Дэвид Болл
Империи песка
Гаскон оглядывался по сторонам, выбирая наиболее удобное место для сна. Ночевать рядом с туарегами ему не хотелось. Он интуитивно не доверял тем, чьи лица постоянно спрятаны за странными платками. Гаскон поделился своими тревогами с графом, но тот лишь пожал плечами. Нет, граф не утратил бдительности. Просто его это совсем не волновало. Что ж, тогда Гаскон сам позаботится о безопасности их обоих. Он выбрал место по другую сторону костра, где лежал шар и остальное их имущество. Конечно, до винтовок ему оттуда не добраться, но не хотелось, чтобы до них добрался кто-нибудь другой. Гаскон удовлетворился тем, что выбрал наилучшее место для ночлега. Подушкой ему послужит саквояж, а спать он будет, держа руку на пистолете.
Стемнело, однако луна еще не всходила. Взяв секстант, Анри с Сереной направился к границе каменистой равнины и дюны. Камешки сделались неразличимы среди песка, а сам песок стал глубже, и ступать по нему было тяжелее. Дюна оказалась значительно выше, и путь до нее занял больше времени. Поднявшись на гребень, Анри сел, скрестив ноги, и занялся наблюдениями. Он объяснил Серене принцип действия секстанта и рассказал, как, зная время и положение звезд, можно определить местонахождение. Для лучшего понимания он сделал несколько рисунков на песке. Серена быстро все поняла и возбужденно кивала, после чего сама приступила к наблюдениям. Анри показывал ей звезды, которые иногда брал в качестве ориентиров.
– Это Вега, – сказал он. – Вот там Цефей, а дальше…
– Ригель в созвездии Ориона, – перебила Серена.
Она стала указывать другие звезды и созвездия: Пегас, Кассиопея, Дельфин. К изумлению графа, названия были схожими или близкими к известным ему. Пусть Серена и не могла объяснить происхождение названий, но она знала их все и, похоже, обладала более обширными познаниями в астрономии, чем он. С некоторыми звездами были связаны истории, которые ей рассказывал марабут.
Анри зажег свечку и нанес на карту координаты места, где они сейчас находились. Следом он схематично обозначил путь, пройденный караваном за день, показав Серене местонахождение Бу-Саады и Большого Эрга. Она взяла у него карандаш и быстрыми, уверенными движениями значительно дополнила его схему, добавив на карту Тимимун, Арак, а далее Тассили-Ахаггар – высокое вулканическое плато в сердце пустыни. Там был ее дом. Серена наносила на карту русла рек, горы и другие детали ландшафта, достойные внимания, ненадолго останавливаясь и прикидывая расстояния до каждого. Ее движения отличались быстротой и уверенностью. Даже не прибегая к секстанту, Анри не сомневался в точности ее пометок. Географию пустыни Серена знала хорошо.
Его удивила протяженность изображенных ею гор.
– Я думал, там окажется больше… пустоты, – признался он. – Больше песка.
– Песка там хватает, – засмеялась она, – но в тех краях, помимо дюн, есть еще много чего. Это удивительное место, изобилующее жизнью и смертью. Если у вас найдется лист побольше, я нарисую более подробную карту, – пообещала она.
Над долиной поднялась большая полная луна. Оба поочередно смотрели на нее в бинокль, захваченные величественным зрелищем. Вдали мерцал костер лагеря. Холод заставил их поежиться. Анри укутал плечи Серены одеялом и достал фляжку с вином. Глотнув вина, она закашлялась, но вино ее согрело. Они просидели на гребне дюны несколько часов, смеясь и разговаривая обо всем. Час был совсем поздний, когда они неохотно спустились с гребня, вернулись в лагерь и пожелали друг другу спокойной ночи.
Тамрит следил за их возвращением, и внутри у него все пылало. Он безотрывно наблюдал за ними. Когда Серена проходила мимо, он притворился спящим.
