Дэвид Болдаччи
Миссия в ад
Глава 14
Ее квартира. Пока ее не отберут. Там была спальня, микроскопическая кухня, ванная с душем и три маленьких окошка. Не больше двух сотен квадратных футов[8]. Но ей она казалась сказочным замком.
Ее машина. Пока ее не отберут. Двухдверная, марки «Сынни». У нее было четыре колеса, руль, мотор и более-менее работающие тормоза. Владение машиной выделяло ее из остального населения страны.
Большинство ее соотечественников перемещались на велосипедах, на метро или на автобусах, а то и просто пешком. Для длинных поездок существовали поезда. Но и на поезде путь в сотню миль мог занять шесть часов из-за отвратительной инфраструктуры и оснащения. Элита пользовалась коммерческими самолетами. Как и железнодорожная, авиакомпания была одна – «Эйр Корё». Самолеты были старые, российского производства. Ей не нравилось летать на русских самолетах. Она вообще не любила ничего русского.
Зато у Чун-Ча были собственная машина и собственная квартира. Пока. И это доказывало ее ценность для Корейской Народно-Демократической Республики.
Она прошла в кухню и погладила одну из своих самых больших ценностей – электрическую рисоварку. Это была ее награда от Высших руководителей за убийство четверых мужчин в Букчане. Это, а также iPod с народными песнями. Взяв iPod в руки, она подумала, что большинство корейцев даже не подозревает о существовании подобного устройства. А еще ей дали тысячу вон. Кому-то это показалось бы пустяком, но когда у тебя ничего нет, это целое состояние.
В Северной Корее жило три класса людей. Верхушка из так называемых «чистокровных», полностью лояльных руководству. Колеблющийся класс, чья лояльность под вопросом. К этому классу относилось большинство населения страны, и путь к выгодным должностям и государственной службе для них был закрыт. И, наконец, враждебный класс, состоящий из противников партийных лидеров и их потомков. Рисоварки были только у элиты. А элита исчислялась ста пятьюдесятью тысячами – в стране с населением в двадцать три миллиона. В лагерях и то сидело больше человек.
Для Чун-Ча обладание ею было гигантским достижением, потому что ее семья происходила из враждебного класса. Рис в животе считался признаком богатства и принадлежности к элите. Однако, за исключением правящей семьи Ким – члены которой жили как короли с собственными дворцами, аквапарками и даже железнодорожным вокзалом, – большая часть северокорейской элиты существовала в условиях, которые в развитых странах считались бы нищенскими. Без горячей воды, с ненадежным электричеством, которое включалось в лучшем случае на несколько часов в день, практически без возможности выехать за пределы страны. Рисоварка и парочка песен были наградой, которую дала ей купающаяся в роскоши власть за перенесенные пытки и страдания, а также за убийство четверых мужчин, уличенных в продажности и измене.
И все равно для Чун-Ча это превосходило все ожидания. Крыша над головой, машина, чтобы ездить, рисоварка – в ее мире такое считалось богатством.
Она подошла к окну и выглянула на улицу. Из ее квартиры открывался вид на центр Пхеньяна и на реку Тэдонган. Город с населением три с половиной миллиона человек, столица крупнейшего в стране мегаполиса. В Хамхыне, второму по численности городу Северной Кореи, население было впятеро меньше.
Ей нравилось смотреть в окно. Большую часть своей жизни она только мечтала иметь окно с видом – хоть на что-нибудь. За десяток лет в трудовом лагере ее желание так и не исполнилось. Но потом все изменилось. В один миг.
«А теперь погляди на себя», – подумала она.
Она набросила на себя пальто и надела ботинки с восьмисантиметровыми каблуками, чтобы казаться выше. Она никогда не пошла бы в таких на задание, но женщины в Пхеньяне с ума сходили по высоким каблукам. Даже те, что служили в армии, работали на стройке и в дорожной полиции, обожали их. Это был редкий способ почувствовать себя… независимой – если такое вообще возможно в этой стране.
