Дэн Симмонс
Друд, или Человек в черном
Потом мы вошли в квартал, где заправляли проститутки и их хозяева.
Я смутно припомнил, что бывал здесь несколько раз в студенческие годы. Эта улица имела более респектабельный вид, чем большинство из пройденных нами за последние полчаса. Сквозь ставни на верхних этажах пробивался свет. Человек неосведомленный запросто мог бы подумать, что в этих домах проживают фабричные рабочие и механики. Но в воздухе здесь висела гнетущая тишина. На крыльцах, балконах и растрескавшихся плитах убогих тротуарчиков стояли группы молодых женщин – мы могли рассмотреть их в свете, падающем из нижних окон, не закрытых ставнями. Почти все выглядели не старше восемнадцати лет. Многим на вид было четырнадцать или даже меньше.
При виде сыщика Хэчери они не выказали ни малейшего испуга, но, напротив, принялись поддразнивать его насмешливыми голосами.
– Эй, Хибберт, привел нам парочку клиентов, да?
– Иди к нам, расслабься маленько, старина Хиб!
– Двери нашего дома открыты для тебя, инспектор Хиб, как и двери наших комнат.
Хэчери непринужденно рассмеялся.
– Твои двери всегда открыты, Мэри, хотя надо бы их закрыть. Придержите язычки, девочки. Вы не интересуете этих джентльменов нынче ночью.
Он был не совсем прав. Мы с Диккенсом остановились подле молодой девушки лет семнадцати, которая перегнулась через перила и пыталась получше рассмотреть нас в тусклом свете. Я разглядел, что она полного телосложения и одета в довольно короткое темное платье с глубоким вырезом. Заметив заинтересованный взгляд Диккенса, она широко улыбнулась, продемонстрировав отсутствие доброй половины зубов, и спросила:
– Ищешь табачок, дорогуша?
– Табачок? – переспросил Диккенс и искоса бросил на меня искрящийся весельем взгляд. – Да нет, милая моя. С чего вы взяли, что я ищу табак?
– Потому как коли он тебе нужен, так у меня имеется, – сказала девушка. – Закрутки, щепотки в пол-унции, сигары и все, что твоей душе угодно. Бери, коли хошь, – тебе надо лишь зайти в дом.
Улыбка Диккенса слегка поугасла. Он положил затянутые в перчатки руки на рукоять трости.
– Мисс, – мягко промолвил он, – вы когда-нибудь думали о том, чтобы изменить свою жизнь? Чтобы распрощаться с… – Его перчатка смутно белела в темноте, когда он широко повел рукой, указывая на безмолвные здания, безмолвные сборища женщин, улицу с разбитой мостовой и даже группу громил, с выжидательным видом стоявших поодаль, за пределами бледного круга света, точно стая волков. – Чтобы распрощаться с такой жизнью?
Девица рассмеялась, показав немногие гнилые зубы, еще у нее оставшиеся. Смех до жути походил на сухой кашель больной старой карги.
– Мне – распрощаться с моей жистью, дорогуша? В таком случае почему бы тебе не распрощаться со своей? Тебе стоит лишь подойти к Ронни и ребятам, что околачиваются вон там.
– У вас нет будущего, нет надежды на будущее, – сказал Диккенс. – У нас ведь есть дома милосердия для падших женщин. Я сам участвовал в учреждении и обустройстве одного такого приюта в Бродстейрсе, где…
– Я никуда падать не собираюсь, – перебила она. – Разве только на спину – за положенную ничтожную плату. – Девица повернулась ко мне. – Ну а как насчет тебя, коротышка? На вид ты еще вполне бодрячок. Хошь зайти за закруткой табачка, пока старина Хэчери не осерчал на нас?
Я прочистил горло. Честно говоря, дорогой читатель, я находил в этой шлюхе что-то соблазнительное, несмотря на ночную жару и зловоние, взгляды моих спутников и даже гнилозубую улыбку и безграмотную речь девицы.
– Пойдемте, – промолвил Диккенс, поворачиваясь и двигаясь прочь. – Мы здесь зря теряем время, Уилки.
– Диккенс, – заговорил я, когда мы прошли по очередному скрипучему мосточку через очередной вонючий ручей и зашагали по тесным кривым проулкам, застроенным совсем уж древними домами, – я должен спросить вас: эта наша… гм… экскурсия действительно как-то связана с вашим таинственным мистером Друдом?
Он остановился и оперся на трость.