Серене не спалось. Она лежала на спине и смотрела на ослепительно-белый диск луны. Ее разум бурлил от мыслей о французе. Она чувствовала что-то сладостное, зарождавшееся в ней, и наслаждалась этим ощущением. Это сулило что-то необычное. Однако проходила минута, и Серена начинала бороться со своими чувствами, испытывая смущение и неловкость. Ну какие могут быть отношения между людьми из разных миров? Еще через минуту такой вопрос совсем переставал ее волновать. Она лишь знала, что ей очень хорошо в обществе Анри. Ни один мужчина, находясь рядом с ней, не дарил ей столько тепла и счастья. «Все это глупые мысли глупой девчонки, – мысленно сказала она себе. – Откуда у меня такие мысли? Я знакома с ним менее суток. Но какой замечательный день мы провели!» Пусть события развиваются сами собой.
И вдруг ночную тишину над лагерем нарушили негромкие звуки флейты, и в тысячный раз с момента падения воздушного шара на лице Серены появилась улыбка. Она не видела, кто играет, но безошибочно знала: это Анри, а не Гаскон. В мелодии было что-то от самого француза, что-то нежное, сладостное и теплое. У туарегов был обычай, когда мужчина слагал стихи для любимой женщины на церемонии ахала, чтобы продемонстрировать ей свои чувства. Анри, конечно же, не знал об этом обычае, но Серена решила сделать его музыку ахалом, адресованным ей. Она представила, что он играет только для нее и, кроме них, под луной и звездами нет никого. Она закрыла глаза и погрузилась в магию музыки. Уму непостижимо, откуда этот европеец знал, какой именно музыкой покорить здешние края. Он играл песню пустыни, песню, заставлявшую вспомнить вдохновенный призыв муэдзина, созывающего с вершины минарета верующих на молитву; песню тайн, сокрытых в движении песка, в течении времени и прекрасном неспешном ритме жизни.
Потом музыка смолкла, и Серена уснула.
Незадолго до рассвета Тамрит отбросил покрывало и бесшумно встал. Он замер, удостоверяясь, что в лагере все спят. Шелестел ветер. Хорошо. Поможет заглушить его шаги. Зажав в руке шамбский нож, Тамрит крадучись двинулся к спящим французам. Убийцы здесь не оставляли следов, ибо земля под ногами была твердой и каменистой. Невозможно определить, откуда они явились и куда скрылись. С луной ему было не совладать, но луна не помеха. Французы спали в стороне от туарегов. Если эти летающие дьяволы что и увидят, не страшно, так как это будет последним, что они увидят. Сначала он убьет де Вриса, потом слугу, бросит нож и вернется на свою циновку. Когда рассветет, кто-нибудь обнаружит французов убитыми и поднимет тревогу. Вина падет на шамба. Тамрит будет негодовать наравне с другими, и делу конец.
Он двигался быстро, огибая спящих и тюки. Никто из соплеменников не шевельнулся. Верблюды вели себя тихо. Пригибаясь, Тамрит подошел к французам. Он неоднократно убивал на караванных тропах и в лагерях, расправляясь с шамба и другими врагами. Убивать в предрассветную пору, когда человеческий сон особенно крепок, легче легкого. Нож был острым. Чиркнет по глотке – и не услышишь как.
Он подобрался к спящему Анри. Француз спал, прикрывшись плащом. Собравшись с духом, Тамрит нагнулся и откинул край плаща.
Голос, раздавшийся у него за спиной, оглушил его, словно удар.
– Если ты, Тамрит, так легко нарушаешь данное слово, я своему верна, – тихо, но непреклонно прошипела Серена, силуэт которой темнел на фоне светлеющего неба; в руке она держала копье, готовая пустить оружие в ход. – Клянусь всем, что тебе свято: если тронешь его, я проткну тебя насквозь!
Острый стальной наконечник копья прорвал ткань на голове Тамрита и уперся ему в затылок. Пока Серена произносила эти слова, Гаскон пошевелился и выпростал из-под одеяла руку, в которой держал пистолет со взведенным курком, нацеленный Тамриту в лоб. Гаскон видел, как они оба подошли к его хозяину. Слов женщины он не понимал и торопливо стал решать, не придется ли застрелить и ее, но, когда увидел, куда направлено копье, все понял.