Сезон дождей, продолжавшийся с июня по август, закончился. Уже месяц, как установилась сухая прохладная погода. Воздух был мягким, ветерок освежающим, небо чистым. В такие дни Чун-Ча любила прогуляться по городу. Это случалось редко, потому что по работе ей приходилось ездить в разные части страны и мира. А в таких поездках возможности прогуляться ей не выпадало.
На левом лацкане у нее был приколот значок с Кимом. Все северокорейцы носили такие, либо с Ир Сеном, либо с Чен Иром – оба уже умерли, но память о них жила. Чун-Ча не всегда хотелось надевать значок, но без него ее бы неминуемо арестовали. Даже она не была столь важна для государства, чтобы забыть об этом символе поклонения.
Она шла по городу, не менявшемуся десятки лет. Во многих смыслах столица была памятником правящей семье Ким площадью двести квадратных миль на берегах реки Тэдонган, впадающей на юге в Корейский залив. На корейском «Пхеньян» означает «плоская земля», и это название оправданно. Город располагался всего в девяноста футах над уровнем моря, похожий на биндэтток – корейскую лепешку. Центральные бульвары были просторными и свободными от машин. По ним ездили почти исключительно троллейбусы и автобусы.
Город не выглядел миллионником. Хотя на тротуарах и были пешеходы, по работе Чун-Ча посещала города схожих размеров в других странах, и там народу по улицам ходило куда больше. Возможно, причина заключалась в камерах наблюдения и полицейских, которым люди предпочитали не попадаться на глаза.
Она прошла ко входу в метро. Метро в Пхеньяне было самым глубоким в мире – больше ста метров под землей. Оно охватывало только западный берег Тэдонгана, в то время как большинство иностранцев жило на восточном. Намеренно или нет его построили так, Чун-Ча не знала. Но предполагала, что да. Централизованное планирование в сочетании с паранойей стали в Северной Корее особым родом искусства.
Люди выстраивались в очереди на следующий поезд точно по линеечке. Северокорейцы с ранних лет учились строиться за считаные мгновения. По всей столице можно было видеть ровные цепочки законопослушных граждан. Умение строиться было одним из принципов «единодушия», которым славилась их страна.
Чун-Ча не встала в очередь. Она нарочно подождала в сторонке, пока поезд подойдет к платформе. Она доехала на нем до другой части города и поднялась на поверхность. Парки в Пхеньяне были огромными, и их было много, но монументы – еще огромней.
Тут имелась Триумфальная арка, копия парижской, но гораздо больше. Ее построили в память корейского сопротивления Японии в 1920–1940-х. Имелось и подобие монумента Вашингтону, Монумент идеям чучхе высотой сто семьдесят метров – он символизировал корейскую философию опоры на собственные силы.
Проходя мимо него, Чун-Ча чуть заметно кивнула. Она тоже полагалась только на себя. Доверяла только себе. Ей не надо было этого объяснять. И она не нуждалась в памятнике, упирающемся в небо, чтобы в это поверить.
Была еще Арка Воссоединения, одна из немногих с изображением корейских женщин. Одетые в народные костюмы, они держали в руках карту объединенной Кореи. Арка перекидывалась через шоссе Воссоединения, которое шло от столицы до ДМЗ[9].
Снова символизм, подумала она.
Относительно воссоединения у Чун-Ча было всего два соображения. Первое: оно никогда не случится, и второе – ей все равно, случится или нет. Она ни с кем не собирается воссоединяться, ни с севером, ни с югом.
Она прошла памятник на холме Мансудэ, воздвигнутый в честь основателя Северной Кореи, Ир Сена, и его сына Чен Ира.
Она даже не посмотрела на монументальные статуи. С ее стороны это было дерзостью. Все северокорейцы считали своим долгом остановиться перед ними и долго с любовью их оглядывать. Возлагать к подножию цветы. Даже иностранных туристов обязывали приносить цветы к корейским памятникам под угрозой ареста и/или депортации.
Однако Чун-Ча прошла мимо, не побоявшись даже полицейского, который вполне мог ее арестовать. У ее патриотизма были границы.
