Дэвид Болдаччи
Миссия в ад
Глава 12
– Ваша история – одна из самых необычных, какие я встречала.
Рил сидела напротив еще одной психологини – дамы за пятьдесят, с каштановыми волосами, в которых сквозила седина, очками на цепочке и кислым лицом. Ее звали Линда Шпицер. Она была в длинной юбке, льняном пиджаке поверх белой блузки и в ботинках. Обе они находились в кабинете – сидели, разделенные кофейным столиком.
– Итак, я получаю приз? – усмехнулась Рил.
Шпицер закрыла папку, которую держала в руках:
– Почему, как вы думаете, вы здесь?
– Я не думаю, я знаю. В наказание.
– За что?
Рил прикрыла глаза и вздохнула. Открыв их опять, сказала:
– Нам правда обязательно этим заниматься? Я немного устала и уверена, что у замдиректора Маркс заготовлена для меня на сегодня еще масса развлечений.
Шпицер пожала плечами:
– У нас есть час. Вам решать, как мы его используем.
– Тогда почему бы вам не почитать книжку? А я бы чуток вздремнула.
– В данный момент я не уверена, что могла бы рекомендовать вас для продолжения оперативной работы.
– Тогда очень жаль, что вы не попались мне в самом начале. Я избежала бы этой части моей жизни.
Шпицер добродушно улыбнулась:
– Я знаю, что вы умная и хитрая и можете заболтать кого угодно, включая меня. Но так мы далеко не уйдем, не правда ли?
– Как по мне, ничего страшного.
– Агент Рил, мне кажется, мы могли бы поработать продуктивно.
Рил выпрямила спину:
– Вы знаете, почему я здесь? Я имею в виду настоящую причину.
– Моя работа с этим не связана. Моя работа – провести вашу психологическую оценку с целью установления пригодности для оперативной деятельности.
– Кажется, когда меня отправляли на мою последнюю миссию, с пригодностью для оперативной деятельности не было никаких проблем. Мне даже дали медаль.
– Тем не менее таковы мои инструкции, – возразила Шпицер.
– И вы всегда следуете приказам, я правильно понимаю? – фыркнула Рил.
– А вы?
– Ну ладно, поехали. – Она выпрямила спину. – Я практически всегда следую приказам.
Шпицер сказала:
– Это означает девять раз из десяти? А при каких обстоятельствах вы им не следуете?
– Вообще-то гораздо больше, чем девять из десяти. И я не следую приказам, когда мне подсказывает нутро.
– Нутро? Можете поподробнее?
– Конечно. Мое нутро, – она ткнула пальцем в живот. – Вот эта штука. Когда что-то не так, у меня тут щекочет. А еще оно нужно, чтобы переваривать пищу.
– И вы всегда прислушиваетесь к своим инстинктам? – спросила Шпицер.
– Да.
– Что они говорят вам сейчас?
Вопрос, казалось, сбил Рил с толку. Но она быстро собралась.
– Что мы обе теряем время.
– Почему? – хотела знать Шпицер.
– Потому что мое пребывание здесь – полное дерьмо. Меня не оценивают для нового задания. Я – порченый товар. Меня отправили сюда по другой причине.
– В наказание. Вы уже говорили.
– Или чтобы убить. Хотя в целом это одно и то же.
Шпицер скептически на нее покосилась:
– Вы правда считаете, что агентство хочет убить вас? Может, это просто легкая паранойя?
– Нет, не легкая. Это очень даже тяжелая паранойя. Она у меня всю жизнь. И всегда меня выручала.
Шпицер опустила глаза на папку, которую держала в руке:
– Тут нет ничего удивительного, с учетом вашего происхождения.
– Меня тошнит от людей, которые судят меня по происхождению, – выпалила Рил. Она вскочила и стала мерить кабинет шагами, пока другая женщина продолжала следить за ней. – Много у кого отвратное происхождение, но они вырастают нормальными людьми и много чего достигают. А есть такие, кто родился с серебряной ложкой во рту, но вырос мерзким типом.