И тут Анри удивил всех. Оказалось, он не лежал под плащом, а сидел, прислонившись к корзине воздушного шара. Граф проснулся более часа назад и понял, что уже не заснет. Тогда он бесшумно перебрался к их с Гасконом имуществу, сел и стал глядеть в небо. К моменту несостоявшегося нападения Анри давно уже бодрствовал. В руках у него был нож.
Крушение замысла пронзило Тамрита до глубины души. Он был посрамлен и унижен обоими икуфарами и женщиной, которую любил. Он не делал попыток выставить себя невиновным. Опозоренный, он в одиночку покинул лагерь еще до рассвета. Взяв лишь одного верблюда и свои нехитрые пожитки, Тамрит двинулся по равнине. Он ехал куда глаза глядят. Его ум находился в смятении. Когда взошло солнце, он спешился и приготовился к молитвенному ритуалу, расстелив коврик в направлении Мекки и заменив воду для омовений песком. Тамрит произносил слова молитв, и его сильный голос звенел в безмолвии пустыни. Закончив молиться, он молча принес священную клятву мести неверному Анри де Врису. Клятва касалась жизни самого француза, его потомков и имущества. Тамрит клялся именем Аллаха и своими еще не рожденными сыновьями. Потом он вырыл в песке ямку, с помощью сухих прутиков развел огонь, заварил чай и съел горсть фиников. После этого Тамрит вновь сел на верблюда и поехал дальше… Пройдет более двадцати лет, прежде чем семья де Врис вновь услышит о нем.
Вечером Серена взяла Анри за руку и увела из лагеря. Оба шли молча, ибо слова были им не нужны. Они снова забрались на гребень уже другой дюны, но так, чтобы никто их не видел. Анри расстелил плащ и устроил мягкое ложе на песке. Серена отдалась ему, и они слились под звездами, не замечая холода, обнимая и познавая друг друга, смеясь и плача тихими слезами радости. Там они провели всю ночь, шепча друг другу обещания и делясь надеждами. Там же они встретили восход солнца.
Оставшиеся дни пути в Арак проходили словно во сне, где все грани были размыты и где все воспринималось реальным и нереальным, хрупким и невыразимо удивительным. Они утратили ощущение времени, кроме его быстротечности. Один день перетекал в другой. Спали мало, сражаясь со сном, поскольку боялись пропустить хотя бы секунду бодрствования. Когда сон все же наступал, они засыпали, крепко обнимая друг друга. У каждого это было впервые, и их целиком поглотил огонь и экстаз открывшейся им любви. Они отгородились от туарегов и Гаскона и ехали вдвоем, чтобы не расставаться ни на мгновение. Ели они тоже вдвоем. Это было медленное страстное путешествие, в котором они познавали ум и тело друг друга. Они играли в игры на песке, кувырком скатываясь по склонам дюн. Анри учил Серену французским танцам, она его – танцам туарегов, после чего они затеяли свой, смешав все движения. Они весело танцевали, пока не свалились от усталости, и вновь предались любви.
Приближение к Араку ознаменовалось внезапным буйством красок и дикой геологической турбулентностью. Серена показывала ему приметные места ландшафта, который выглядел ожившими строками «Божественной комедии» Данте. Это были врата в Ахаггар – массивное базальтовое плато в сердце пустыни. В это время года, изобилующее дождями и кормом для скота, оно служило туарегам крепостью. Плато имело отвесные стены. Среди окрестных песков торчали крупные валуны. Анри заворожила красота и необычность этих мест. Скалы были похожи на величественные соборы и грандиозные фиолетовые и розовато-лиловые монументы со шпилями и парапетами. Анри ехал мимо них почти в благоговейном молчании, словно проходил по церкви. Путь по долинам и плато продолжался еще два дня. Наконец они подъехали к лагерю туарегов Ахаггара.
Эль-Хадж Ахмед, аменокаль ахаггарских туарегов, вождь туарегских племен и властитель Центральной Сахары, сидел на корточках в своем шатре под красной крышей и гневно разговаривал с сестрой. Он привык поступать так, как считал нужным. Его повеления определяли жизнь целых селений и племен. Его прихоти меняли направление караванов и влияли на состояние торговли в обширных областях пустыни. Однако сейчас он чувствовал себя почти бессильным, потому что сестра не желала его слушать. Он уже собирался свернуть лагерь и отправиться с караваном соли на юг, в Бильму, когда неожиданно появилась Серена и объявила о намерении выйти замуж за чужестранца, свалившегося с неба в воздушном шаре. Она была готова бросить все: родных, соплеменников, привычный образ жизни – и уехать с ним во Францию.
