Дэн Симмонс
Полый человек
Глаза
Меня интересует смерть. Для меня это новое понятие. Идея о том, что можно просто перестать быть – самая удивительная из всех, с которыми меня познакомил Джереми.
Я почти не сомневаюсь, что первое осознание смертности человека самим Бременом было жестоким: смерть его матери, когда ему исполнилось всего четыре года. Тогда его телепатические способности проявлялись редко и случайно – просто вторжение чужих мыслей и ночные кошмары, которые, как он потом понял, тоже были чужими, – но в ночь смерти матери эти способности дали о себе знать особым образом.
Ее звали Элизабет Саскинд Бремен, и в ночь смерти ей было двадцать девять лет. Она возвращалась с «девичника», как они в последнее время называли свои встречи. Компания женщин, от шести до десяти человек, начала собираться один раз в месяц много лет назад, когда большинство из них еще были не замужем, и в тот вечер они поехали в Филадельфию, рассчитывая попасть на открытие художественного музея, а потом послушать джаз. Они проявили предусмотрительность и выбрали того, кто не будет пить и развезет всех по домам, хотя в то время такая практика была еще редкой, и Кэрри, давняя подруга Элизабет, не прикасалась к спиртному. Четыре подруги жили недалеко друг от друга, в получасе езды от дома Бременов в округе Бакс, и все они сидели в универсале Кэрри, когда на шоссе Скулхил пьяный водитель выехал на встречную полосу.
Машин было много, и универсал занимал левую полосу – поэтому с того момента, как пьяный водитель пересек разделительную линию в том месте, где ремонтировали дорожное ограждение, до момента столкновения прошло не больше двух секунд. Удар был лобовым. Мать Джереми, ее подруга Кэрри и еще одна женщина по имени Марджи Ширсон погибли на месте. Четвертую пассажирку, новую знакомую Кэрри, которая в тот вечер в первый раз поехала на девичник, выбросило из машины через лобовое стекло, и она выжила, хотя и осталась парализованной. Пьяный водитель – его имя Джереми никогда не вспоминает, хотя в последующие годы не раз видит в документах – отделался легкими травмами.
Джереми просыпается и начинает кричать, так что отец бегом бросается к нему на второй этаж. Двадцать пять минут спустя, когда приезжает полиция, мальчик все еще кричит.
Он помнит все мельчайшие подробности следующих нескольких часов: как их с отцом привезли в больницу, где никто не мог сказать, куда отправили тело Элизабет Бремен; как он стоял рядом, когда Джону Бремену показывали женские трупы в больничном морге, чтобы «идентифицировать» пропавшее «неустановленное лицо»; как им сказали, что тело матери не привозили вместе с телами остальных жертв, а отправили в морг соседнего графства. Джереми помнит долгую поездку посреди ночи под дождем, лицо отца в зеркале, освещенное индикаторами приборной панели, и песню по радио – «Апрельскую любовь» в исполнении Пэта Буна, – а потом попытки найти здание морга в одном из районов Филадельфии, похожем на заброшенную промышленную зону.
Маленький Бремен помнит, как смотрит на тело матери. На нем нет простыни, как в фильмах, которые он видел в последующие годы; есть только прозрачный пластиковый мешок, напоминающий занавеску для душа, через который просвечивает изуродованное лицо и изломанное тело Элизабет Саскинд Бремен. Сонный санитар грубым движением расстегивает мешок и откидывает пластик, обнажая грудь мертвой матери Джереми. На коже еще не засохла кровь. Джон Бремен подтягивает пластик выше – таким движением он всегда поправляет одеяло, укладывая сына спать, – и молча кивает, подтверждая идентификацию. Глаза матери приоткрыты, как будто она подсматривает за ними, играя в прятки.
Конечно, в ту ночь отец не взял с собой Джереми. Мальчика оставили у соседей, уложив на диван в гостевой спальне, пропахшей средством для чистки ковров, но, лежа на чистых простынях и глядя широко раскрытыми глазами на медленно ползущие по потолку полосы света от проезжавших машин, шины которых шелестели по мокрому асфальту, он разделял с отцом каждую секунду этого ночного кошмара. Джереми понимает это через двадцать лет, после того как женится на Гейл. На самом деле понимает Гейл – она прерывает его рассказ о печальных событиях того вечера, – и именно Гейл доступны фрагменты памяти Джереми, закрытые для него самого.