– Да, всякое бывает, – согласилась Шпицер. – Все мы индивидуальности. Строгих правил нет. Вы многого добились, агент Рил. И дело не в том, родились вы с серебряной ложкой во рту или нет. Просто вы так устроены.
Рил присела и поглядела на нее.
– Правильно, – ухмыльнулась она. – Но вы действительно так думаете?
– Вы только что сказали, что вас тошнит от людей, которые судят по происхождению. Или по воспитанию. А также его отсутствию. – Она выжидающе прищурилась.
– Если вы хотите меня спровоцировать, док, вас ждет разочарование.
– Вряд ли агента вашего уровня можно спровоцировать.
– Тогда зачем я здесь?
Шпицер ответила:
– Моя задача – провести психологическую оценку. Я знаю, что вы проходили их и раньше. Не одну и не две.
Рил откинулась на спинку стула.
– Вы признаете, что следование приказам важно для функционирования агентства?
– Признаю.
– Но предпочли им не следовать.
– Предпочла. Потому что агентство также ожидает, чтобы я думала головой. Приказы отдаются людьми. Люди делают ошибки. Они командуют из своих безопасных кабинетов. А я работаю в поле, где никогда не бывает безопасно. Мне приходится принимать решения с лету. И выполнять приказы тем способом, который я считаю наилучшим.
– А порой и не выполнять? – спросила Шпицер.
– Да.
– А что насчет постановки собственных заданий в собственных целях?
Рил глянула на психолога из-под полуопущенных век.
– Вижу, вас информировали подробнее, чем вы показываете.
– Я должна все про вас знать. Только так я смогу выполнять свою работу. Но я здесь для того, чтобы слушать, а не говорить.
– Так вы в курсе, что я сделала?
Шпицер кивнула:
– Да.
– И вам сказали, почему я это сделала?
– Да. Хотя кое-какие факты кажутся спорными.
– Вы имеете в виду, что это вопрос доверия?
– Я хотела бы выслушать вашу позицию, – ответила Шпицер.
– Зачем? Какое это может иметь значение?
– Это часть оценки. Но, если не хотите глубоко вдаваться…
Рил нетерпеливо отмахнулась:
– Тогда что? Если я откажусь, думаю, это станет еще одним аргументом против меня, как будто их и без того мало.
Она наклонилась вперед, оперлась локтями о колени и сцепила пальцы:
– У вас когда-нибудь убивали близкого друга?
Шпицер покачала головой:
– К счастью, нет.
– Шок завладевает вами полностью. Вы проходите все стадии скорби за пару секунд. Это не то же самое, что несчастный случай, или болезнь, или старость. Все равно как если бы вас убили вместе с другом. Забрали обе ваших жизни, вот так просто.
– Я понимаю.
– Нет, не понимаете. Если только это не произошло с вами. Когда такое случается, единственное, что вам нужно, – месть. Вы хотите взять эту боль, которая вас терзает, эту выжженную кислотой дыру у себя в животе – и швырнуть в людей, повинных в ней. Заставить их страдать. Хотите, чтобы они тоже умерли. Хотите отнять у них то, что они отняли у вас.
Шпицер слегка расслабила плечи; вид у нее был одновременно смущенный и заинтересованный.
– Вот, значит, что вы чувствовали?
– Да, это самое и чувствовала, – сказала Рил негромко. – Но, в отличие от большинства людей в подобной ситуации, я могла ответить. Я взяла свою боль и вернула ее тем, кому она предназначалась.
– Два человека погибли. Два сотрудника агентства, если быть точной.
– Именно так.
– Значит, вы взяли на себя роль судьи, присяжных и палача?
– Судьи, присяжных и палача, – повторила Рил, снова опуская веки и глядя из-под них на собеседницу. – Но роль палача я играла много лет. А вы, кто сидит здесь, изображаете судей и присяжных. Вы решаете, кому умереть, и говорите мне. Я выполняю приказ. Вроде как игра в Бога, вам не кажется? Кому жить, кому умирать… – Прежде чем Шпицер успела ответить, Рил добавила: – Хотите знать, что я при этом чувствую? Вам, мозгоправам, всегда хочется это узнать, да ведь? Что мы чувствуем по разным пустячным поводам?
