озадаченная и немного растерянная.
– К вам там женщина, – сказала она. – У нее не назначено, но говорит, вы оперировали ее год назад.
Это было необычно – люди редко заглядывают на огонек к нейрохирургу. Но я мог уделить ей пару свободных минут.
– Хорошо, пусть зайдет, – разрешил я. Кем была эта странная гостья? И что такого срочного могло заставить ее прийти без договоренности?
Спустя несколько мгновений бывшая пациентка вошла в мой кабинет. Я тут же узнал уверенную в себе женщину и вспомнил ее случай. Ее звали Джоан. Она была изящной, закрашивала седину, явно умела за собой ухаживать и выглядела значительно моложе своих почтенных лет. Весь ее облик словно говорил, как хорошо она умеет владеть своими чувствами. Ко мне она пришла, когда у нее нашли опасную аневризму. Вместо мячика с круглыми боками мы обнаружили пупырчатый мешок с широкой горловиной. Лечить такие образования труднее и рискованней, и нельзя сказать, получится ли провести операцию, не перекрыв главный кровеносный сосуд. Мы долго обсуждали все «за» и «против» – в свете ее возраста и способности перенести операцию и восстановиться. Ей было под восемьдесят, и при проникновении инструментов в сосуды у нее запросто мог случиться инсульт.
Аневризма выглядела паршиво. Она могла прорваться в любое мгновение, и я чувствовал, что лучше с ней разделаться. Но возраст… Я не мог предложить какой-либо явно выгодный вариант. Я мог только привести статистику, а там пусть решает. С ней были родные, они немного подумали и решили: операция. В то время она довольно ясно дала мне понять, что в Бога не верит, но против молитвы не возражает.
Операция прошла хорошо, осмотр не выявил никаких длительных осложнений, и причины для визита у нее не было. И тем не менее сейчас, через год, она снова переступила порог моего кабинета. Я видел, что она слегка смущалась, но прежнее самообладание ей не изменило.
– Я не по записи, – сказала она. – Мне просто нужно было встретиться с вами. Видите, я даже не накрасилась.
Я не мог понять, как расценивать эту настойчивость, поэтому просто поступил как большинство умных докторов: оперся о стол, чуть склонил голову к плечу и приготовился слушать.
– Помните, на нашей последней встрече я задала вам вопрос? Я спросила, почему образованные люди не верят в Бога, а вы ответили, что от высокомерия.
Я кивнул и улыбнулся. Вряд ли я сказал именно так – хотя да, ее вопрос был провокационным. Значит, вот как она истолковала мои слова?
– Не могу выкинуть из головы то, что вы сказали! – раздраженно воскликнула она.
Я не совсем понимал, как отвечать, и решил пойти по безопасной дорожке и получить хоть немного общих сведений.
– У вас все нормально?
– Не очень, – вздохнула она. – Недавно у мужа был инсульт. Теперь у нас проблемы. Он восстанавливается не так, как мы надеялись. Кажется, в жизни началась черная полоса. Мы не знаем, где найти ответы. – Она ненадолго умолкла и смутилась. – Мне нужно хоть с кем-то поговорить о вере.
Занятно. Я не видел ее целый год и не ожидал увидеть снова, да еще и без косметики. Но в час беды она доверилась мне – своему нейрохирургу.
– А вы сами во что верите? – спросил я, позволив ей открыто говорить о своих тревогах.
– Явно не в Библию, – сразу ответила она. – Не понимаю, как смогу поверить в Иисуса. Столько людей, и умных, думают, что это всего лишь миф…
Понимая, что разговор затянется не на пять минут, я понял, что придется его отложить, – меня уже ждал больной, пришедший по записи.
– Джоан, я должен принять другого пациента, – сказал я. – Это займет примерно полчаса, потом у меня перерыв на обед. А вы тем временем возьмите бумагу, сядьте в приемной и напишите все причины, по которым не верите в Бога. Пишите все, что стоит между вами и Богом: имена людей, причинивших вам боль; имена тех, кто, по-вашему, должен был представлять Бога и не справился; все ваши молитвы без ответа; весь ваш болезненный опыт; все, в чем вы себя вините…
Мне вдруг пришла интересная мысль. А может, она не верит, поскольку слишком высоко ценит мнение образованных людей, для которых вера – это сказочка для дурачков? Я знал: такие люди в ее семье были.