Бремен не плакал, когда ему было четыре; он плачет другой ночью, двадцать один год спустя: почти час он плачет на плече Гейл. Это плач по матери и по отцу, уже покойному, который умер от рака, не прощенный сыном. Плач по себе.
Насчет первого телепатического столкновения Гейл со смертью я не уверен. Есть воспоминания, как она в возрасте пяти лет хоронит своего кота Лео, но необычные ощущения в последние часы жизни животного, сбитого машиной, могли быть просто болью из-за отсутствия пушистого, теплого, мурлыкающего существа, а не настоящим контактом с сознанием кота.
Родители Гейл были глубоко верующими христианами, причем становились все фанатичнее по мере того, как их дочь росла, и в семье почти все разговоры о смерти велись в терминах «перехода» в царство Христово. В восемь лет, когда умерла ее бабушка, – сухая, чопорная дама, от которой странно пахло и с которой внучка редко виделась, – Гейл поднимают, чтобы та посмотрела на тело в зале для гражданской панихиды, и отец шепчет ей на ухо: «Это не настоящая бабушка… Бабушка на небесах».
В раннем возрасте, еще до смерти бабушки, Гейл пришла к выводу, что небеса – это горшок с дерьмом. Так говорил ее двоюродный дедушка Бадди: «Вся эта благочестивая болтовня – просто горшок с дерьмом. Все эти небеса, хоры ангелов… горшок с дерьмом. Мы умираем и удобряем землю, как кот Лео на заднем дворе. Единственное, что нам известно о смерти, – мы помогаем расти цветам и траве, а все остальное – горшок с дерьмом». Гейл так и не поняла, почему двоюродный дедушка Бадди называл ее Бини, но предполагает, что это как-то связано с его сестрой, которая умерла, когда они были детьми.
Гейл рано решает, что смерть – это просто. Человек умирает и помогает расти траве и цветам. Все остальное – горшок с дерьмом.
Мать Гейл слышит, как девочка делится своей философией с подругой, – они хоронят умершего хомяка, – после чего отправляет подругу домой, а потом больше часа втолковывает дочери, что написано по этому поводу в Библии, а также что Библия – Божье слово на земле, и глупо думать, что человек просто исчезает. Упрямая Гейл смотрит на мать и слушает, но отказывается повторять. Мать называет двоюродного дедушку Бадди алкоголиком.
И ты тоже, думает девятилетняя Гейл, но не произносит этого вслух. Девочка знает о слабости матери вовсе не благодаря своим способностям – она научится управлять ими через четыре года, когда достигнет половой зрелости. Просто догадалась по спрятанному под полотенцами в ванной консервному ножу, по заплетающемуся языку по вечерам, хотя обычно мать отличалась четкой дикцией, и по голосам, доносящимся с первого этажа во время вечеринок, которые родители устраивают для своих новоявленных друзей.
По иронии судьбы, первым близким человеком, умершим после того, как Гейл осознала свои телепатические способности, был двоюродный дедушка Бадди. Она села на автобус и приехала в Чикаго, в больницу, где он умирал. Говорить старик не мог – ему вставили дыхательную трубку, которая пропускает воздух в изъеденные раком легкие, минуя изъеденное раком горло, – но Гейл сидит с ним шесть часов, когда время для посещений уже давно закончилось, держит его за руку и пытается передать Бадди свои мысли через колышущийся туман боли и наркотиков. Неизвестно, слышит ли он ее безмолвные послания, но сама Гейл ошеломлена пестрой мозаикой его грез и воспоминаний. Все они пронизаны чувством печали и утраты, сосредоточенным на его сестре Бини, которая была для дяди Бадди единственным другом в этом враждебном мире.