Над всем городом возвышалась, подобно белому слону, недостроенная гостиница «Рюгён». Ее начали строить в 1987 году, но в 1992-м фонды на строительство иссякли. Хотя в 2008-м оно продолжилось, никто не знал, достроят гостиницу или нет и будут ли в ней когда-нибудь постояльцы. Сейчас это чудовище высотой 330 метров просто занимало почти четыре миллиона квадратных футов пространства, уходя вверх острой пирамидой.
Любопытное планирование городского центра, подумала она.
В животе заурчало, и Чун-Ча зашла в ресторан. Обычно северокорейцы не ели в ресторанах, потому что не могли позволить себе такую роскошь. Если группа людей являлась в ресторан, это были государственные чиновники, и правительство оплачивало их счета. В таких случаях они объедались и допьяна напивались соджу, национальным алкоголем.
Она прошла мимо других ресторанов, предлагавших традиционную корейскую кухню: кимчи – маринованные овощи, которые умела готовить любая корейская хозяйка, – вареную курицу, рыбу, кальмаров и такую роскошь, как белый рис. Не обращая на них внимания, свернула в гамбургерную «Самтесун», где подавали бургеры, картошку-фри и молочные коктейли. Чун-Ча не могла понять, как ресторан, подающий то, что во всем мире считается американской едой, может работать в стране, где даже нет американского посольства, ведь между странами нет дипломатических отношений. Гражданам США, попавшим в беду, позволялось обращаться в посольство Швеции, но только в случае медицинской необходимости.
Она оказалась в ресторане одной из немногих местных; остальные посетители были иностранцы.
Заказала гамбургер с кровью, порцию фри и ванильный коктейль.
Официант неодобрительно покосился на нее, словно молчаливо осуждал за то, что она ест всякий западный мусор. Она показала ему правительственное удостоверение, и он сразу же, подобострастно поклонившись, бросился выполнять ее заказ.
Она выбрала место спиной к стене. Ей было известно, где находятся входы и выходы. Она отмечала каждого, кто перемещался по ресторану – неважно, в ее сторону или нет. Она не ожидала неприятностей, но не забывала, что произойти может что угодно.
Она медленно ела свой обед, тщательно пережевывая пищу, прежде чем глотать. Больше десяти лет она мучилась от голода. Ощущение пустоты в желудке не покидало ее никогда, хотя сейчас недостатка в еде она не испытывала. В Йодоке она питалась тем, что могла раздобыть, – преимущественно кукурузой, капустой, солью и крысами. Крысы, по крайней мере, обеспечивали ее белком и помогали противостоять болезням, убивавшим других заключенных. Она прекрасно умела ловить грызунов. Но вкус бургеров ей нравился больше.
Чун-Ча не была толстой и знала, что никогда не располнеет. По крайней мере, пока ей приходится работать. Возможно, в старости, перебравшись в другую страну, она и позволит себе набрать вес. Но всерьез она такую перспективу не рассматривала. И сомневалась, что доживет до старости.
Она разделалась с едой, заплатила по счету и вышла. Оставалось последнее место, куда ей хотелось зайти. Кое-что она хотела увидеть, хотя уже видела раньше. Наверное, каждый в Северной Корее видел.
Его поставили на якорь в притоке Тэдонгана как экспонат Музея освобождения Родины. Поставили на якорь, потому что это был корабль – причем уникальный. Второй по возрасту корабль американских ВВС после «Конститьюшн». И единственный американский военный корабль, находящийся во владении иностранного государства.
«Пуэбло» находился в руках северокорейцев с 1968 года. Пхеньян заявлял, что он вошел в северокорейские территориальные воды. США утверждали, что нет. Все прочие страны мира признавали, что демаркационная линия проходит на расстоянии двенадцати морских миль от берега, но Пхеньян настаивал на границе в пятидесяти морских милях. Теперь «Пуэбло» являлся музеем, доказательством мощи и непобедимости родины и наводящим ужас напоминанием об империалистических замашках враждебных США.