– И попрошу вас еще об одном, – добавил я. – Спросите себя: если бы история Христа была правдой, хотели бы вы в нее поверить? Возможно, вы найдете множество причин, по которым не верили бы, даже окажись она истинной. Может, вы не хотите казаться «дурочкой». Может, не хотите терять уважение близких. Может, вы против религиозных или политических стереотипов. А может, думаете, будто вера в то, что Бог сошел на землю, – это как расписка в слабоумии. Что, если вам не так важно, правда это или нет? Что, если вы просто не хотите верить?
Джоан удивленно посмотрела на меня, как будто этот вопрос никогда не приходил ей в голову. Казалось, я включил свет в одной из комнат ее дома – в той, где она никогда не была. Я также ощутил ее страх – она боялась, что если придет к вере, то окажется единственной верующей в своем браке, в своей семье, в своем кругу общения. Она разумно рассчитала затраты, и те показались непомерными.
Она взяла листки и вышла. Интересно, подумал я, увидимся ли мы снова?
Когда я закончил консультацию и вышел в приемную, Джоан уже исписала весь листок и подала его мне. Вверху страницы немного пафосно значилось: «Мой перечень». Мы вернулись в кабинет, и я начал читать. Первыми в списке препятствий стояли родители, особенно суровая с самого детства мать. Потом – лицемерие в церкви, где все, кто дома вел себя гадко и мерзко, в том числе и ее родители, надевали благостные маски. В четырнадцать она решила, что родители «не так» представляют Бога, начала духовные искания, сменила несколько церквей, а чуть позже встретила мальчика, равнодушного к церкви, и прекратила поиск. Она чувствовала, что зря потратила столько сил. Да и мальчик казался лучшим вариантом.
Вскоре он стал ее мужем. Уже в пятнадцать они вступили в близкую связь. Она оправдывала себя тем, что восстает против родителей и их лицемерной морали, ведь никакого Бога она так и не нашла. Но все равно в глубине души она чувствовала стыд и вину, что еще сильнее отдалило ее от Бога. Это было шестьдесят пять лет тому назад. Больше она никогда не искала Бога – до этого времени.
Еще в списке значился по меньшей мере один любовный роман, с ее семейным доктором, который сказал ей, что секс поможет справиться с депрессией. Сперва это работало – пока доктор не застрелился.
Моим словам о чувстве вины она противилась неистово. Как хирург, я знал: при сопротивлении давить нельзя.
По какой-то причине я почувствовал, что могу говорить с Джоан открыто. В конце концов, она пришла ко мне не как к врачу, а как к духовному советнику.
– Вы чувствовали себя виноватой? – спросил я.
Она явно вспомнила, с чего началась ее жизнь без Бога, и быстро ответила:
– Да, и это было ужасно. Стоило мне встретить мать на кухне, и я чувствовала себя настолько виноватой, что хотелось умереть.
– Часто мы чувствуем вину, потому что виновны, – сказал я, не зная, как она отреагирует. Возможно, она в бешенстве покинула бы мой кабинет. – Виновны в том, что идем против истины, даже когда знаем ее. И в том, что оправдываем себя – ведь так все говорят, и все так делают, так неужто мы хуже? Это Бог и называет грехом. Но есть и хорошие новости: вину и грех можно исцелить. Нужно только признать вину и попросить прощения.
– Нет, – она резко мотнула головой. – Я так на грех не смотрю.
Она противилась неистово. Как хирург, я знал: при сопротивлении давить нельзя. Нужно понять, с каким препятствием вы столкнулись. При операции на мозге лишнее давление способно разорвать кровеносный сосуд и убить больного. И я верю, что в делах духовных все точно так же: если вам противятся, то давление принесет больше вреда, чем пользы.
Я припомнил весь наш разговор. Странно: как же она хотела держать все под контролем! Многие позавидовали бы ей, если бы встретили на публике или в рабочей обстановке. Прекрасные манеры, спокойная уверенность… Никто и не представлял, какие бури бушуют у нее в душе.