Вот так.
Она даже не спросила позволения, а просто объявила о своем решении.
Рядом с аменокалем сидел марабут Мулай Хассан, мудрый, почитаемый человек, приходящийся ему и Серене дядей. Серена устроилась напротив, рядом с источником бед, свалившихся на аменокаля, – графом Анри де Врисом.
Граф сидел тихо, ибо не знал языка и принимать участие в разговоре не мог. Но он понимал, что ведется жаркий спор. Догадывался Анри и о содержании, достаточно было взглянуть на лицо Серены. «Какая же она стойкая!» – думал он. Серена противостояла двоим, выдерживая отчаянную словесную битву, но не собираясь уступать. Она то крепко сжимала зубы и подавалась вперед, то стискивала кулаки и пожимала плечами, взмахивала рукой, встряхивала головой. Анри с восхищением смотрел на нее. Удивительная женщина!
Спор продолжался несколько часов кряду, и явно не в пользу аменокаля. Он перепробовал все: увещевания, посулы, приказы, угрозы. Ничего не помогло. Он начал с логического довода, попросту запретив сестре брак с французом.
– Ты не посмеешь! – резко ответила она.
– Посмею и сделаю! Я прикажу убить его, а тебя пленить!
– Только подними на него руку – и я отсеку ее! Если посадишь меня под замок, тебе придется держать меня взаперти до самой смерти, поскольку ни на какого другого мужчину я не взгляну. – Она посмотрела на Анри и с яростной убежденностью добавила: – Прими мое слово, брат, ибо я дала его.
Аменокаль вздохнул. Если бы Серена могла видеть сквозь синюю ткань, закрывавшую его лицо, то увидела бы усталость и разочарование, отражавшиеся там. Он нередко убеждался, что арабы умеют лучше управляться со своими женщинами, Аллах тому свидетель. Там мужчина решал, выходить его дочери или сестре замуж и за кого, и его слово являлось законом. Обсуждения сводились к минимуму и касались в основном практических сторон. Такой образ жизни привлекал аменокаля своей управляемостью, предсказуемостью и спокойствием. А вот туарегская женщина бывала упрямее верблюда. Что же касалось Серены, ее упрямство превышало упрямство десяти верблюдов.
Аменокаль посматривал на Анри. Выглядит сильным. Лицо говорит о характере. Но он икуфар. Неподходящая партия для Серены. От него только беды. Если они поженятся, я разбогатею, однако у меня не появится наследника. Аменокаль не помнил, чтобы кто-нибудь предложил за невесту такой выкуп, как этот француз за Серену. Он пообещал шестьсот верблюдов. Шестьсот! Огромное состояние! Анри начал с четырехсот, что вызвало удивленный возглас аменокаля. Граф истолковал возглас по-своему, решив, будто предлагает мало. Тогда он незамедлительно добавил еще двести. Он преподнес аменокалю мешочек с золотыми и серебряными монетами и винтовку с запасом патронов. Польщенный аменокаль на редкость неумело выстрелил из нее по валуну, находящемуся в ста шагах, и промахнулся. Окружение улыбалось и делало вид, что выстрел был метким.
Но больше, чем выкуп, больше любых богатств, предлагаемых французом, аменокаль хотел наследника, которому после его смерти перейдет тобол туарегов. Тогда род аменокаля сохранит свое положение властителей пустыни. Сохранятся и туарегские традиции. Это было главной причиной, заставлявшей аменокаля возражать против союза Серены с чужестранцем.
– Ты прекрасно могла бы выйти замуж! Женихи из сотен семей отдали бы все, только бы стать твоим мужем!
– Ха-ха! На меня им наплевать. Они бы женились на мне, чтобы произвести на свет будущего аменокаля, только и всего.
