Дэвид Болл
Империи песка
Однако в Итальянской кампании, краткой и скучной, где ощущался серьезный недостаток боевых действий, эта стычка с каждым пересказом обретала все более героический облик. Подробности становились все ярче, а исход «битвы» выглядел все неопределеннее. К моменту прибытия в штаб уже повсюду знали о том, что Жюль де Врис – находчивый герой, командующий доблестными воинами. Это был триумф иллюзии. Жюль, остававшийся в составе основных сил, понятия не имел, почему банальная встреча с итальянцами получила такой отклик. Генерал, позднее сообщивший ему о производстве в полковники, не расспрашивал о подробностях. Жюль тоже счел за благо помалкивать.
Элизабет не знала, что сыграло решающую роль: ее связь с генералом, переспать с которым она решила еще до отъезда мужа в Италию, или удача самого Жюля на поле битвы. Вообще-то, ее это не занимало; главное – желаемый результат достигнут. Генерал Делакруа быстро похлопотал о поощрении Жюля и с энтузиазмом поддержал его повышение в звании, дав понять Элизабет, что теперь станет присматривать за новоиспеченным полковником, беречь от превратностей воинской жизни и делать так, чтобы подворачивающиеся возможности доставались именно ему. Повышение в чине сопровождалось новым назначением на более сидячую работу в штабе Императорской гвардии. Это означало, что отныне Жюль будет служить в Париже и реже отлучаться из столицы. Элизабет это нравилось. Теперь муж сможет больше времени проводить с ней и Полем.
Элизабет ни на мгновение не считала свою связь с Делакруа адюльтером. Она не была неверной женой, а лишь проявляла житейский практицизм. Их первая встреча произошла в Отель-де-Виле, в генеральских покоях с шелковыми занавесками, мягкими персидскими коврами и великолепной кроватью под балдахином, оставшейся от эпохи Людовика XIV. Поначалу Элизабет охватил трепет, ибо она знала, что делает, вступая на неведомую тропу, полную опасностей. Бабочки в ее животе стремительно запорхали еще до генеральских прикосновений. И когда он впервые вошел в нее, она закрыла глаза и прочувствовала, с кем спит – с могущественным человеком, сидящим рядом с императором и командующим французскими легионами. От этого ее охватил жар; она пришла в неистовое возбуждение и совокуплялась как безумная. Длинные ногти Элизабет оставляли глубокие царапины на спине генерала, чьи постельные утехи никогда не знали такого вихря и ненасытности плоти.
Она продолжала любить Жюля, и ее любовь к нему не стала меньше. По сути, произошло нечто противоположное. Сейчас она ощущала близость к нему сильнее, чем прежде, сознавая, что играет ключевую роль в их совместных усилиях, направленных на его продвижение по карьерной лестнице. Она хорошо знала Жюля и подозревала, что он не обладает выдающимися воинскими навыками и что последние повышения по службе в большей степени обусловлены его способностью беспрекословно выполнять приказы, нежели его качествами стратега и полководца. В этом не было ничего плохого; вся армия держалась на выполнении приказов. Это лишь означало, что он может использовать каждую подвернувшуюся возможность для своего продвижения. Ее не смущало, что во всех местах, где решались вопросы, связанные с властью: от Тюильри до парламента и от императора и ниже, – плоть в данный момент была средством оплаты. Другие женщины, причем многие, делали то же самое, и потому ей приходилось втираться в доверие и подлизываться. Ее не утешало, что в подобных занятиях она далеко не одинока. Она не нуждалась в одобрении своих действий. Поступки других ее не волновали.
Элизабет стояла в зале с Делакруа, наслаждаясь опасностью и возбуждением, которое испытывала от обилия генералов, дипломатов и аристократов, собравшихся под крышей шато. Она глянула поверх генеральского плеча, и ее пульс участился. Она приняла решение.
– Идите за мной, – шепнула она, слегка коснувшись его руки.