– Думаю, вы здесь еще по одной причине, – ответил я после недолгого молчания. – До этого времени вы контролировали свою жизнь. Мир вертелся вокруг вас, и вы не пускали к себе Бога, ведь с вашим здоровьем все было прекрасно и у вас был крепкий хороший брак. Даже вашу аневризму мы вылечили без проблем. Все работало на вас. Но теперь фасад рушится. Ваш муж стал инвалидом, и вы спрашиваете, есть ли в жизни нечто большее. Думаю, вы пришли ко мне, потому что спрашивали себя, когда в последний раз встречали человека, который хоть на что-то надеется.
Она молча согласилась и спустя пару мгновений сказала:
– Знаю, моя жизнь была не идеальна.
Я много раз слышал эту фразу. По сути, грех – это просто промах или несовершенство. Но люди предпочитают думать о нем как о досадной ошибке – и не вспоминать, что выбрали его сами. Часто они не могут стерпеть слова «грех», ведь оно подразумевает, что некто судит их действия. Вместо этого они используют мягкие, более приятные замены. Джоан не была исключением.
– Чтобы избавиться от чувства вины, я прошу вас забыть обо всем, во что вы верили раньше, – продолжил я. – Вы перестали искать Бога. Вы не хотите, чтобы Он был.
Казалось, я рассказывал историю ее жизни, и она не перебивала.
– И что мне делать? – наконец спросила она.
– Я бы хотел помочь вам с вашим грехом, но не могу, потому что у меня есть мои собственные, – откровенно ответил я. – Вам нужен кто-то безгрешный, кто-то, кто прожил идеальную жизнь. Только Он сможет искупить ваш грех, потому что не имеет своих. Именно для этого Иисус пришел на землю, безгрешно прожил и умер, – чтобы избавить вас от любых грехов и вины, стоящих на вашем пути к Богу. Он желает снять ваш грех и освободить вас от стыда. Вина появляется сама собой, когда мы грешим, и вы можете попытаться искупить грех сами, через стыд, или позволить Иисусу искупить его – и обрести Его прощение. Верю, Он действительно хочет вас простить, но для этого вы должны признать, что виноваты.
Она на мгновение задумалась, сомневаясь, но потом, видимо, решила не уходить, не совершив попытки. В конце концов, ко мне ее привело именно отчаяние.
– Я должна это сделать?
– Нет, вовсе нет, – ответил я. – Но я не знаю, как еще избавиться от чувства вины. Я могу найти оправдания для вашего поступка и немного вас утешить, но я не в силах даровать вам прощение. Вы столько лет оправдывали свои дела, уверяли себя в том, что Бога нет и что вы невиновны. Но вот вы здесь – и вас, как и прежде, мучит чувство вины.
– А что насчет других религий?
– Пожалуйста, изучайте, – я не хотел толкать ее насильно. – Сколько угодно. Думаю, вам нужно ответить на вопросы: «Как мне получить прощение?» и «Как мне понять, что я прощена?»
– Хорошо. Я с вами, – мягко сказала она.
– Вы хотите, чтобы Иисус искупил ваш грех?
– Да, – ответила она.
– Может, вам нужно время?
– Нет, – она едва заметно качнула головой.
– Помочь вам обратиться к Богу?
– Да.
Я начал молиться от ее имени. Джоан, глубоко задумавшись, смотрела в окно.
– Господи, Ты знаешь все о Джоан, – молился я. – И плохое, и хорошее. Только Ты в силах забрать нашу вину и простить нас. Джоан хотела бы попросить Тебя об этом. Джоан, подумайте, о чем я говорю, и если вы согласны, скажите: «Господи, я согрешила».
Спустя мгновение она сказала:
– Господи, я согрешила. Я знала, что поступаю плохо, но все равно я это сделала.
Она ненадолго замолчала – и продолжила уже более уверенно:
– Я знала, что так нельзя, но я пошла на грех. Прости, что противилась Тебе.
Мы пошли дальше – я предлагал идеи, Джоан выражала их своими словами, а завершила так:
– Иисус, спасибо Тебе, что искупил мои грехи и спас меня от вины. Спасибо, что простил меня, как обещал. Аминь.
Она по-прежнему смотрела в окно и выглядела точно так же, как прежде. Никаких чувств она не показывала. Не было даже намека на слезы. Она оставалась жесткой, строгой, невозмутимой. И все же я восхищался этой умной женщиной, некогда оставившей Бога ради юноши, равнодушного к Нему. Теперь она снова искала Бога – и была готова дать вере еще один шанс.