Дядя Бадди, – снова и снова мысленно обращается к нему девушка, – если это не горшок с дерьмом… небеса и все такое… отправь мне знак. Отправь мысль. Эксперимент волнует и пугает ее. Она не спит три ночи, жалея, что отправила эту мысль умирающему другу, и каждую ночь втайне надеясь, что к ней придет его призрак. Но и на четвертую ночь после смерти Бадди ничего не происходит – ни его хриплого шепота, ни тепла мыслей, ни ощущения его присутствия «где-то». Только тишина и пустота.
Тишина и пустота. Так Гейл представляет царство смерти всю оставшуюся жизнь, в том числе в те последние недели, когда не может скрыть своих мрачных мыслей от Джереми. Он не пытается разубедить ее, но делится с ней солнечным светом и надеждой, хотя почти не видит света и совсем не чувствует надежды.
Тишина и пустота. Вот что такое смерть в представлении Гейл.
А теперь и Джереми.
Где мертвецы порастеряли кости
Ванни Фуччи вывел Бремена на берег, а потом провел его через редкий лес на обочину дороги, где стоял белый «Кадиллак». Револьвер он опустил, но держал на виду. Открыв дверцу пассажирского сиденья, жестом приказал пленнику садиться в машину – тот не протестовал и ничего не говорил. Сквозь заросли кипарисов виднелся маленький магазин, где Норм-старший пил свою вторую чашку кофе, а Вердж сидел на стуле и курил трубку.
Фуччи проскользнул на водительское сиденье и повернул ключ зажигания. «Кадиллак» взревел и понесся по асфальту, оставив после себя облачко пыли и летящий из-под колес гравий. Дорога была пустой. Лучи восходящего солнца освещали верхушки деревьев и телеграфных столбов. Справа блестела вода. Гангстер пристроил револьвер у левой ноги на сиденье из мягкой кожи.
– Попробуешь вякнуть, – сказал он, – и я отстрелю твою долбаную башку.
Бремену и не хотелось разговаривать. Пока «Кадиллак» неспешно, со скоростью пятьдесят пять миль в час, двигался на восток, он откинулся на спинку сиденья и стал рассматривать меняющийся пейзаж в окне справа. Они покинули болота и лес и выехали на открытую местность, поросшую меч-травой и карликовыми соснами. Среди полей виднелись невзрачные фермерские дома, а у дороги попадались импровизированные прилавки – пустые, без людей и товара. Ванни Фуччи что-то пробормотал и включил радио; он нажимал кнопки до тех пор, пока не нашел станцию с нужной программой рок-н-ролла.
Проблема Джереми заключалась в том, что он ненавидел мелодраму. Просто не верил в нее. Из них двоих только Гейл получала удовольствие от книг, телевизора и фильмов; Бремену же изображаемые ситуации казались неправдоподобными и даже абсурдными, действия и персонажи – ненастоящими, а сама мелодрама – банальной до чрезвычайности. Время от времени он говорил, что жизнь человеческих существ вращается вокруг мелочей – вынести мусор, накрыть на стол, посмотреть телевизор, – а не вокруг автомобильных аварий и угроз оружием. Гейл кивала, улыбалась и в сотый раз повторяла: «Джереми, у тебя воображение как у дверной ручки».
Воображение у Бремена имелось, только он не любил мелодраму и не верил в построенные на ней выдуманные миры. И поэтому не очень верил в Ванни Фуччи, несмотря на то что мысли гангстера были достаточно определенными. Беспорядочными и взбудораженными, но определенными.
Очень жаль, подумал Бремен, что мозг людей не похож на компьютер, из которого можно извлекать информацию по своему усмотрению. «Чтение» мыслей напоминает скорее попытку разобрать торопливые каракули на клочках бумаги, разбросанных по бурному морю, чем на вывод строчек информации на терминал. Люди не думают о себе четкими фрагментами памяти, чтобы облегчить задачу телепатам, которые случайно натолкнутся на их мысли, – по крайней мере, те люди, которых встречал Джереми.
В частности, Ванни Фуччи, хотя Бремен без труда узнал его имя. Фуччи думал о себе в третьем лице, в абсолютно эгоцентричной и в то же время необычно отстраненной манере, словно жалкая жизнь гангстера была фильмом, который он только смотрел. Итак, Ванни Фуччи избавился от этого жалкого ублюдка – такой была первая мысль, которую Джереми прочел на острове. От одежды и волос Чико Тартугяна на поверхность все еще поднимались пузырьки воздуха.