Шпицер медленно кивнула:
– Я хотела бы знать.
– Я чувствую себя великолепно. Контора выполняет самую тяжелую часть. Они решают, кто получит пулю. А я просто стреляю. Что может быть лучше?
– Тогда каково вам было сыграть все три роли?
Улыбка, проступившая на лице Рил, медленно исчезла. На секунду она прикрыла глаза рукой:
– Я не стала бы за них цепляться.
– Значит, это не те роли, которые вы хотели бы играть в будущем? – спросила Шпицер.
Рил подняла голову:
– Почему бы не бросить эту чушь собачью и не взглянуть на вещи реально, а? Это не роль. И не спектакль. Парень на полу с пулей в башке не встанет, когда опустится занавес. Моя пуля. Мой выстрел. А он лежит мертвый.
– Вы хотите сказать, что убивать вам не нравится?
– Мне нравится хорошо делать свою работу. Но я – не серийный убийца. Они вот обожают убивать. Обожают держать других под контролем. Им нужны ритуалы, детали. Охота. Нападение. Меня все это не интересует. Я делаю свое дело. Как профессионал. Зарабатываю этим на жизнь. Потом строю вокруг этого стену и двигаюсь дальше. Мне наплевать, кто моя мишень. Главное – что это мишень. Она не человек для меня. Я на задании. Ничего больше. Я не вкладываю сюда никаких других смыслов. Будь так, я не смогла бы этим заниматься.
Минута прошла в молчании, слышалось только учащенное дыхание Рил.
Наконец Шпицер сказала:
– Вы поступили в агентство совсем юной, даже не окончив колледжа. Это крайне нетипично.
– Мне говорили. Но вроде бы для того, чтобы спускать курок, образование не требуется.
– Почему вы выбрали эту работу? Вы же были совсем молоденькая, почти несовершеннолетняя. Вы могли заняться чем угодно другим.
– На самом деле вариантов у меня было немного.
– В это сложно поверить, – возразила Шпицер.
– А вам и не надо верить. Это был мой выбор, – резко парировала Рил.
Шпицер закрыла блокнот и надела на ручку колпачок.
Рил заметила это:
– Разве час уже прошел?
– Думаю, на сегодня этого достаточно, агент Рил.
Рил встала:
– А я думаю, этого достаточно на всю мою жизнь. – Выходя, она громко хлопнула дверью.
Глава 13
У этого места было много разных названий: Букчан, Пукчан, Пукхян.
Официально оно называлось «Кван-ли-со номер 18». На корейском это означало «исправительно-трудовая колония». В действительности это был концентрационный лагерь. Настоящий ад близ реки Тэдонган в провинции Пхёнан-Намдо в Северной Корее.
Старейший из северокорейских трудовых лагерей, Букчан предназначался для диссидентов и врагов государства. Он функционировал с 1950-х и, в отличие от прочих, которыми управлял Бовибу – Департамент государственной безопасности, или тайная полиция, – находился в распоряжении Министерства внутренних дел. Лагерь состоял из двух частей. Одна – для перевоспитания. Там заключенным вдалбливали учения двух великих лидеров страны, ныне покойных, после чего могли освободить, хоть они и оставались на всю жизнь под наблюдением. Во второй заключенные содержались пожизненно – их было большинство.
На территории размером с Лос-Анджелес, огражденной четырехметровой стеной, содержалось пятьдесят тысяч узников. Их отправляли туда не поодиночке, а вместе со всей семьей – в соответствии с презумпцией коллективной вины, – включая младенцев, подростков, братьев и сестер, жен, бабушек и дедушек. Дети, рождавшиеся в лагере, разделяли вину своей семьи. Если они рождались без разрешения – половые контакты и беременности строго регулировались, – их убивали. Возраст и личная вина не имели значения; с малышами и стариками обращались одинаково – бесчеловечно.