– Мне легче, – наконец сказала она. – У меня внутри словно облако.
Она замерла, переживая эйфорию покоя – и как будто пыталась понять ее и наслаждалась ею.
– Это часть той радости, которую чувствует Бог теперь, когда вы снова можете общаться, – с улыбкой сказал я. – Бог не хочет говорить о грехе и иметь с ним дело. Он должен устранить грех, избавить вас от вины и уверить, что больше ничего не мешает вашим отношениям. И Он хочет услышать о том, что важно для вас. Именно в этом и состоит молитва.
– И с чего мне начать?
– С благодарности. Это помогает настроиться и не думать о плохом. Просто скажите Ему, за что вы благодарны.
– Хорошо, – она устроилась в кресле чуть удобней. – Господи… спасибо за то, что большую часть жизни я была здорова. И за то, что мою аневризму вылечили.
– Прекрасное начало, – поддержал я. – Мы слишком многое принимаем как должное. А еще? Если мне ничего не приходит на ум, я тут же вспоминаю, что наделен зрением. А вот слепые, например, видеть не могут.
– Да, конечно! – сказала она. – Господи, благодарю Тебя за то, что я вижу, слышу и могу ходить!
– И не забудьте о рассудке, – добавил я. – Мало кому удается сохранить острый ум в вашем возрасте.
Она продолжала благодарить несколько минут и обретала все большую радость, когда понимала, сколько всего принимала как должное.
– Моя внучка, мой свет в окошке – спасибо за нее…
– Знаете, – сказал я, – Бог думает о вас так же, как вы о внучке. Он вас обожает.
– Правда? Никогда не думала.
– И ему хотелось бы услышать обо всем, что вас заботит, – напомнил я. – Например, о болезни вашего мужа.
Она уже сама, без моей помощи, обратилась к Богу и долго рассказывала о том, как волнуется за супруга. Наконец я сказал:
– Любые хорошие отношения подразумевают не только разговор, но и умение слушать. Думаю, вы уже знаете, как прислушиваться к Богу.
– Разве? – привстала она.
– А с чего бы еще вы примчались к нейрохирургу поговорить о вере? – улыбнулся я. – Не по записи и без косметики? Как думаете, кто подал вам эту идею?
Джоан выгнула брови от удивления. И правда, это было на нее не похоже.
Я чувствовал глубочайшую благодарность. Я стал свидетелем чего-то бесценного, и мой день совершил неожиданный и чудесный поворот. Джоан подошла ко мне и обняла – слегка официально. Я проводил ее до двери. Ее чувства трудно было прочесть, но я видел: она отличалась от себя прежней – той, что ворвалась в мой кабинет чуть раньше. Рядом с ней словно веял ветерок. Ее лицо просветлело. Мне нечасто удается стать свидетелем того, к чему приводят мои беседы, но только что я видел, как женщина двинулась навстречу тому Единственному, кто из своей великой любви мог простить любой грех и избавить ее от тяжести вины и стыда. Это был лучший обеденный перерыв в моей жизни. Ведь что могло быть лучше, чем помочь другому поговорить с Богом? Такая беседа способна исцелить нас и совершить то, на что не способен ни один врач.
Да, и я тоже10.
* * *
Когда я начал молиться вместе с больными, то вскоре понял, что не увижу, как изменится их жизнь, – наши беседы длились очень недолго. Да и разве я мог следить за ними? Даже по медицинским резонам – и то вряд ли. Мне редко доводится видеть всю панораму их странствий по дорогам веры. Я причастен лишь к короткой встрече, к снимку в альбоме жизни, сделанному во время чрезвычайных обстоятельств. Я мог лишь дать им некое подобие покоя – в дни страха и боли – и отдать все силы на то, чтобы успешно провести операцию; дальше они уходили своими дорогами. Вряд ли кто-то посмел бы винить их за желание держаться вдалеке от больниц – после всего, через что они прошли. Если наши беседы и повлияли на них, узнать об этом я не мог – разве что иногда, спустя несколько месяцев после операции, они присылали мне письмо или открытку. Многие благодарили; их было достаточно, чтобы я продолжал идти той же дорогой, – но я думал, что не так уж и сильно менял их повседневную жизнь. Я утешался тем, что дал им все возможное и их жизнь стала чуть лучше – даже если кому-то мог показаться странным возносивший молитвы врач.