– Ты ошибаешься, сестра, и ведешь себя слишком неуступчиво. Такая женщина, как ты, – желанное сокровище. Однако дело не в этом. Человек, что сидит рядом с тобой, – из другого мира. Пусть он выглядит вполне основательным. Но меня заботит не он и не твои сердечные привязанности. Твой нерожденный сын – вот кто меня волнует.
– Нет у меня никакого сына!
– Но он появится.
– Когда появится, тогда и поговорим.
– Тогда будет слишком поздно, и содеянного уже не изменишь. Думать о его жизни нужно сейчас. Серена, у тебя обязательно родится сын. И он будет одним из нас, а не полуфранцузом.
– Он будет моим сыном. И сыном своего отца.
– Этого недостаточно. Человеку нужно племя. Человеку нужно место, где он свой. Родив сына в чужом для него мире, ты обречешь его на жизнь между двумя мирами. Никакая мать в здравом уме не выберет такую жизнь своему сыну. И никакому ребенку не пожелаешь такой жизни. Серена, это жестоко с твоей стороны. Ты думаешь только о себе.
Услышав слова брата, Серена опустила голову, чтобы он не видел ее глаз. Он нашел самое уязвимое место, воззвав к чувству долга перед еще не рожденными детьми. Неужели она не вправе думать о себе? Что важнее: слушаться зова сердца или ублажить аменокаля желанным наследником? Не было никакой гарантии, что ее сын вообще окажется наследником. Поскольку наследование власти у туарегов передавалось по женской линии, существовали и другие претенденты, которые могли бы занять место Эль-Хаджа Ахмеда раньше ее сына, в том числе и ее двоюродный брат Ахитагель, сын ее тети по матери. Но судьба, возможно, когда-нибудь сделает правителем и ее сына. Чтобы стать аменокалем, каждому мальчику или мужчине требуется пройти невероятно трудный путь, тем более если в его жилах будет течь смешанная кровь от ее союза с Анри. Серена все это знала, однако не находила в себе достаточно сильного довода, который бы превосходил ее чувства к сидящему рядом мужчине. Она знала, как ей надлежит поступить.
– Если ребенку суждено стать аменокалем, если такова его участь, кровь не окажется помехой. А если нет, не поможет и чистота крови.
– Вразуми ее! – с мольбой подняв руки, обратился к марабуту аменокаль.
Мулай Хассан был учителем Серены. У него на глазах она превратилась из младенца в девочку, а затем в женщину. С тех пор как ее отец умер, марабут заменил ей отца. Своей близостью к ней и влиянием, оказываемым на нее, он не превосходил остальных туарегов племени. Серена являлась одной из лучших его учениц, схватывала знания на лету, а ее вопросы вскоре стали настолько серьезными, что он не всегда мог на них ответить. Она лучше марабута знала туарегские сказания и превосходила его в науках. Прекрасно зная характер Серены, он понимал всю бесполезность своих вразумлений. Она приняла решение, и ее не собьешь с выбранного пути. Это он знал по собственному опыту. Но, желая потрафить аменокалю, Мулай Хассан предпринял усердную попытку и с треском провалился. Серена была хозяйкой своей судьбы.
– Я буду скучать по тебе, дитя, – оставив дальнейшие попытки ее переубедить, сказал марабут, и его глаза влажно блеснули. – Но обещай, что однажды привезешь сына сюда и познакомишь со своим народом. И с его двоюродным дедом тоже.
Глава 3
Марабут из Сахары отнесся к союзу Анри и Серены с куда бо́льшим спокойствием, нежели святой отец из Франции, монсеньор Мюрат, епископ Булонь-Бийанкура.
Когда не стало его отца, Мариус Мюрат был слишком мал и не понимал событий, приведших к этому. Его отец был небогатым торговцем. Достатком семья похвастаться не могла, да и просторным жилищем тоже. Однажды к ним явился посетитель – надменный человек в цилиндре, шелковом плаще и черных сверкающих сапогах. Он приехал в закрытой коляске с кучером, запряженной двумя гнедыми лошадьми. Подобные экипажи нечасто заезжали в их quartier[10]. Мюрат с восхищением взирал на красивых лошадей и богатую коляску. Вскоре он услышал истеричный плач матери.