В Букчане работали все практически всё время – в угольных шахтах, на цементных заводах и других производствах. Вся работа была опасной. Никакой защиты не предполагалось. Многие погибали на рабочих местах. Шахтеров тысячами косил силикоз[6]. Еды тоже не давали, и надо было самим искать себе пропитание. Семьи кормились мусором, насекомыми, сорняками, а иногда и человечиной. Воду собирали дождевую или выкапывали колодцы, но они были грязными, и в лагере бушевала, помимо других болезней, дизентерия. В таких условиях не приходилось особенно беспокоиться о контроле численности заключенных.
Мир толком не знал, сколько в Северной Корее трудовых лагерей, – международное сообщество сходилось на шести. В действительности они были пронумерованы, и то, что нумерация доходила минимум до двадцати двух, указывало на их распространенность. По меньшей мере двести тысяч северокорейцев, около одного процента всего населения страны, называло эти лагеря своим домом.
Ходили слухи о коррупции на территории Букчана. Ситуация в лагере вызывала тревогу. Меньше чем за два месяца оттуда сбежало десять человек. Это само по себе было непростительно. Лагерь охраняло два вооруженных батальона. Четырехметровый забор под напряжением страховали еще и мины-ловушки. По всему периметру располагались пятиметровые сторожевые вышки, и охранники на земле, видимые и скрытые, следили за каждым движением. Казалось бы, побег невозможен, но раз он произошел, должно было существовать объяснение. Поговаривали, что беглецам помог кто-то изнутри. Это было не просто непростительно – это была измена.
Девушка-заключенная сжалась в комок в углу каменного каземата. Она оказалась в лагере недавно: ее поймали в Китае и репатриировали. Ей было не больше двадцати пяти, но выглядела она старше. Тело ее было маленькое и усохшее, но в то же время крепкое и жилистое, с сильными короткими ногами. Деньги, которые она прятала в заднем проходе, у нее отобрали. Охранники избили ее и присвоили деньги себе.
Она сидела на полу, трясясь от страха. Ее одежда превратилась в грязные лохмотья за время побега и возвращения назад под охраной. Она была вся в крови, волосы сбились клочьями. Девушка тяжело дышала, и ее маленькая грудь вздымалась и опускалась при каждом судорожном вздохе.
Массивная дверь распахнулась, и вошли четверо мужчин: три охранника в форме и надзиратель в сером кителе и глаженых брюках. Он был упитанный, с темными волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, в начищенных ботинках, с гладким здоровым лицом. Он поглядел сверху вниз на жалкое подобие человеческого существа перед собой. Девушка была похожа на животное, хромающее по обочине дороги. С ней и обращались как с животным – как со всеми заключенными здесь. Любой охранник, проявивший сочувствие и доброту, сам немедленно стал бы заключенным. Поэтому о сострадании не могло быть и речи. С тоталитарной точки зрения – идеальное устройство системы.
Он дал своим людям короткую команду, и те сорвали с нее остатки одежды. Он пнул ее под голый зад сверкающим носком ботинка.
Девушка еще плотней сжалась в комок, словно пыталась слиться со стеной. Надзиратель улыбнулся и подошел еще ближе. Присел на корточки.
Сказал на корейском:
– Кажется, у тебя водятся деньги.
Она повернулась к нему лицом; ее руки и ноги тряслись. Кое-как девушка сумела кивнуть.
– Ты заработала их, пока была в Китае?
Она снова кивнула.
– За то, что ложилась с китайским отребьем в постель?
– Да.
– У тебя есть еще деньги?
Она было затрясла головой, но вдруг остановилась.
– Я могу раздобыть больше, – сказала тихонько.
Мужчина удовлетворенно кивнул и посмотрел на охранников.
– Насколько больше? – спросил он.
– Намного, – ответила она. – Гораздо больше.
– Я хочу гораздо больше, – повторил он. – Когда?
– Мне надо связаться с волей.
– Сколько еще ты сможешь собрать?
– Десять тысяч вон.