Бремен закрыл глаза и сосредоточился. Они двигались на восток, потом на север, а потом снова на восток. Вероятно, он должен следить за направлением, хотя ему этого не хотелось. Он не любил мелодраму.
Мысли Ванни прыгали, как блохи на раскаленной сковородке. Он волновался, хотя вовсе не потому, что избавился от тела Чико, и не из-за того, что ему, возможно, придется пристрелить незнакомца. Просто он, Ванни Фуччи, не хотел убивать сам.
Фуччи был вором. Джереми уловил достаточное количество образов и фрагментов, чтобы понять разницу. За долгую карьеру в преступном мире – Бремен видел отражение Ванни в зеркале, с длинными бакенбардами и в нейлоновом спортивном костюме, какие носили в семидесятых, – Ванни Фуччи никогда не стрелял в человека, если не считать того случая, когда Донни Карплетто, так называемый партнер, пытался надуть его после ограбления ювелира в Глендейле и Фуччи отобрал у сопляка автоматический пистолет калибра.45 и прострелил ему коленную чашечку. Из его же пистолета. Но тогда Ванни разозлился. Это было непрофессионально. А он гордился своим профессионализмом…
Бремен заморгал, с трудом подавив приступ тошноты – от попытки прочесть эти обрывки среди бурного моря мыслей своего похитителя, – и снова закрыл глаза.
Джереми узнал больше, чем хотел, о последних десяти годах жизни гангстера. Он увидел глубокое и страстное желание Фуччи «войти в круг избранных», понял, что это значит для жалкого итальянского мафиозо, и покачал головой, осознав всю грязь и ничтожество его жизни. Подростком Ванни передавал сообщения для Хессо и продавал сигареты из краденых грузовиков Большого Эрни. Первая его работа – винный магазин в южной части Ньюарка – и медленное вхождение в круг крутых, сообразительных, но плохо образованных людей. Бремен уловил удовлетворение Фуччи, что его приняли эти люди, эти глупые, жалкие, жестокие, эгоистичные и заносчивые люди, а еще он узнал, что Ванни Фуччи всегда оставался верен себе. В конечном итоге Джереми увидел, что этот человек был верен только себе. Все остальные – Хессо, Карпецци, Тутти, Шварц, Дон Леони, Сэл и даже Шерил, нынешняя подруга Фуччи, – были разменной монетой. Такой же, по мнению Фуччи, как Чико Тартугян, владелец ночного клуба в Майами и жалкий червяк, которого он видел всего один раз, за ужином в клубе Дона Леони в Бруклине. На юге Ванни оказался по просьбе Дона Леони. Он не любил Майами и не любил самолеты.
Спусковой крючок нажал не Фуччи, а зять Дона Леони, Берт Каппи, двадцатишестилетний сопляк, считавший себя следующей инкарнацией Фрэнка Синатры. Тартугян нанял Каппи в качестве певца, чтобы сделать приятное Дону Леони, и держал парня, несмотря на жалобы клиентов и возражения барменов, хотя и знал, что Каппи – шпион. Чико продолжал присваивать часть поступлений с юга, надеясь, что желание Берта сделать музыкальную карьеру пересилит верность дяде.
Не пересилило. Бремен увидел, как Фуччи ждет в переулке, а Каппи отправляется поговорить с Чико Тартугяном после окончания последнего шоу. Три выстрела из револьвера калибра.22 прозвучали буднично и глухо, не оставив после себя эха. Ванни закурил сигарету, выждал минуту и вошел в дом с занавеской для душа и цепями. Парень поставил Тартугяна на колени в душевой кабине своей личной ванной – в точности выполнив указания Дона Леони. Все следы за тридцать секунд смывались проточной водой.
– Какого хрена ты тут делаешь, а? Какого хрена ты делаешь на этом долбаном болоте в такую долбаную рань? – спросил Фуччи Бремена.
Тот посмотрел на него.
– Рыбачу, – сказал он… или подумал, что сказал.
Ванни с отвращением покачал головой и включил музыку погромче.
– Долбаный лох.