Незнакомец привез ужасное известие. Мюрат живо помнил, как вместе с матерью и сестрой забился в угол комнаты, а между посетителем и отцом возник спор. Подробности были туманными и касались вложенных денег, собственности и неудачного стечения обстоятельств. Его отец ввязался в рискованную сделку с землей и не только потерял вложенные деньги, но и лишился дома и всего имущества семьи. Это означало, что сюда явятся люди и заберут всю скудную меблировку: платяные шкафы, комоды, дубовый кухонный стол и резной кленовый умывальный столик, некогда принадлежавший бабушке Мюрата. Покраснев от стыда, мальчик смотрел, как отец рухнул на колени, умоляя пощадить, а незнакомец презрительно смеялся. Отец сжимал кулаки и кричал об обмане и мошенниках. Незнакомец резко оттолкнул рыдающего отца Мюрата, и тот упал на пол. Выражение на лице незнакомца Мариус запомнил на всю жизнь. То не был взгляд жалости или гнева. Незнакомец взирал на отца с самодовольным превосходством.
Вечером отец Мюрата ушел и долго отсутствовал. Домой он вернулся изрядно пьяным и с пистолетом за поясом. Отцовские глаза были налитыми кровью и неистовыми. Отец что-то говорил, выкрикивал ругательства, сменявшиеся хныканьем. Брызги отцовской слюны летели во все стороны, попадая и на Мюрата. Отцовский гнев нарастал, пока Мюрат, сестра и мать снова не забились в тот же угол. Все трое в ужасе смотрели, как отец размахивает пистолетом, и слушали пугающие слова. Отец говорил, что ему не остается ничего иного, как убить незнакомца, себя и их всех. Потом он разрыдался и глотнул рома из бутылки, после чего вытер свои глаза банкрота и поплелся на кухню. Дом сотрясся от громкого звука. Запахло порохом и кровью. Потянулись долгие минуты, тишину которых нарушало лишь испуганное сопение матери. Мальчик оказался первым, кому хватило смелости пойти на кухню и увидеть последнее деяние отца.
Незнакомец вернулся еще до отцовских похорон, сопровождаемый префектом полиции. Вместе с префектом пришли угрюмые усатые люди с винтовками и бумагами, на которых стояли восковые печати. Семье разрешили взять только одежду и больше ничего, приказав покинуть дом.
Тогда Мюрат ничего не понимал в происходящем. Но с годами, превратившись из ребенка в подростка, он начал извлекать уроки из событий прошлого и настоящего. Он извлекал их из воспоминаний об отце. Из шатаний по парижским трущобам, где крысы жили лучше кошек, а кошки – лучше детей, где он жался к стенам домов, пропуская кареты знати и уворачиваясь от уличной грязи, летевшей из-под колес. Эти уроки он извлекал, таская тяжелые рулоны тканей и подметая полы на шляпной фабричонке, где работал по двадцать часов в день за тридцать су. Он извлекал их из своего циничного отрочества.
Лучше быть изгнанным, нежели побежденным.
Лучше носить черные сапоги власти, чем подыхать под ними.
Только глупцы не имеют денег и живут как собаки.
Мюрат не скорбел по отцу, ибо с детства не испытывал чувств, присущих другим. В нем всегда существовала некая пустота. Он удивлялся истошным крикам сверстников, когда у тех что-то ломалось или терялось либо когда одноклассники их обзывали. Мюрат и сам умел обзываться. Его тоже обзывали, но Мюрата это не задевало. Он был безразличен к смерти домашних животных. Не торопился заводить друзей. Вид у него был отталкивающим, а серые холодные глаза напоминали волчьи. Держался он отстраненно. Иногда у него появлялись друзья, но вскоре уходили, устав от его задумчивого, угрюмого характера и властности. Мюрат не сожалел. Он не нуждался ни в друзьях, ни в их одобрении и откровенности. Дружеская близость была для него банальностью и ничего не значила. Его устраивало общество самого себя, и он держался особняком.