Стремительно повернувшись, она прошла в дальний конец зала, завернула за угол и направилась на кухню. Там была дверь в кладовую, которой пользовались редко. Идя туда, Элизабет надеялась, что выглядит вполне собранной. Только бы не столкнуться с мадам Леавр, ненавистной ей поварихой. Мысль об этом пугала Элизабет. Но повариха находилась в другом конце кухни и зычным голосом отдавала распоряжения слугам. Открыв дверь кладовой, Элизабет прошмыгнула внутрь. Через мгновение туда же вошел генерал, бесшумно прикрыв за собою дверь. Засова с внутренней стороны не было, зато была деревянная лесенка, по которой забирались на верхние полки. Генерал пододвинул ее к двери и втиснул поперечную скобу под дверную ручку так, чтобы дверь не смогли открыть.
Элизабет заключила генерала в объятия. Звуки дома стали тише. На кухне прислуга гремела тарелками и бокалами. Голоса слились в негромкий гул. Изредка доносился взрыв смеха. Они целовались долго и страстно. Элизабет расстегивала пуговицы на генеральском мундире, а генерал возился с застежками ее платья. Снимать платье он не стал, а лишь приспустил с плеч.
Оба застыли, услышав, как снаружи кто-то дергает ручку. Убедившись, что дверь заперта, неизвестный удалился.
– Ce n’est rien[22], – прошептала Элизабет. – Кто-то ошибся дверью. Но нам надо поторапливаться!
Генерал окинул взглядом кладовую. Вдоль двух стен, от пола до потолка, тянулись бурые деревянные полки, уставленные сотнями жестяных и стеклянных банок, а также бутылок. Возле одной стены, в углу, находился стол, используемый для консервирования. Сильные руки генерала подняли Элизабет в воздух и перенесли на стол. Попутно он захватил с полки несколько фартуков, соорудив из них импровизированную подушку. Делакруа лихорадочно расстегнул брюки и спустил их, преодолевая сопротивление собственного вздыбленного члена. Генерал тяжело дышал. Завернув подол платья Элизабет, он разложил ее на столе с распростертыми руками.
– Бернар, входите в меня побыстрее, – тихо произнесла она.
И в то же мгновение он вошел в нее. Его рука сжимала одну грудь, губы сомкнулись вокруг соска другой. Он полустоял, полулежал на Элизабет. Их тела начали двигаться в едином ритме страсти.
Мусса и Поль сидели в сумраке потайного прохода, сравнивали впечатления от слежки за гостями и допивали остатки шампанского. Пьяными они не были. После падения бутылки вина в ней оставалось совсем немного, но оба испытывали приятное тепло во всем теле и легкое головокружение.
– Une soirée magnifique![23] – заявил Поль с уверенностью настоящего знатока, хотя до этого никогда не видел приемов ни в шато, ни в других местах.
– Merveilleux![24] – согласился Мусса. – Особенно гусь.
Они славно повеселились. Бо́льшую часть времени мальчишки провели в тайном проходе, разглядывая сверху лысины, шляпы с перьями и телеса баронессы. А еще они сумели спрятаться под фуршетным столом и насмотреться на туфли, сапоги, нижние юбки и панталоны. Поль хотел было связать шнурки на туфлях у одного банкира, но тот отошел, не дав закончить. Затем мальчишки добавили уксуса в несколько открытых бутылок шампанского и натолкали редиски в торт. Набив карманы разными вкусностями, они ушли за дом, где уселись под деревом, наблюдая за приезжающими и отъезжающими гостями. Шнурки вдохновили Муссу проделать то же самое с конскими хвостами. Ребята прокрались за спинами ливрейных лакеев, стоящих у карет. Пригибаясь к земле, они привязали несколько конских хвостов к каретам, после чего связали поводья у разных карет. Изрядно нашкодив, мальчики беспрепятственно сумели вернуться под дерево.