Теперь они были в городе, размерами чуть больше нескольких деревень в Эверглейдс, мимо которых проезжали раньше, и Джереми пришлось закрыть глаза, защищаясь от волны чужих мыслей. Хуже всего были стоянки трейлеров, поселки из домов на колесах и кондоминиумы для пенсионеров. Здесь мысли пожилых людей обжигали израненное сознание Бремена – ему приходилось слушать, как за соседней дверью старик отхаркивает мокроту после сна.
Ни письма, ни телефонного звонка. Шони не позвонит, пока я жива…
Всего лишь маленькая шишечка, сказала Мардж. Сказала месяц назад. Всего лишь маленькая шишечка. А теперь ее нет, умерла. Всего лишь маленькая шишечка, сказала она. С кем я буду играть в маджонг?
Четверг. Сегодня четверг. В четверг в культурном центре играют в пинокль.
Не обязательно слова, а зачастую просто образы, передававшие тревоги, печали и угрюмость старости, немощь и одиночество – все это обрушилось на Бремена, пока «Кадиллак» медленно двигался по широкому шоссе. Четверг, как узнал Джереми, был днем пинокля в большинстве трейлерных стоянок и кондоминиумов этого города, а также следующего, через который они проезжали. Но всем этим людям предстоит пережить долгие дневные часы и липкую флоридскую жару, прежде чем опустится вечерняя прохлада и они окажутся в комфорте и безопасности культурного центра. В тысячах домов на колесах и кондоминиумов мерцали экраны телевизоров и гудели кондиционеры – пенсионеры и инвалиды устраивали поудобнее свои старые кости и ждали, пока спадет дневная жара и они смогут провести еще один день в кругу друзей.
Бремен увидел в мыслях Ванни Фуччи внезапную, ничем не спровоцированную вспышку – вор разозлился на Бога. Ужасно разозлился на Бога.
В тот долбаный день, когда Нико…
Его младший брат, увидел Джереми, с такими же темными волосами и карими глазами, только красивее и мягче.
В тот долбаный день, когда Нико принимает постриг, я забираюсь в эту долбаную церковь Святой Марии и краду эту долбаную чашу для причастия. Ту самую чашу, которую я подавал отцу Доменико, когда был долбаным служкой. Ту же самую долбаную чашу. Никому она не нужна. Никто не хочет прикасаться к этой долбаной штуке. Долбаные психи, так их… Нико принимает свой долбаный постриг, а я брожу по долбаным улицам Атлантик-Сити с этой долбаной чашей в спортивной сумке. Никому не нужна эта долбаная штуковина. Образ плачущего Ванни Фуччи, бросающего чашу в затопленное приливом болото позади череды казино. Руки его протянуты к небу, кулаки сжаты, большие пальцы просунуты между средними и указательными. Фига… fica… Бремен понял. Ванни показывал Богу кукиш – самый неприличный жест, известный в то время юному вору.
Будь ты проклят, Бог. Пропади ты пропадом, грязный старикашка.
Джереми заморгал и тряхнул головой, пытаясь избавиться от нейрошума, идущего со стоянки трейлеров, мимо которой они проезжали. Не похоже, что Ванни Фуччи намерен его убить. Пока. Фуччи не хотел осложнений и уже жалел, что не оставил ошалевшего ублюдка на острове. Или не взял с собой Окурка. Окурок завалил бы этого чокнутого прямо с лодки и даже не оглянулся бы.
Бремен стал придумывать хитрый план. Используя то, что он уже знает, можно завести разговор с Ванни, сказать, что его, Джереми, тоже прислал Дон Леони, которому просто требовалось подтверждение, что дело сделано. Бремен представил, как отвечает на вопросы похитителя. Окурок? Да, конечно, он знает этого психованного ублюдка, коротышку Педро Рикана. Помнит ту ночь, когда Окурок расправился с братьями Арманци, – старшим, с пластиковым протезом вместо ноги, потерянной на Второй мировой, и тощим младшим в его блестящем синтетическом костюме. Ему даже не понадобился пистолет или нож – только свинцовая труба, которую он возил в багажнике. Окурок встретился с братьями Арманци, привез в Бронкс, зашел сзади и расколол им черепа, прямо на глазах той польской бабушки с жирными белым лицом, черным шарфом и пластиковым пакетом, из которого на мокрый тротуар посыпались долбаные апельсины…
Бремен покачал головой. Нет, он этого не сделает.