Чун-Ча оплатила экскурсию, но совсем из других соображений, нежели остальные туристы. Она читала неподцензурный отчет о матросах с «Пуэбло». Это было неслыханно в ее стране, но по работе она часто попадала за границу. Моряков заставляли писать и говорить вещи, которые не являлись правдой: например, признаваться в том, что они шпионили за Северной Кореей, или отрекаться от собственной страны. Но на знаменитом фото с командой «Пуэбло» они показывали средние пальцы северокорейскому фотографу, делая вид, что просто сцепили руки. Ему они сказали, что это гавайский знак – пожелание удачи. Когда журнал «Тайм» опубликовал их историю и объяснил истинное значение этого жеста, моряков жестоко избили и подвергли еще более суровым пыткам, чем до того.
Когда их освободили в декабре 1968 года, восемьдесят два члена команды один из другим перешли по Мосту Невозвращения в ДМЗ. Не хватало одного – он погиб при нападении на судно, став единственной жертвой того инцидента.
Чун-Ча закончила экскурсию и сошла на берег. Еще раз оглянулась на корабль. Ей говорили, что американцы не спишут судно, пока оно не вернется к ним.
Что же, значит, оно никогда не будет списано, подумала она.
У Северной Кореи мало что есть. И то, что она забирает, она никогда не возвращает назад. После того как советские войска ушли и Северная Корея стала независимой, она оказалась одна против всех. У Северной Кореи нет друзей. Никто ее по-настоящему не понимает, даже Китай, который Чун-Ча считала одной из самых коварных стран в мире.
Чун-Ча не была религиозна. И не знала ни одного религиозного человека. Где-то жили немногочисленные корейские шаманисты, кто-то практиковал чхондоизм, кто-то буддизм и совсем немногие – христианство. Религию в стране не поощряли, потому что она представляла прямую угрозу партийному лидерству. Маркс был прав, думала она: религия – опиум для народа. Тем не менее когда-то Пхеньян считался Восточным Иерусалимом – благодаря протестантским миссионерам, которые явились сюда в XIX веке. В результате на «плоской земле» было построено больше сотни церквей. Теперь не осталось ни одной. Их тут не потерпели.
Но для нее и это не имело значения. Она не верила в доброго боженьку на небесах. Просто не могла. Она слишком много выстрадала, чтобы верить в существование небесной силы, если та позволяет злу свободно шествовать по земле и никак не препятствует ей.
Вера в себя – вот лучший принцип. Тогда тебе причитаются все награды. Но и ответственность ложится только на твои плечи.
Она прошла мимо открытого уличного рынка и вдруг остановилась, мгновенно напрягшись. В пяти шагах от нее стоял иностранный турист. Мужчина. С виду немец, но точно сказать она не могла. Он держал в руках фотокамеру и собирался сфотографировать рынок и торговцев.
Чун-Ча поглядела по сторонам в поисках гида, который обязательно должен был сопровождать иностранцев. Поблизости никого похожего не было.
Немец уже поднес камеру к глазам. Она бросилась вперед и выхватила ее. Мужчина, остолбенев, уставился на Чун-Ча.
– Отдайте, – сказал он на языке, в котором она узнала голландский. По-голландски она не говорила. Чун-Ча спросила, знает ли он английский.
Мужчина кивнул.
Она протянула ему камеру.
– Если вы сфотографируете уличный рынок, вас арестуют и депортируют. Может, даже не депортируют. Вы останетесь здесь, а это гораздо хуже.
Он побледнел и огляделся – уличные торговцы смотрели на него с угрозой.
Мужчина воскликнул:
– Но почему? Это же просто для моей странички.
– Вам не надо знать почему. Просто уберите камеру и найдите своего гида. Сейчас же. Второго предупреждения не будет.
Она вернула ему камеру, и мужчина ее взял.
– Спасибо, – сказал он шепотом.
Но Чун-Ча уже отвернулась. Она не нуждалась в его благодарности. Возможно, следовало позволить толпе накинуться на него и избить. Пусть бы его арестовали, бросили в тюрьму – а она бы о нем забыла. Он – всего лишь один из миллионов. Кому какое дело? Это не ее проблема.