Время от времени больные приходили в госпиталь и делились своими историями. Глория, милая женщина, разменявшая шестой десяток, однажды заглянула ко мне – спросить о снимке, который она сделала в ходе врачебного наблюдения после выписки. В последний раз мы виделись полгода назад – у нее в затылочной области нашли доброкачественный пучок чуждых сосудов, а также несколько небольших аневризм. Снимок показал, что аневризмы остались без изменений, и мы решили не проводить операцию.
– Помните подругу, с которой я приходила в прошлый раз? – спросила Глория, когда мы обсудили снимок.
– Вроде, но не очень, – признал я.
– Ее звали Гейл. Не помните? Вы еще за нас молились.
– Да, видимо, – согласился я, так ничего особо и не вспомнив.
– Так вот, вы за нас помолились, мы потом вышли из вашего кабинета, прошли в коридор и просто обнимали друг друга и плакали. Мы не могли понять, почему плачем. Это было так необычно! Мы просто хотели плакать от счастья.
Это меня заинтересовало. Я и не представлял, что таким может быть отклик на простую молитву о здоровье.
– Примерно через неделю, – продолжила Глория, – она сказала мне, что снова хочет принять Бога, и попросила моей помощи. Я отвела ее в церковь. Гейл хотела поговорить с пастором и исповедаться.
– Чудесно, – удивился я.
– Через несколько недель у нее нашли рак. Месяца не прошло, как она умерла, и я ее схоронила. Это было через три месяца после визита к вам.
Я пораженно молчал.
– Я просто хотела поблагодарить вас, доктор Леви, – сказала она. – За то, что не побоялись завести разговор о молитве. Мир моей подруги стал совершенно другим.
Мне часто приходила мысль о том, что ничего особенного мои молитвы не дают. Но оказалось, я очень многого не видел.
Она порывисто обняла меня, когда мы выходили из кабинета. В тот день мной владело странное чувство: я понял, что даже самые мелкие решения могут оказать огромное влияние на чью-то жизнь, – и на жизнь тех, с кем я беседую, и на жизнь их близких, даже если я этого не замечаю. Мне часто приходила мысль о том, что ничего особенного мои молитвы не дают. Но оказалось, я очень многого не видел.
И вряд ли увижу когда-нибудь.
* * *
Пока что почти все больные, с которыми я молился, были доброжелательны и благодарны. Казалось, их приятно удивляло, что нейрохирург – воплощение безликой и холодной науки – говорит с ними о том, как связаны здоровье, вера и чувства. Они явно не ожидали, что мы вместе будем просить Бога о помощи. И в том, что мы с ними оказывались наравне, проявлялось некое смирение, не свойственное врачам.
Даже когда я просто касался их плеча или держал за руку, это казалось странным, словно я входил в их личное пространство. Среди машин и скальпелей, на пограничной земле между жизнью и смертью они вдруг встречали простое человеческое участие. Мое прикосновение было из таких, какие не вписать в историю болезни. Иными словами – не то случайное касание, каких немало при проверке пульса или при наложении повязки, чисто «клиническое», от которого больной чувствует себя микробом в чашке Петри, – но такое, которое в верный момент соединяло наши жизни и обращалось к душе. Коснуться плеча, соединить руки, не давя, не нарушая границ медицинского этикета, – эти действия уравнивали нас, делали опыт глубоко личным и словно говорили: «Мы все – братья и сестры, мы вместе, и каждый вершит свое дело».
Понимаю: некоторые молятся вместе со мной лишь потому, что вскоре я загляну к ним в голову. Я прекрасно осознаю, насколько уязвимы больные, когда лежат на каталках в больничной одежде, увитые капельницами, и ждут, пока их куда-то увезут и кто-то, проведя трубку сквозь половину их тела, ворвется к ним в мозг. Для больного это не будни. И когда хирург подходит к вам в предоперационной и предлагает за вас помолиться, что вы ответите? «Да, конечно, док». Мне часто так отвечали. Иногда больные смотрели с недоверием, но смирялись и говорили: «Да на здоровье». Впрочем, многих молитва успокаивает – даже тех, кто уверяет, будто не верит в Бога. Люди часто плакали, и я чувствовал, как менялось настроение в комнате, и на месте тревоги воцарялся покой.