Они миновали цепочку озер, и теперь их окружали ранчо, где за пасущимися стадами шагали белые цапли, выискивая насекомых, потревоженных коровьими копытами. Внезапно Ванни Фуччи остановился у придорожной телефонной будки, поднял пистолет на уровень глаз пленника и тихо сказал:
– Только попробуй выйти из машины – клянусь богом, пристрелю на месте. Понял?
Джереми кивнул.
Разговор он не слышал, но без труда читал мысли гангстера. Люди обычно сосредотачиваются на речи, когда говорят по телефону.
Послушай, я не собираюсь приканчивать этого жалкого ублюдка прямо здесь. Это не мое дело, черт возьми…
Да, я знаю, что он меня видел, но это не мое долбаное дело. Это проблема Каппи и Леони, и я не собираюсь из-за какого-то долбаного рыбака…
Да… нет… нет, он не проблема. Просто какой-то чокнутый. Думаю, дебил или что-то вроде того. На нем долбаные штаны, слишком короткие, долбаная рубашка-сафари и долбаные модельные туфли, как будто один дебил одевал другого.
Бремен заморгал и посмотрел на свою одежду. Рабочие брюки и рубашка защитного цвета, купленные три дня назад в магазинчике Норма-старшего. Брюки действительно были короткими, а модельные туфли покрылись слоем пыли и грязи. Джереми похлопал себя по карманам, но рулон купюр – основная часть из 3865 долларов, которые он снял со сберегательного счета – остался в кармане пиджака, брошенного на стул в крошечной спальне рыбацкой хижины. Потом Бремен вспомнил, что переложил несколько двадцаток и, возможно, одну или две пятидесятки в бумажник, когда покупал продукты, но не стал проверять, сколько там денег. Он чувствовал выпуклость бумажника под ягодицей, и пока этого было достаточно.
Да, я приеду на эту долбаную встречу вовремя, но привезу дебила с собой. Пусть… Эй, не перебивай меня, твою мать!.. Пусть Сэл знает, что этот ублюдок – их забота. Понял?.. Нет, погоди. Я спрашиваю, ты меня понял? Ладно, ладно. Тогда увидимся через час или два. Да.
Ванни Фуччи со стуком опустил трубку на рычаг и пошел вдоль края шоссе, пиная гравий и стискивая кулаки. Его белый костюм запылился. Потом Фуччи повернулся и посмотрел на Бремена через лобовое стекло. Его черная шелковая рубашка и набриолиненные волосы блестели под лучами солнца.
Прикончи его сейчас. Прямо сейчас. Ни долбаных машин. Ни долбаных домов. Просто прикончи его здесь – и дело с концом.
Джереми скосил взгляд на замок зажигания, хотя и так знал, что гангстер взял ключи с собой. Можно выкатиться из машины и побежать в поле, надеясь, что он оторвется от Фуччи, а дальность стрельбы из револьвера… Надеясь, что на дороге появится машина и Ванни прекратит погоню. Бандит курил, а Бремен – нет… Пленник взялся за ручку дверцы и приготовился.
Черт, черт, черт! Ванни Фуччи принял решение. Он подошел к дверце водителя, сел, сжал пальцами рукоятку заткнутого за пояс револьвера и в упор посмотрел на Джереми.
– Сделаешь какую-нибудь глупость, скажешь кому-нибудь, куда мы едем, – и клянусь, я пристрелю тебя прямо на глазах у всех. Понял?
Бремен молча смотрел на него. Ладонь сползла с ручки двери.
Ванни повернул ключ зажигания, и «Кадиллак», взвизгнув шинами, выехал на дорогу. Проезжавший грузовик громко просигналил. Бандит левой рукой показал водителю неприличный жест.
Они проехали десять миль на север по шоссе 27, а затем поднялись по эстакаде на автомагистраль 4, направляясь на северо-восток.
В мешанине мыслей Фуччи Джереми выловил пункт назначения – и не смог сдержать улыбки.