Тем не менее, идя по улице, она размышляла над его вопросом.
«Почему?» – спросил он.
Ответ был одновременно простым и сложным. Уличная торговля указывала на то, что в Северной Корее слабая экономика, обычных магазинов не хватает и поэтому возникают такие вот рынки. Просочись эта информация наружу, руководство страны восприняло бы ее как пощечину – оно было весьма чувствительно к мнению международного сообщества. С другой стороны, изобилие товаров на уличном рынке, если о нем узнает внешний мир, может привести к сокращению гуманитарной помощи. А поскольку множество северокорейцев живет на грани голода, это будет очень плохо. Пхеньян – еще не вся страна. Но даже здесь люди умирают от голода в своих квартирах. Это называется «проблемой продовольствия», но, по сути, все очень просто. Людям не хватает еды. По этой причине северокорейцы ниже ростом и весят меньше, чем их братья на юге.
Чун-Ча не знала, насколько правдивы оба объяснения. Ей просто внушили, что именно этим вызван запрет на фотосъемку на улицах – помимо того, что северокорейцы не любят, чтобы иностранцы их фотографировали. Может дойти до насилия. Нарушителя арестуют. Вот почему никогда нельзя отрываться от гида, находясь в Северной Корее.
«Мы живем по-другому, потому что мы – самая параноидная нация на всей земле. Возможно, у нас есть на это причины. А возможно, наши лидеры просто хотят, чтобы мы и дальше объединялись против врага, которого на самом деле не существует».
Она не знала, сколько еще северокорейцев думают так. Но знала, что тех, кто высказывал подобные взгляды вслух, отправляли в трудовые колонии.
Не сомневалась в этом ни секунды.
Потому что именно за это ее родителей сослали в Йодок. Она выросла там. А ее семья погибла. Она выжила – единственная из всех.
Но заплатила страшную цену.
Ей пришлось убить всю свою семью, чтобы заслужить право на жизнь.
Глава 15
Роби смотрел на Рил.
Рил таращилась в пол.
Была полночь; с их приезда прошла неделя. После психологического тестирования их ждали новые испытания на выносливость, еще трудней предыдущих. Им дали немного воды и пищи и притащили сюда, потных и измотанных, обескураженных. В следующие дни они бесконечно тренировались, а потом валились без сил на свои койки, чтобы поспать пару часов, прежде чем их стащат с постелей и все начнется заново.
Сегодня они освободились относительно рано. И впервые за всю неделю у них появилась возможность поговорить наедине.
– Как у тебя прошло с мозгоправом? – спросил Роби, наконец прерывая молчание в их крошечной общей каморке.
– Потрясно, а у тебя? – саркастически поинтересовалась она.
– На самом деле мы говорили в основном о тебе.
Она подняла на него глаза, а потом перевела взгляд на ближайшее подслушивающее устройство. Одними губами произнесла: «Здесь? Сейчас?»
Он оглядел комнату – включая видеокамеры, вмонтированные в стены. Потом перевернул свой матрас, накрывшись им так, чтобы заслониться от наблюдения. Сделал ей знак пересесть на другой конец койки, лицом к нему. Она послушалась, с любопытством таращась на Роби.
Он начал использовать язык жестов. Их обоих обучали этому, поскольку безмолвные переговоры могли сильно помочь в полевых условиях.
Знаками он сказал: «Маркс – целиком и полностью человек Эвана Такера. Мы вряд ли выберемся отсюда живыми. Может, попробуем сбежать?»
Рил обдумала его слова и знаками же ответила: «Это даст им отличный предлог убить нас без всяких последствий».
Он вздохнул: «Значит, сидим тихо?»
«Я думаю, нас оставят в живых».
«Какой у тебя план?»
«Перетянуть Маркс на нашу сторону».
Глаза Роби широко распахнулись: «Как?»
«Мы мучаемся тут вместе».
«Ты вела себя с ней как последняя сука. А теперь попробуешь переобуться?»