– Конечно, друг мой. Мне следовало сказать вам еще за ужином. Мистер Хэчери сделал для нас нечто большее, чем просто согласился сопровождать нас в прогулке по этому… неприглядному… району. Он с недавних пор работает на меня и с толком применил свои сыщицкие способности. – Диккенс повернулся к великану, подошедшему к нам сзади. – Сыщик Хэчери, будьте так любезны, расскажите мистеру Коллинзу, что вам удалось установить к настоящему времени.
– Слушаюсь, сэр. – Громадный сыщик снял котелок, почесал затылок, запустив пальцы в курчавую шевелюру, а потом натянул шляпу обратно на голову. – Сэр, – промолвил он, теперь обращаясь ко мне, – в последние десять дней я навел справки относительно людей, бравших билеты в Фолкстоне или на других станциях, где останавливается поезд – хотя дневной курьерский идет до Лондона без остановок, – а также осторожно навел справки насчет других пассажиров, кондукторов и проводников, ехавших тогда в поезде. И вот какое дело, мистер Коллинз: никто по имени Друд и никто, подходящий под очень странное описание, данное мне мистером Диккенсом, не покупал билета на дневной курьерский и не находился в одном из пассажирских вагонов в момент крушения.
Я взглянул на Диккенса.
– Значит, либо ваш Друд проживает в одной из деревень близ Стейплхерста, – сказал я, – либо его вообще не существует.
Диккенс лишь помотал головой и знаком велел Хэчери продолжать.
– Но во втором почтовом вагоне, – сказал сыщик, – в Лондон везли три гроба. Два из них поступили из фолкстонского похоронного бюро, а третий был доставлен на том же пароме, на котором прибыл мистер Диккенс с дама… со своими спутниками. Согласно сопроводительным документам, третий гроб, доставленный из Франции – из какого именно города, в бумагах не уточнялось, – по прибытии поезда в Лондон надлежало передать некоему мистеру Друду, имя последнего не указывалось.
Я на минуту задумался. Со стороны публичных домов, оставшихся далеко позади нас, доносились приглушенные расстоянием крики.
– Так вы полагаете, что Друд находился в одном из гробов? – наконец спросил я, взглянув на Диккенса.
Писатель рассмеялся – почти восторженно, мне показалось.
– Ну конечно, дорогой Уилки. Оказывается, второй почтовый вагон сошел с рельсов – от тряски все посылки, мешки с корреспонденцией и… да, гробы сдвинулись со своих мест, – но с моста не сорвался. Это объясняет, почему мистер Друд спускался вместе со мной по береговому откосу несколькими минутами позже.
Я потряс головой.
– Но с какой стати ему путешествовать в… боже мой… в гробу? Это ж, наверное, обходится дороже, чем билет первого класса.
– Чуть дешевле, чуть дешевле, – подал голос Хэчери. – Я проверял. Стоимость транспортировки покойников чуть ниже стоимости билета первого класса, сэр. Не намного, всего на несколько шиллингов, – но все-таки.
Я по-прежнему не понимал.
– Но, Чарльз, – мягко промолвил я, – вы же не думаете, что ваш мистер Друд был… ну… призраком? Вампиром? Ходячим мертвецом?
Диккенс снова рассмеялся, еще веселее прежнего.
– Милейший Уилки! Право слово! Будь вы преступником, известным не только лондонской, но и портовой полиции, какой самый простой и надежный способ вернуться из Франции в Лондон вы бы выбрали?
Теперь настала моя очередь рассмеяться, но без всякой веселости, уверяю вас.
– Ну уж всяко не в гробу, – сказал я. – Лежать в гробу всю дорогу? Это… немыслимо.
– Да ничего подобного, милый мой, – сказал Диккенс. – Всего несколько часов неудобства. В наши дни путешествие на обычном пароме или поезде сопряжено с неменьшими неудобствами, если уж быть предельно откровенным. А кому захочется проверять гроб, в котором разлагается труп недельной давности?
– А труп мистера Друда действительно был недельной давности? – спросил я.
Диккенс лишь одобрительно прищелкнул пальцами, словно я удачно сострил.
– Ну и зачем мы идем к докам? – поинтересовался я. – Неужели сыщик Хэчери разузнал, куда приплыл гроб мистера Друда?
– Просто-напросто, сэр, – сказал Хэчери, – следственные действия, проведенные мной в припортовых кварталах, вывели нас на людей, утверждающих, что они знают Друда. Или знали. Или имели с ним какие-то дела. К ним-то мы и направляемся.