Он улыбнулся и покачал головой:
– Недостаточно. И воны мне не нужны.
– Жэньминьби?[7]
– По-твоему, мне нужна китайская туалетная бумага?
– Тогда что? – спросила она в ужасе.
– Евро. Я хочу евро.
– Евро? – спросила она, снова затрясшись, поскольку в камере стоял ледяной холод, а она была голая. – Зачем евро здесь?
– Я хочу евро, сука, – отрезал надзиратель. – Не твое дело зачем.
– Сколько евро? – спросила девушка.
– Двадцать тысяч. Ровно.
Она в ужасе отшатнулась:
– Двадцать тысяч евро?
– Это моя цена.
– Но как я могу вам доверять?
– Не можешь, – сказал он с улыбкой. – А какой у тебя выбор? Шахта ждет. – Он сделал паузу. – В личном деле сказано, ты из Кэчхона, – сказал он.
Там находился Лагерь 14 – на другом берегу реки Тэдонган, неподалеку от Букчана.
Надзиратель продолжал.
– С заключенными там нянчатся. Хотя у нас есть зона для исправляющихся, а Кэчхон только для неисправимых, мы в Букчане не церемонимся. Отсюда ты живой не выйдешь. Только попробуй сбежать – тебя поймают, привяжут к столбу, натолкают в рот камней, и каждый охранник выстрелит в тебя пять раз. Каждую минуту, что ты проживешь здесь, ты будешь желать смерти. – Он поглядел на своих людей. – Кэчхон, – повторил он и усмехнулся. – Гребаные слабаки.
Они все расхохотались, переглядываясь и хлопая себя по ляжкам.
Он поднялся:
– Двадцать тысяч евро.
– Когда?
– Через пять дней.
– Это невозможно.
– Тогда извини. – Он сделал знак охранникам, и те двинулись вперед.
– Подождите, подождите! – закричала она.
Мужчины остановились и выжидающе уставились на нее.
Девушка встала на дрожащих ногах:
– Я достану деньги. Но мне надо связаться с волей.
– Об этом можно договориться. – Он оглядел ее обнаженное тело. – Ты не такая и уродина. Если тебя отмыть, будешь даже хорошенькая. Ну или хотя бы не противная.
Он протянул руку и тронул ее волосы. Девушка отпрянула, и он отвесил ей пощечину такой силы, что по ее лицу побежала кровь.
– Никогда больше так не делай, – приказал он. – Радуйся, что я тебя трогаю.
Она кивнула и потерла щеку, облизывая кровь с губ.
– Тебя сейчас вымоют. И приведут ко мне.
Она поглядела на него, медленно осознавая, что это означает.
– А евро? Я думала, это и есть плата.
– Помимо евро. Пока мы ждем пять дней. Или ты предпочитаешь грязные опасные шахты моей постели?
Она покачала головой и опустила глаза, признавая свое поражение.
– Я… я не хочу в шахты.
Он улыбнулся и взял ее за дрожащий подбородок, заставляя смотреть в лицо.
– Видишь, ничего сложного. Еда, чистая вода, теплая постель. И я буду иметь тебя столько, сколько захочу. – Надзиратель повернулся к охранникам. – И они тоже. В любое время. Ты поняла? Все, что мы захотим, неважно что. Ты – просто собака, поняла?
Она кивнула, залившись слезами:
– Я поняла. Но вы не сделаете мне больно? Я… мне уже делали больно, много раз.
Он снова дал ей пощечину.
– Не смей указывать мне, шлюха. И не открывай рот, если я не задал тебе вопроса.
Он схватил ее обеими руками за горло и швырнул в стену.
– Ты поняла?
Она кивнула и пробормотала:
– Поняла.
– Будешь называть меня сы сын, – добавил он, используя корейское выражение, обозначающее «хозяин». – Будешь звать меня так даже после того, как выберешься отсюда. Если выберешься. Я ничего не обещаю, даже если получу евро. Может, ты и не сбежишь. Это зависит только от меня. Ясно?