«Я была с ней сукой по той самой причине, которая дает мне основание переобуться убедительно. Если она думает, что я ее ненавижу, это может сработать. Начни я подлизываться к ней, она бы сразу меня заподозрила».
Роби ее объяснение не убедило.
Рил показала знаками: «Какие еще варианты у нас есть?»
«Никаких, – ответил он. – За исключением смерти».
В этот момент дверь распахнулась и к ним ворвалось с полдюжины вооруженных мужчин. Роби и Рил сковали наручниками и выволокли из комнаты. Их погнали друг за другом по длинным коридорам с такой скоростью, что ни Рил, ни Роби не могли сообразить, в каком направлении движутся.
Открылась какая-то дверь, и их затолкали внутрь. Дверь захлопнулась у них за спиной, и другие руки схватили их. Рил и Роби оторвали от пола и уложили каждого на длинную доску.
Комната освещалась слабо, но они видели друг друга, разделенные всего парой дюймов. Оба знали, что будет дальше. Их привязали к доскам, потом наклонили доски вниз. Их головы погрузились в огромное корыто с ледяной водой. Их держали там столько, что вполне можно было утонуть.
Когда их подняли из воды, то оставили ноги выше головы. Потом положили им на лица тонкие тряпки и стали лить ледяную воду. Она быстро пропитала ткань и начала проникать им в рот и в нос. У обоих сработал рвотный рефлекс, они стали кашлять и отплевываться. Вода продолжала течь. Они кашляли и рыгали. Вода продолжала течь. У обоих началась рвота.
Тряпки приподняли и позволили им сделать три-четыре нормальных вдоха, прежде чем опустить тряпки обратно. Снова полилась вода – с тем же результатом. То же самое повторялось в следующие двадцать минут.
Роби и Рил вытошнили то немногое, что было у них в желудках. Теперь их рвало желчью.
Они так и лежали на досках с тряпками ни лице. Не знали, когда вода польется снова, – это было частью техники. Никакие тренировки в мире не могли спасти от ужаса пытки водой.
Они лежали, хватая ртом воздух, дергаясь в своих путах, с грудью, ходящей ходуном.
Обычно на этом этапе начинался допрос. Роби и Рил оба помнили об этом и гадали, какого рода допрос им предстоит.
Свет стал еще слабее, и они приготовились к тому, что могло ждать их дальше.
Голос сказал:
– Это может закончиться. Выбор за вами.
Говорила не Аманда Маркс. Голос был мужской, и они его не узнавали.
– Что надо делать? – прохрипела Рил.
– Подписать признание, – ответил голос.
– Признание в чем? – спросил Роби, сплевывая рвоту изо рта.
– Для Рил – в убийстве двух сотрудников ЦРУ. Для вас – в пособничестве ей. И в государственной измене.
– Вы адвокат? – рявкнула Рил.
– Мне нужен ваш ответ.
От следующей реплики Рил мужчина невольно прищелкнул языком. Потом ответил:
– Боюсь, я такое просто физически не смогу сделать. Но, как я понял, это можно считать ответом.
Последовали еще двадцать минут пытки водой.
Потом им позволили продышаться и задали тот же вопрос.
– Это может прекратиться, – сказал голос. – Вам только надо поставить подпись.
– Наказанием за измену может быть смертная казнь, – прохрипел Роби. Он повернул голову набок, и его вырвало желчью. Его мозг грозил вот-вот взорваться, легкие невыносимо жгло.
Рил вмешалась:
– Тогда за каким чертом это нужно?
– Нужно, поверьте мне. Вам дадут большие тюремные сроки, но не казнят. Таковы условия сделки. Просто подпишите признание. Оно уже готово. Достаточно поставить подпись.
Ни Рил, ни Роби не ответили.
Пытка продолжалась еще двадцать минут.
Когда все закончилось, оба лежали без сознания. Это был единственный способ положить мучениям конец. Тело просто отключалось. А пытать человека без сознания не имело смысла.
Зажегся свет, и мужчина окинул взглядом пару агентов, привязанных к доскам.
– Целый час. Впечатляет, – сказал он.