А затем произошла история с гусем. Когда это случилось, ребята были на кухне. Какая-то дворняжка, пробравшись сквозь лес ног гостей, юркнула под фуршетный стол, откуда выбежала в коридор и очутилась на кухне, где нагло схватила целого жареного гуся, которого мадам Леавр собралась нарезать. Повариха была женщиной дородной, всегда носившей простое черное платье и белый накрахмаленный фартук. Если повариху охватывало соответствующее настроение, ее действия отличались предельной серьезностью. При виде четвероногого воришки глаза поварихи вспыхнули свирепым огнем. Она схватила мясницкий нож и погналась за тщедушным псом, весившим почти столько же, сколько гусь, болтающийся в его пасти. Оба выскочили из задней двери, настежь открытой для прохлады, и помчались по лужайке. Мадам Леавр была отнюдь не молодой. Мальчишек удивило, что она способна так быстро бегать, однако пес бежал быстрее. Кражу гуся повариха расценила как личное оскорбление. Поймай она дворняжку – располосовала бы вдоль и поперек. Однако псу повезло, и он улизнул вместе с трофеем. Для ребят это было главным событием вечера, чего не скажешь о мадам Леавр. Вспоминая о нем, оба выли от смеха.
– Вспомнил про гуся и снова проголодался, – признался Поль. – Схожу-ка я на кухню и раздобуду нам еды.
– С такой-то чумазой физиономией? Уж лучше я пойду, или ты сначала умойся.
Даже в сумраке было видно, какое грязное лицо у Поля. На щеках белели борозды, оставленные шампанским. Это была особая чердачная грязь, которая при попытке ее смыть только размазывается по лицу. Если он появится внизу, подумают, будто его изваляли в луже, а идти сейчас умываться претило его душе.
У Муссы вид был не лучше. Верхнюю часть туловища покрывал слой все той же грязи, делавшей заметнее длинный шрам под грудной клеткой, оставшийся после столкновения с кабаном четыре года назад. Его рубашка, которой он преграждал путь шампанскому, валялась где-то в проходе. Но лицо оставалось сравнительно чистым.
– Ладно, – согласился Поль. – Иди ты. Надень мою рубашку. Пока ходишь, я слазаю за твоей.
Поль снял рубашку и протянул Муссе, который надел ее через голову и открыл потайной люк, ведущий в их комнату.
Поль двинулся по проходу. Миновав стену, окружавшую черную лестницу, он пополз дальше. По пути он останавливался и заглядывал в каждое смотровое отверстие. Заглянул в кабинет графа, где было темно. Заглянул в пространство кухни и увидел Муссу, разговаривающего с мадам Леавр. Потом заметил половицу с выемкой, которую они, кажется, еще не поднимали. Подняв ее сейчас, Поль опустился на колени и приник к смотровому отверстию. Он увидел часть стола и две руки – мужскую и женскую. Похоже, внизу находилась кладовая. Поль чуть сдвинулся, чтобы видеть получше. Сначала Поль не понимал, что видит. Но когда его мозг уразумел виденное, глаза мальчика округлились.
На столе он увидел свою мать, лежащую на спине. Рядом был мужчина в военной форме. Генеральской. Поль заметил пояс Императорской гвардии. Генерал нагнулся над матерью; его брюки были спущены ниже колен. Оба качались взад-вперед, издавая странные звуки. Остальное Поль видел как в тумане. Его взору открылись материнские груди, которые прежде он не видел или видел очень давно и не запомнил; такие же, как у баронессы, груди, но это были груди его матери, совершенно голые. Ее платье было спущено с плеч. Мужчина мял ее груди и целовал их – он их целовал! Мать лежала с закрытыми глазами. Поль догадывался, что мужчина не делает ей больно, но не знал, как называется то, чем они занимались. Он не понимал выражения материнского лица и не знал, что вообще происходит, кроме того, что мать была с другим мужчиной и оба как-то странно себя вели. Потом она поцеловала мужчину. Про поцелуи Поль знал. Однажды он видел, как отец целовал мать. Оба думали, будто Поль не смотрит на них. Но поцелуй матери с этим мужчиной отличался от поцелуя с отцом и еще больше отличался от поцелуев, которыми она награждала Поля… Он увидел, как глаза матери широко раскрылись. Она застонала, выгнула спину и произнесла:
– Oui! Mon Dieu! Oui![25]
Мать глядела в потолок, туда, откуда на нее смотрел Поль. Он испугался и подумал, что она смотрит на него, но потом вспомнил: мать никак не может его увидеть, особенно сквозь эти маленькие дырочки. Такое просто невозможно. И все равно он отпрянул от смотрового отверстия и сел.