Девушка кивнула:
– Я поняла.
Он снова потряс ее изо всех сил:
– Скажи это! Обратись ко мне с уважением.
– Сы сын, – добавила она робким голосом.
Надзиратель улыбнулся и отпустил ее.
– Видишь, у тебя получается.
В следующую секунду он схватился за горло в том месте, куда она ударила его. Отступил назад, столкнувшись с одним из охранников.
Она двигалась так быстро, что казалось, будто время остановилось. Девушка пулей метнулась к охраннику, выдернула у него из кобуры пистолет и выстрелила ему в лицо. Другой кинулся к ней; она развернулась и ударила его ногой, задрав ее так высоко, что попала в глаз. Обломанный ноготь разорвал ему веко, ослепляя. Он закричал и повалился на спину, пока третий охранник стрелял из пистолета. Но ее на этом месте уже не было. Девушка оттолкнулась от стены и, кувыркнувшись, перелетела через него, выдернув нож из ножен у охранника на ремне, после чего приземлилась у него за спиной. Четырежды взмахнула ножом с такой скоростью, что глаз не различал ее движений. Охранник схватился за шею с перерезанными венами и артериями.
Она продолжала двигаться. Использовав его падающее тело как трамплин, она перескочила через него и схватила ослепленного охранника в захват ногами вокруг головы. Перекрутилась в воздухе и швырнула его вперед. Он ударился головой о стену с такой силой, что его череп треснул.
Она подхватила пистолет, который уронила в драке, и стала по очереди подходить к каждому охраннику и стрелять им в голову, пока не перебила их всех.
Она всегда ненавидела лагерную охрану. Она годами жила рядом с ними. Они оставили на ней шрамы – внутри и снаружи, – которые не затянутся никогда. Из-за них она никогда не станет матерью. Не сможет даже помыслить об этом, потому что для этого требуется заново научиться считать себя человеческим существом, а ей это недоступно. Ее имя в лагере было «сука». Каждую женщину в лагере звали так.
«Сука, сука, – это единственное, что она слышала от зари до темна год за годом. – Давай, сука. Ну же, сука. Сдохни, сука».
Она повернулась к надзирателю, лежавшему на полу возле двери. Он еще не умер. Мужчина по-прежнему хватался за горло и ловил ртом воздух, в расфокусированных глазах металась паника. Так она и планировала – обездвижить его, но не убить. И прекрасно знала, что для этого нужно.
Она опустилась на одно колено возле него. Он смотрел на нее выпученными глазами, зажимая ладонью горло. Она не улыбалась от радости. Не грустила. На ее лице не было вообще никакого выражения.
Она придвинулась к нему ближе.
– Скажи это, – прошептала она.
Он застонал, цепляясь за свою перебитую глотку.
– Скажи это, – повторила она. – Сы сын.
Она подсунула руку под его ладони и нажала.
– Скажи это.
Он снова застонал.
Она поставила костлявое колено на его пах.
– Говори.
Он вскрикнул, и она нажала коленом еще сильнее.
– Скажи это. Сы сын. Скажи, и боли больше не будет. – Она навалилась на колено всем весом. Он закричал громче. – Скажи это.
– Сы…
– Скажи это. Скажи до конца. – Она яростно вдавливала колено в него.
Он заорал изо всех сил, насколько позволяла поврежденная гортань.
– Сы сын.
Она выпрямилась. Не улыбнулась с радостью. Не загрустила. Так и осталась равнодушной.
– Видишь, у тебя получается, – повторила она его слова.
Он беспомощно смотрел, как она подпрыгивает в воздух и приземляется на него. Ее локоть вонзился мужчине в нос с такой силой, что хрящ прошел до самого мозга, словно пуля. Это убило его мгновенно; с перебитой гортанью он мог бы продержаться еще несколько минут.
Она встала и оглядела четверых мертвецов.
– Сы сын, – сказала девушка. – Я, не вы.
Она обыскала охранникам карманы и нашла рацию. Вытащила ее, настроила на другую волну и сказала просто:
– Готово.