Его звали Эндрю Вайола. До прошлого года он работал главным инструктором в Пекле, а до того был легендарным полевым агентом ЦРУ и участвовал в большинстве самых сложных и опасных миссий за последние четверть века. Вскоре ему исполнялось пятьдесят. Он оставался спортивным и подтянутым, только в волосах сквозила стальная седина, а лицо избороздили морщины. И шрамы от одной миссии, которая пошла не по плану.
Он повернулся к Аманде Маркс, которая наблюдала за всем процессом с выражением легкого отвращения.
– Не для слабых желудком или сердцем, – заметил он.
– И цель мне не совсем ясна. Мы действительно ожидаем, что они подпишут признание?
– У меня такой задачи нет. Мне велели это сделать, и я сделал. С остальным пусть разбираются юристы ЦРУ и руководство.
– Вообще-то ими поручено заниматься мне, – сказала она.
– Так и есть, Аманда. Я не наступаю тебе на пятки. Но я получил приказ. И, – он перевел взгляд на Роби и Рил, – в отличие от некоторых, я приказы исполняю.
– Тогда что дальше?
– Моя работа здесь закончена – до новых распоряжений. Может, я еще и увижу этих двоих прежде, чем они уедут. Если уедут, – поправился он.
– Они оба считают, что их привезли сюда, чтобы прикончить, – сказала Маркс.
– А ты думаешь, это невозможно? – поинтересовался Вайола, слегка удивленный. – Бывает, рекруты тут гибнут. Редко, но случается. Это не летний лагерь, Аманда.
– Мы говорим о разных вещах. Тут бывают несчастные случаи. К тому же Роби и Рил не рекруты. Они ветераны, закаленные в боях. Но если цель с самого начала была…
Он перебил ее:
– Постарайся в это не углубляться. Просто делай свою работу. Так будет лучше и для тебя, и для начальства.
– И тебе все равно?
Он искоса глянул на нее:
– Раньше, может, было не все равно. Может. Но сейчас уже нет.
– Что изменилось?
– На нас напали. Башни обрушились. Пентагон пострадал. Самолеты разбились. Американцы погибли. Теперь я стараюсь видеть мир исключительно черно-белым.
– Мир не черно-белый.
– Почему я и сказал, что стараюсь. – Он развернулся и вышел из комнаты.
Маркс сделала шаг вперед и посмотрела на два бессознательных тела. Вспомнила свою встречу с Эваном Такером перед приездом сюда. Директор достаточно ясно выразился насчет того, какого исхода хочет. Внешне все выглядело убедительно и справедливо. Если они пройдут тесты, так тому и быть. Они получат новое задание. Проще некуда.
Но потом случилось это – поступил приказ на пытку водой под руководством Вайолы. Этот человек был лучшим в своем деле, Маркс это знала. Однако он отличался, скажем так, размахом, а его моральные ориентиры трудно было вообще назвать моральными. И это ее беспокоило.
«Письменное признание в убийстве и государственной измене?»
Сюда явно приложил руку Эван Такер. Никто другой в агентстве не осмелился бы отдать подобный приказ. Значит, правила изменились. Такер использовал Пекло не только для того, чтобы проверить Роби и Рил и попытаться их сломать. Он хотел, чтобы они признались в действиях, которые могли повлечь за собой тюремное заключение. А ей сообщил только часть своего плана. И правильно, потому что Маркс отказалась бы.
Эта простая мысль внезапно ее потрясла. Она никогда раньше не отказывалась от исполнения прямого приказа. Такое вообще случалось крайне редко. Именно по этой причине Роби и Рил попали в нынешнюю ситуацию.
«Я становлюсь как они?»
Она услышала, как Роби и Рил застонали, начиная приходить в себя.
Маркс повернулась к одному из своих людей:
– Отведите их обратно в комнату. Дайте выспаться. Я сообщу, когда начнутся следующие испытания.
Ее приказ исполнили немедленно. Она посмотрела вслед Роби и Рил, которых волокли в их комнату.
«Правильно будет сказать, в их тюремную камеру.
Возможно, в камеру смертников».