Поль тяжело дышал, его лицо пылало, сердце колотилось, и эти удары отдавались в ушах. Так с ним было однажды, когда он выпал из замка на дереве и ему отшибло дыхание. Потом дыхание вернулось, но какое-то время оставалось судорожным. Сейчас Поль ощущал нечто похожее, только он находился не в замке на дереве и ниоткуда не падал. Он лишь увидел свою мать и того мужчину. Полю было страшно, страшно до зуда во всем теле. Он понятия не имел, как называется увиденное им, и только чувствовал: это что-то очень личное, что-то такое, чего его матери нельзя делать с чужим мужчиной.
Поль закрыл глаза, чесавшиеся от грязи, потер их и попытался разобраться во всем этом. Ему было стыдно подглядывать за матерью. Поль сознавал: он сделал что-то недопустимое, что-то ужасно неправильное, чего нельзя было делать. Ему нельзя было смотреть, но произошедшего не вернешь. Что сделано, уже не изменить. Лучше бы они с Муссой не забирались сюда, лучше бы он вообще не знал о дурацких смотровых отверстиях и проходах, а сидел бы сейчас в замке на дереве.
Из темноты послышался голос Муссы, звавший его:
– Поль! – (И снова тишина.) – Поль, ты где? Я принес еду. И стянул еще одну бутылку. Поль!
Поль не отвечал. Он молча сидел, подтянув колени к груди, спрятав лицо в грязных ладонях и изо всех сил стараясь не заплакать.
Спустя четыре дня Луи-Наполеон объявил войну.
Жюль готовился к отъезду на фронт. Его дни превратились в безостановочный поток действий. Он уезжал в Тюильри рано утром и возвращался поздно вечером, едва выкраивая время на еду. Но даже дома, когда все спали, кроме Жюля и ребят, к нему приезжали офицеры и солдаты. Мальчишки следили за ними из окна своей комнаты, выходящей на дорогу к шато. Все делалось в спешке. Курьеры быстро подъезжали к дверям, соскакивали с лошадей и входили в дом, неся депеши. Они громко топали по полу холла. Затем наступала тишина, пока курьеры ждали, а потом топот возобновлялся. Курьеры уезжали, увозя ответные депеши.
Иногда по ночам мальчики слышали, как Анри и Жюль спорят. О чем – этого они не понимали, улавливая лишь то, что споры касались войны. Мусса хотел выбраться в тайный проход и подслушать, но Поля это не занимало. Он сказал, что ему надоело ползать по грязи.
Поль благоговел перед отцом. Теперь, когда началась война, отец казался ему самым важным человеком в Париже, уступающим по значимости разве что императору. Жюль был самым большим, самым храбрым и наиболее могущественным из всех известных Полю мужчин. Мальчик раздувался от гордости, видя, как солдаты салютуют отцу, замирают в присутствии полковника де Вриса или спешат выполнить его приказ. Полю нравилось смотреть, как отец надевает форму. Отец делал это с отменной тщательностью; каждое движение было точным и упорядоченным, каждый сантиметр ткани отглажен, каждая пуговица начищена, каждая мелочь учтена. Когда полковника не было дома, Поль дотрагивался до его парадной формы, сабли, пистолетов и малиново-красного пояса и пытался себе представить, каково это – быть солдатом. Мальчик мечтал о форме, которую однажды наденет сам.
Два года назад, когда Полю исполнилось восемь, Жюль стал позволять сыну полировать свою саблю. Поль брал отцовскую саблю, словно святыню. Она была больше метра длиной, с эфесом из слоновой кости, заканчивающимся головой орла. Сабля принадлежала его прапрадеду и сослужила тому хорошую службу во время революции 1789 года. Поль проводил пальцем по клинку, делая это осторожно, ибо тот был острым как бритва и он легко мог порезаться. С помощью полировочного средства и мягкой тряпки Поль начищал клинок до тех пор, пока на том не появлялось его отражение. Закончив работу и считая, что справился на отлично, он показывал саблю отцу. Полковник критически осматривал оружие, всегда находил изъян и выговаривал сыну, как новобранцу:
– Сабля – твой спутник, твой друг. Она продолжение твоей чести. Так покажи свою гордость, сын. Заставь ее выглядеть соответствующим образом.