Время усилило в нем решимость сделать так, чтобы никто и никогда не явился и не забрал его собственность. Он не будет жить так, как отец, безуспешно гоняясь за жалкими суммами и целиком подчиняясь правилам, установленным другими. «Я не повторю жизнь отца, – твердил он себе. – Я стану влиятельным и богатым». Он повторял эти слова, садясь за стол, когда живот урчал от голода, а на тарелке лежала скудная еда. Он твердил их, ложась спать и просыпаясь по утрам, а также когда мать заставляла его садиться рядом и слушать ее плач. Мюрат ненавидел ее за эти сопливые хныканья и слабость. Ему было ненавистно сидеть с ней и делать вид, будто он утешает ее. Он смотрел в пространство, пока мать не выплакивала все слезы и не засыпала.
Я не повторю жизнь отца. Я стану отцовским хозяином.
Мюрат отличался холодным практицизмом и склонностью к тщательному планированию всего, что делал. Он искал способы осуществления своих замыслов. Возможности были ничтожно малы. В большинстве сфер французской жизни заслуги значили меньше, нежели происхождение, а поскольку он не родился аристократом, все его достижения должны быть обусловлены собственными усилиями. Коммерция представлялась ему занятием непрактичным. Он был вполне умен для такого рода деятельности, но не имел капитала и презирал постоянную борьбу за крохи в жалкой преисподней этого мира, находящейся между нищетой и успехом. Так жил его отец. Карьера военного, возможно, даст ему власть, но не богатство, да и власть будет ограниченной, ибо с его происхождением ему не пробиться в высшие чины. И потом, он не желал рисковать жизнью для достижения своих целей. Ремесла? И здесь его ждала жизнь впроголодь. Профессии были немногим лучше, да и обучение им стоило ощутимых денег. Он не имел таланта к искусствам – стезе, на которой опять-таки не приобретешь ни денег, ни власти. В убогой комнатенке, где они теперь жили, и на фабрике, водя метлой, Мюрат продолжал ломать голову над своим будущем. Он не делал поспешных шагов и выжидал.
И однажды, когда ему было семнадцать, на него снизошло.
Это было сродни озарению.
Это называлось Церковью.
К ним заглянул в гости дядя. Он был человеком верующим, и мать Мюрата настояла, чтобы они вместе с дядей отправились к рождественской мессе. В церкви Мюрат не бывал с тех самых пор, как его крестили. Холодным, ветреным утром они пошли в собор Нотр-Дам. Парижские улицы были заполнены народом, но еще больше народа собралось возле церкви, где в воздухе ощущались энергия и возбуждение. В храме яблоку негде было упасть. Мюрата и его родных грубо толкали и пихали. Пришлось удовлетвориться местом за колонной, близ заднего ограждения нефа. Мюрат ничего не видел. Тогда, держась за колонну, он забрался на перила ограждения и оттуда увидел такое, отчего его дух воспарил к великолепному сводчатому потолку.
Службу вел сам архиепископ Парижа. Он стоял в алтаре, перед главным престолом. Собор был настолько большим, что Мюрату казалось, будто алтарь находится на расстоянии мили. Туда были благоговейно повернуты головы всех прихожан. Даже издали Мюрат мог видеть пышные облачения с блестящими поясами и ощущать величие этого человека. Архиепископа с обеих сторон окружали священники и служители. Его голос звенел над толпой молящихся, которые пели гимны, склоняли головы и взирали на человека, стоящего выше всех, на человека, чьи распростертые объятия обещали славу каждому, кто примет его истину. Служба проходила на латыни, и Мюрат, непривычный к этому языку, не понимал слов. Но в этих словах, летящих над головами притихших прихожан, чувствовалось всемогущество, присущее Слову Божьему. Голос прелата ударял в роскошные колонны собора и эхом разносился по нишам. Солнце, светившее сквозь великолепные витражи, озаряло золотую митру на голове архиепископа и его бело-пурпурные одеяния.