– Так поспешим же! – воскликнул Диккенс.
Хэчери поднял огромную ладонь, будто останавливая поток экипажей на Стрэнде.
– Считаю своим долгом предупредить вас, джентльмены, что сейчас мы входим непосредственно в Блюгейт-Филдс – райончик, прямо скажем, не совсем благополучный. Он не обозначен на большинстве городских карт, как и квартал Нью-Корт, куда мы держим путь. Джентльменам сюда опасно соваться. Здесь полным-полно таких типов, которым убить человека – раз плюнуть.
Диккенс рассмеялся.
– Полагаю, как и бандитам, недавно попавшимся нам навстречу, – сказал он. – Чем же здешние головорезы отличаются от всех прочих, дорогой Хэчери?
– Разница в том, господин хороший, что парни, давеча повстречавшиеся нам, так они отберут у вас кошелек и изобьют до полусмерти, а возможно, и до смерти. Но здесь, в Блюгейт-Филдс… здесь вам перережут глотку, сэр, просто чтобы проверить, не затупился ли нож.
Я взглянул на Диккенса.
– Ласкары, индусы, бенгальцы и прорва китайцев, – продолжал Хэчери. – А также ирландцы, немцы и тому подобный сброд, не говоря уже о самом гнусном отребье вроде сошедшей на берег матросни, охочей до женщин и опиума. Но тут, в Блюгейт-Филдс, опасаться следует прежде всего англичан. Китайцы и прочие иностранцы, они не едят, не спят, почти не разговаривают – у них в жизни одна радость: опиум. Но вот здешние англичане – народ на редкость лихой, мистер Диккенс. На редкость лихой.
Диккенс снова рассмеялся. Сейчас он производил впечатление крепко пьяного человека, но я-то знал, что он выпил лишь немного вина да портвейна за ужином. Он смеялся беспечным смехом малого ребенка, не ведающего забот.
– В таком случае мы вновь доверим нашу безопасность вам, инспектор Хэчери.
Я обратил внимание, что Диккенс повысил частного сыщика в звании. И Хэчери – судя по тому, как он смущенно переступил с ноги на ногу, – тоже заметил это.
– Есть, сэр, – сказал сыщик. – С вашего позволения, сэр, теперь я пойду впереди. И настоятельно советую вам, джентльмены, не отставать от меня.
Большинство улиц, оставленных нами позади, не значились на городских картах, а трущобные лабиринты Блюгейт-Филдс были на них едва намечены, однако Хэчери, казалось, точно знал дорогу. Даже Диккенс, шагавший следом за огромным сыщиком, похоже, тоже ориентировался на местности. Хэчери отвечал на мои шепотом задаваемые вопросы, называя нормальным голосом различные топографические объекты: церковь Сент-Джордж-на-Востоке (не помню, чтобы мы мимо нее проходили), Джордж-стрит, Розмари-лейн, Кейбл-стрит, Нок-Фергюс, Блэклейн, Нью-роуд, Ройал-Минт-стрит. Иные из этих названий значились на уличных указателях.
В Нью-Корте мы свернули с вонючей улицы в темный двор – единственным источником освещения нам служил фонарь Хэчери – и прошли в проем в стене, больше похожий на дыру, нежели на ворота, ведущие в лабиринт других темных дворов. Здания здесь казались заброшенными, но я предположил, что просто все окна плотно закрыты ставнями. Когда мы сходили с булыжного покрытия, под ногами хлюпала то ли заиленная речная вода, то ли нечистоты.
Диккенс остановился возле окна с выбитыми стеклами, ныне представлявшего собой черный провал в глухой стене.
– Хэчери, ваш фонарь, – крикнул он.
Луч света выхватил из темноты три скукоженных грязно-белесых тельца, лежащих на разбитом каменном подоконнике. В первый момент я решил, что кто-то бросил здесь трех освежеванных кроликов. Я подошел поближе, а потом быстро отступил назад, прикрывая платком нос и рот.
– Новорожденные младенцы, – сказал Хэчери. – Тот, что посередке, родился мертвым, полагаю. Остальные двое умерли вскоре после рождения. Не тройняшки. Родились и умерли в разное время, судя по работе, проделанной червями да крысами, и прочим признакам.
– Боже мой, – проговорил я сквозь платок. Желчь у меня поднялась к самому горлу. – Но зачем… оставлять их здесь?