Порой, как бы Поль ни старался, он не видел изъяна, однако безропотно начинал все заново. Нередко ему приходилось трижды полировать отцовскую саблю, прежде чем полковник принимал работу.
Сейчас, когда Жюль у себя в комнате собирал чемоданы, укладывая туда все: от форменной одежды до туалетных принадлежностей и бумаг, Поль снова полировал отцовскую саблю. Мусса стоял рядом. Ребята все делали вместе, кроме полировки сабли. Мусса помогал тем, что подавал тряпку и держал баночку с полировочным средством, но прикасаться к сабле Поль ему не разрешал.
– А где наши солдаты начнут войну? – спросил Мусса, наблюдая за работой Поля.
– Не знаю, – пожал плечами Поль. – Где-нибудь, где встретят пруссаков и станут их убивать. Наверное, в Пруссии.
– Бьюсь об заклад, твой отец убьет их видимо-невидимо.
– Может, целую тысячу.
Мусса присвистнул. Это казалось слишком много даже для дяди Жюля.
– А как он может убить столько пруссаков?
– Не знаю. Сначала пронзит их саблей. Вот так. – Поль взял саблю обеими руками и пронзил воображаемого пруссака. – Думаю, он и стрелять в них будет, чтобы наверняка.
– А если они в ответ тоже начнут стрелять?
Поль нахмурился:
– Все знают, что пруссаки не умеют целиться. Пруссаки – они слабаки.
– Не они ли разгромили австрийцев?
– Австрийцы тоже слабаки.
Мусса знал, что это правда. Все так говорили.
Наконец Поль закончил полировать саблю. Мальчик был уверен, что та еще никогда не выглядела так великолепно. Он попросил Муссу проверить, и, хотя тот не касался сабли, Поль снова прошелся по клинку тряпкой, затем с величайшим трепетом передал отцу. Отец поднял саблю и стал всматриваться. Поль затаил дыхание, ожидая неминуемого приказа полировать заново. Жюль оглядел клинок с обеих сторон. Посмотрел на дневной свет. Клинок сверкал. Поль хорошо справился с работой. Сын достиг совершенства. Но Жюль не был склонен проявлять нежности и рассыпаться в похвалах. Он даже не мог себе позволить улыбки признательности. К Полю он обращался так, словно говорил с рядовым.
– Хорошо поработал, – сказал Жюль, сопровождая слова коротким кивком. – Принято.
Он положил саблю на стол и продолжил сборы.
Поль был в экстазе.
На следующее утро Жюль покинул дом еще до восхода солнца. Элизабет и мальчики поехали вместе с ним на Северный вокзал. Поль с отцом сидели на переднем сиденье кареты, Мусса и Элизабет – на заднем. После того вечера Поль сторонился матери, не зная, как смотреть на нее и что говорить. Ему было неловко находиться рядом с ней, и потому он старался держаться подальше. Элизабет, поглощенная своими мыслями, этого даже не замечала.
Невзирая на раннее утро, улицы бурлили военной лихорадкой. Карета едва протискивалась среди других карет и повозок. Разносчики продавали газеты, полные галльской страсти. Даже в лае собак и крике петухов ощущалась дерзкая самоуверенность непокорного Парижа. Куда-то спешили толпы солдат, двигаясь в разных направлениях. Из-за обилия фургонов с амуницией и тыловым обеспечением на дорогах постоянно возникали заторы.
Вся лихорадка улиц просачивалась и на железнодорожный вокзал. Движение пассажирских поездов было прекращено. К перронам – один за другим – подавались составы, куда – один за другим – грузились полки солдат. На боковых путях шла погрузка товарных вагонов. Составы отходили чуть ли не каждые пять минут. На вокзал безостановочно прибывали вооруженные люди. Порядок отсутствовал, везде царила неразбериха. Солдаты понятия не имели, куда направляются и где остальные их сослуживцы. Им лишь приказали явиться на вокзал, ничего больше не объяснив. Одни пришли раньше времени, другие опоздали, а некоторые вообще перепутали вокзалы. Многие были пьяны. Кто-то падал и засыпал прямо на платформах, и проходящие грубо пинали их. Женщины порывисто обнимали мужчин и прощались со слезами на глазах.