Потом бросила рацию, перешагнула через трупы и вышла из камеры, по-прежнему голая, покрытая чужой кровью.
Ее звали Чун-Ча, и вместе с семьей она уже много лет находилась в Лагере 15, известном как Йодок. Ей был всего год, когда люди из Бовибу пришли за ними среди ночи. Они всегда приходили по ночам. Хищники старались держаться подальше от дневного света. Она пережила Йодок. Ее семья – нет.
Другие охранники миновали ее в коридоре, торопясь к камере, где лежали мертвецы.
Они ничего не сказали ей. Даже не посмотрели.
Когда они вошли, двоих вырвало на камни от зрелища, которое их там поджидало.
Чун-Ча дошла до оговоренного места, и там ее с уважением приветствовали двое мужчин в форме генералов северокорейской армии. Один протянул ей влажное полотенце и мыло, чтобы стереть грязь и кровь. Другой держал наготове чистую одежду. Она вытерлась, а потом переоделась прямо перед ними, нисколько не стесняясь своей наготы. Оба генерала при этом отвели глаза, но для нее это не имело значения. Ее раздевали и пытали перед множеством мужчин. Она не знала, что такое смущение, и не испытывала его. Собакам не нужна одежда.
Она лишь раз взглянула на них. Для нее они не выглядели как солдаты; в своих фуражках с широкими кокардами они выглядели скорее как члены оркестра, привыкшие держать музыкальные инструменты, а не оружие. Они казались забавными, слабыми и бестолковыми, но она знала, что эти люди – хитрые, осторожные и опасные для всех вокруг, включая самих себя.
Один сказал:
– Йе Чун-Ча, вы заслужили поощрение. Его превосходительство Ким Чон Ун проинформирован и передает вам личную благодарность. Вознаграждение будет соответствующим.
Она протянула им назад испачканное полотенце и мыло.
– Насколько соответствующим?
Генералы переглянулись, не скрывая изумления от ее комментария.
– Его превосходительство это решит, – сказал один. – И вы будете признательны, что бы он ни решил.
Его спутник добавил:
– Нет высшей чести, чем служить своей стране.
Она с непроницаемым лицом смотрела на них обоих. Потом развернулась и пошла по коридору – прочь из лагеря. Многие по пути поглядывали на нее. Никто не пытался встретиться с ней глазами. Никто, даже самые лютые из охранников. Весть о том, что она сделала, уже облетела лагерь. Поэтому никто не хотел смотреть Йе Чун-Ча в глаза – они могли оказаться последним, что этот человек увидит в жизни.
Ее неподвижный взгляд был направлен прямо вперед.
За четырехметровым забором ждал пикап. Дверца открылась, и она забралась внутрь.
Пикап сразу отъехал, направляясь на юг, в столицу – Пхеньян. У нее была там квартира. И машина. И еда. И чистая вода. И воны в местном банке. Больше она ни в чем не нуждалась. Она и так имела больше, чем когда-либо за свою жизнь. Гораздо больше, чем надеялась иметь. Она была за это благодарна. Благодарна, что жива.
Нельзя прощать коррупцию.
Это она знала точно.
Четверо человек погибли от ее руки сегодня.
Пикап мчался вперед.
Чун-Ча уже забыла о продажном надзирателе, требовавшем евро и секс в уплату за побег. Он не стоил того, чтобы о нем думать.
Она вернется к себе в квартиру. И будет ждать следующего звонка.
Он скоро поступит, думала она. Так всегда было.
И она будет готова. Это единственная жизнь, какая у нее есть.
И за это она тоже благодарна.
Нет высшей чести, чем служить своей стране?
Она почувствовала, как во рту набежала слюна, и сглотнула ее.
До самого Пхеньяна Чун-Ча смотрела в окно невидящим взглядом. Не разговаривала ни с одним человеком в машине.
Она всегда держала свои мысли при себе. Мысли – единственное, что они не могут у нее отнять. А они пытались. Изо всех сил. Все остальное они отняли. Но не это.
И никогда не отнимут.