– Это место не хуже любого другого, – сказал Хэчери. – Некоторые матери пытаются похоронить новорожденных. Запеленывают крошек в тряпье, надевают на них чепчики, прежде чем бросить в Темзу или закопать во дворе. Большинство не тратит времени на лишнюю возню. Им надо побыстрее возвращаться к работе.
Диккенс повернулся ко мне.
– Ну как, Уилки, все еще находите соблазнительной девку, что хотела затащить вас в дом за «табачком»?
Я не ответил, отступив еще на шаг и отчаянно борясь с рвотными позывами.
– Мне уже доводилось видеть такое, – сказал Диккенс на удивление бесстрастным, спокойным голосом. – Не в ходе моих прогулок по «гигантскому пеклу», а еще в детстве.
– Неужели, сэр? – промолвил сыщик.
– Да, много раз. Когда я был совсем маленьким, еще до переезда нашей семьи из Рочестера в Лондон, мы держали служанку по имени Мэри Уэллер. Она, зажав мою дрожащую ручонку в своей широкой мозолистой ладони, часто приводила меня в дома, где принимала роды. Так часто, что впоследствии я порой задавался вопросом, не следовало ли мне избрать ремесло повитухи. Чаще младенцы умирали, Хэчери. Я помню одни ужасные многоплодные роды – мать тоже скончалась – с пятью мертвыми младенцами. Кажется, их было пятеро, как ни трудно такое представить… хотя, может статься, и четверо, я ведь тогда был совсем крохой… и все они лежали рядком на чистой простынке, постеленной на комоде. Знаете, что они напомнили мне тогда, в моем нежном возрасте четырех или пяти лет, Хэчери?
– Что, сэр?
– Свиные ножки, аккуратно разложенные на прилавке мясной лавки, – сказал Чарльз Диккенс. – Когда видишь такое зрелище, на ум невольно приходит Фиестов пир.
– Истинная правда, сэр, – согласился Хэчери.
Сыщик наверняка слыхом не слыхивал о древнегреческой трагедии, к эпизоду которой отсылал Диккенс своим замечанием. Но я понял, о чем говорит мой друг. К горлу снова подкатила желчь, и я с трудом подавил рвотный позыв.
– Уилки, – резко промолвил Диккенс, – дайте ваш платок, пожалуйста.
После секундного колебания я выполнил просьбу.
Вынув из кармана свой собственный шелковый платок, побольше и подороже моего, Диккенс аккуратно накрыл обоими платками три полуразложившихся, частично обглоданных крысами детских тельца и прижал края ткани кирпичами, вытащенными из разбитого подоконника.
– Вы позаботитесь о них, сыщик Хэчери? – спросил он, уже двигаясь прочь и вновь постукивая тростью по камню.
– Еще до рассвета, сэр. Можете на меня положиться.
– Мы в вас нисколько не сомневаемся, – сказал Диккенс, наклоняя голову и придерживая цилиндр, поскольку в тот момент мы проходили сквозь очередной низкий и узкий проем в стене, ведущий в еще более темный и смрадный крохотный дворик. – Не отставайте, Уилки. Держитесь ближе к свету.
Наконец мы достигли открытой двери, различимой во мраке не лучше, чем последние три дюжины закрытых дверей, минованных нами. Сразу при входе, в глубокой нише, стоял маленький фонарь, источавший слабый голубоватый свет. Сыщик Хэчери хмыкнул и стал подниматься по узкой лестнице.
На лестничной площадке второго этажа царил кромешный мрак. Следующий лестничный марш был уже первого, но темноту здесь слегка рассеивал неверный тусклый свет единственной свечи, горевшей на следующей площадке. Мне показалось удивительным, что язычок пламени не гаснет в таком спертом, жарком и чудовищно смрадном воздухе.
Хэчери без стука распахнул дверь, и мы гуськом вошли в нее.
Мы оказались в первой и самой просторной из нескольких смежных комнат, которые все были видны сквозь открытые дверные проемы. В этой первой комнате на пружинной кровати, среди ворохов грязного тряпья, сидели вразвалку два ласкара и старуха. Одна из куч тряпья пошевелилась, и я понял, что на кровати лежат еще люди. Сцена освещалась несколькими оплавленными свечами и фонарем с красным стеклом, придававшим всему кровавый оттенок. Настороженные глаза уставились на нас из-под ворохов тряпья в смежных комнатах, и я понял, что на полу там валяются вповалку еще люди – китайцы, азиаты, ласкары. Несколько из них попытались уползти в угол, словно вспугнутые внезапным светом тараканы. Древняя старуха на кровати (все четыре кроватных столбика были сплошь изрезаны досужими ножами, а пыльный полог ниспадал подобием истлевшего савана) курила своего рода трубку, изготовленную из чернильной склянки, что по пенни штука. От густого дыма и терпкого приторного запаха, смешанного со зловонием Темзы, проникавшим сквозь наглухо закрытые жалюзи, мой измученный изжогой желудок снова свело спазмом. Я пожалел, что не выпил второго стакана лауданума перед тем, как отправиться на встречу с Диккенсом сегодня вечером.