Мюрат смотрел на роскошные красные ковры у алтаря и драгоценные камни, сверкающие на стенках чаши, которую один из священников поднес к губам архиепископа. Мюрат смотрел на прихожан и видел, что даже бедняки в заплатанных лохмотьях опускали монеты на тарелки для пожертвований и эти тарелки были серебряными. Стоило архиепископу взмахнуть рукой, и толпа верующих послушно вставала. Люди пели, когда он пел, и молились, когда он молился. Все здесь было совершенным и божественным: архитектура собора, свет и пространство. Вся энергия, жизнь и поклонение устремлялись к архиепископу и алтарю позади него. Казалось, что каменные арки парят в вышине, а массивная, богато украшенная люстра свешивается прямо с небес. Пел хор, золотые колокола возвещали славу Божью и, по крайней мере для Мюрата, еще бо́льшую славу Его церкви и Его служителей.
В то рождественское утро Мюрат, быть может, впервые в жизни испытал что-то близкое к глубокому чувству. От этого состояния на его лице появилась улыбка. Мать не видела лица сына, а то бы ужаснулась, ибо его улыбка была такой же, как у незнакомца, много лет назад явившегося к ним в дом, улыбка самодовольного превосходства и холодной уверенности. Мюрат нашел свой жизненный путь, дорогу к власти, доступную даже людям незнатного происхождения. Нашел широко открытую дверь. Со времен революции 1789 года Церковь страдала от жестокой нехватки священников. Сказывались те страшные дни, когда одних священников высылали, а оставшихся казнили. Спустя несколько десятков лет Церковь все еще не могла оправиться от нанесенного удара. Вакансии открывали возможности, а низкий уровень соперничества сулил больше преимуществ. Мюрат наконец понял, куда направит свои стопы, и его решение не имело ничего общего с желанием служить Богу.
На восемнадцатом году жизни он поступил в семинарию Сен-Мишель. Семинарская жизнь его не тяготила, он быстро приспособился к ее требованиям и стал усердно изучать ее условия и правила. Он прекрасно понимал, что нужно, чтобы стать священником. Он хладнокровно просчитал все ожидания церковной иерархии и самих прихожан и всячески старался каждым своим словом и действием производить надлежащее впечатление. Религиозные мысли редко посещали его ум, а когда такое случалось, в них было лишь механическое заучивание и ни капли убежденности. В Бога он вообще не верил, а когда молился, то просто заполнял пустоту такими же пустыми словами. Мюрат не ждал, что Бог ответит на его молитвы. Бог и не отвечал. Он никогда не искал Бога в том, что его окружало, не вопрошал, есть ли тут Бог. Мюрату это не было важно. Сан священника являлся для него разновидностью торговли, но не товарами, а человеческими душами. Веры в основополагающий принцип Бога ему требовалось не больше, чем биржевому торговцу – веры в основополагающий принцип фондовой биржи. Главное – убедиться, работает ли это. Если другие верили, он даровал им их веру. Если сам он не верил, но соблюдал все внешние условия, кто посмеет строго его судить? Он был умным хамелеоном, не испытывавшим неудобств морального свойства.
Исповедальня – вот где его талант приспосабливаться достиг наибольшей высоты. Там он симулировал душевные муки и призывал к самым жестоким проявлениям раскаяния. Там он признавался в проступках, зная, что о них необходимо услышать его исповеднику по другую сторону ширмы. Мюрат признавал за собой некоторые грехи, а в тех случаях, когда грехи казались ему незначительными, он намеренно их преувеличивал и приукрашивал. Он стремился к реалистичному балансу. Признавался в жадности, но утаивал амбициозность. Говорил о пустоте внутри, умалчивая об отсутствии веры. Каялся, что гневается на человека, ставшего причиной самоубийства его отца, однако молчал о зависти, испытываемой к тому человеку. Он говорил все, что ожидали услышать от кающегося грешника его возраста, и знал, где остановиться. Одно дело – определенная доля откровенности в служении своим целям, и совсем другое – откровенность в служении правде без прикрас. Тут он не хотел заходить далеко. Он не рассказывал о женщинах, утехами которых продолжал пользоваться за пределами семинарии. И уж тем более он молчал об одном мужчине. Каждый понедельник после вечерней молитвы, когда семинария затихала и укладывалась спать, в комнатенку Мюрата тихо проскальзывал священник и оставался там до рассвета. Подобные признания были бы чрезмерными для исповедника за ширмой, и Мюрат держал их при себе.