Жюль сердито проталкивался по платформе, возмущенный хаосом. Элизабет и ребята спешили следом, дожидаясь, когда он останавливался и отчитывал пьяного или приказывал сдвинуть тележки и ящики, загораживавшие проход. Это было безнадежным занятием, но Жюль не был бы Жюлем, если бы не попытался навести порядок.
– Эй, вы! Передвиньте эти ящики! Капрал! Пусть этого пьянчугу отнесут в здание вокзала! Проследите, чтобы его фамилия была отмечена в рапорте… Где ваш командир?.. Где ваша винтовка?.. Кто здесь главный?
Его усилия почти не давали результатов. Кто-то из солдат ухмылялся и показывал неприличные жесты за спиной полковника. Поль, видя это, удивлялся и тревожился, что отцовские приказы не выполняются. Мусса просто глазел по сторонам. Элизабет шла со страдальческим выражением лица. Она боязливо обходила пьяных, горы мусора и ящиков и всячески старалась ничего не задеть, сожалея, что ей не хватило ума проститься с Жюлем дома. Наконец они добрались до нужной платформы. Состав еще только подавали, и им пришлось ждать. Поль стоял рядом с отцом и смотрел, как паровоз выплевывает дым в потолок. Пронзительный свисток разнесся по всему громадному пространству вокзала. Из-под вагонов выплывали клубы пара, окутывая платформу белым туманным покрывалом.
Поль инстинктивно потянулся к отцовской руке, но полковник отдернул руку.
– Ты слишком большой, чтобы держаться за руку, – даже не взглянув на сына, бросил Жюль.
Мальчик опустил руку и почувствовал, как покраснело его лицо. Возбуждение утра сменилось ощущением, что отец действительно уезжает на войну. И это только начало другой жизни, в которую ему предстоит погрузиться. Отец уезжает. Поль не увидит его, возможно, долгое время. Поль не знал, сколько длятся войны. Он спросил Муссу, но тот тоже не знал и предложил спросить Гаскона, который обычно знал все. Но Гаскон лишь пожал плечами:
– Столько, сколько понадобится.
Поль чувствовал комок в горле. Жаль, что нельзя поехать вместе с отцом.
Элизабет стояла рядом с Жюлем. Ее лицо было спокойным, без тени напряжения. Она давно перестала волноваться о том, что муж может погибнуть в сражении. Она настолько уверилась в его маршальском будущем, что смерти придется отойти в сторону, пропустив вперед судьбу. Нынешняя война виделась Элизабет благословением. Именно это ей и требовалось… им обоим. Война потрясающе ускоряла продвижение по службе. Она говорила au revoir[26] полковнику, а встречать будет генерала. Она улыбнулась мужу, готовому подняться в вагон:
– Жюль, я уверена, что ты привезешь нам доблестную победу.
Жюль сдержанно поцеловал ее в щеки. Проявление чувств на публике вызывало у него неловкость.
– Я напишу, когда обстоятельства позволят, – сказал он.
– Дядя Жюль, убей как можно больше пруссаков! – воскликнул Мусса.
Жюль махнул племяннику и уже собирался поставить ногу на ступеньку вагона, когда к нему подбежал Поль:
– Отец, подожди! Я забыл! Я сделал тебе подарок!
Улыбаясь во весь рот, Поль протянул отцу фигурку, вырезанную из дубовой дощечки, грубую, но узнаваемую. Игрушечного солдатика. Одна рука у него отломалась, поэтому Поль разыскал прутик и превратил в винтовку со штыком, приклеив на место отсутствующей руки. Он нарисовал солдатику лицо и пуговицы на мундире, а из скорлупы грецкого ореха сделал шапку. Деревянный воин слегка улыбался.
Жюль повертел солдатика в руках. Подарок сына глубоко тронул его; он догадывался, сколько времени ушло у Поля на эту поделку. Однако лицо Жюля осталось бесстрастным. С таким же лицом он обычно проверял состояние сабли, отполированной сыном.
– Твой солдатик покалечен, – сказал Жюль. – И наши солдаты не носят таких шапок. Тебе надо быть внимательнее. – Он опустил солдатика в карман мундира. – Ладно. Сделай другого, поаккуратнее.
Повернувшись, Жюль скрылся в вагоне.