Хэчери легонько ткнул старую каргу деревянной полицейской дубинкой, которую отточенным движением вытащил из-за пояса.
– Эй, Сэл, давай-ка просыпайся, – резко сказал он. – Эти джентльмены хотят задать тебе несколько вопросов, и клянусь, ты ответишь на них исчерпывающим образом.
Сэл – беззубая древняя старуха со сморщенным мертвенно-бледным лицом, лишенным всякого выражения, если не считать тусклого порочного огонька в подслеповатых водянистых глазах, – искоса взглянула на Хэчери, потом на нас.
– Хиб, – проговорила она, в своем одурманенном состоянии все же признав великана. – Ты вернулся в полицию? Что, пришел за монетой?
– Я пришел задать несколько вопросов. – Хэчери снова легко ткнул старуху дубинкой во впалую грудь. – И мы не уйдем, покуда не получим ответов.
– Спрашивай, – сказала Сэл. – Только позволь мне сперва поднаполнить трубочку старому Яхи, будь славным малым.
Я только сейчас заметил некую древнюю мумию, сидевшую среди подушек в углу за кроватью.
Старая Сэл проковыляла к сосуду, наполовину наполненному чем-то вроде густой патоки, что стоял на японском подносе посреди комнаты. Подцепив на кончик длинной иглы немного вязкого вещества, она подошла к мумии. Когда старый Яхи обернулся, я увидел, что он держит во рту опиумную трубку, которую не выпускал с момента нашего появления. Не открывая полностью глаз, он взял комочек патоки пожелтевшими пальцами с длинными ногтями, скатал в твердый шарик размером с горошину и положил оный в чашечку еще не потухшей трубки. Потом древняя мумия сомкнула веки, отвернулась прочь от света и неподвижно застыла в прежней позе, с поджатыми босыми ногами.
– Вот и еще четыре пенни к моему скромному капитальцу, – просипела Сэл, воротившись в узкий круг красного света от фонаря. – Старому Яхи, как тебе наверняка ведомо, Хиб, уже за восемьдесят, и он курит опий добрых шестьдесят лет, а то и поболе. Он, знамо дело, не спит ни минутки, но на здоровье не жалуется и содержит себя в опрятности. Прокурит цельную ночь – а поутру покупает рис, рыбу да овощи, но прежде непременно начистит, надраит все в доме, включая себя самого. Шестьдесят лет курит опий – и ни дня не болел. Старый Яхи, неразлучный с опием, пережил в добром здравии аж четыре эпидемии лихоманки, когда все вокруг мерли как мухи…
– Ну хватит, – перебил Хэчери. – Сейчас джентльмены зададут тебе несколько вопросов, Сэл… и коли ты дорожишь этой крысиной норой, которую называешь своим домом и коммерческим предприятием, коли ты не хочешь, чтобы я закрыл твой притон, – тогда, видит Бог, тебе лучше отвечать быстро и честно.
Старая карга с подозрительным прищуром уставилась на нас.
– Мадам, – начал Диккенс таким непринужденным и сердечным тоном, словно обращался к знатной даме, явившейся к нему с визитом, – мы ищем некоего человека по имени Друд. Нам известно, что он часто посещал ваш при… э-э… ваше заведение. Не подскажете ли нам, где его можно найти сейчас?
Одурманенная опиумом старуха испуганно вздрогнула и мигом пришла в чувство, как если бы Диккенс окатил ее ледяной водой из ведра. Глаза у нее на секунду расширились, а потом прищурились пуще прежнего и приобрели еще более подозрительное выражение.
– Друд? Не знаю я никакого Друда…
Хэчери улыбнулся и ткнул ее дубинкой посильнее.
– Так не пойдет, Сэл. Нам известно, что он часто сюда наведывался.
– Кто говорит такое? – прошипела старуха; угасающая свеча на полу зашипела с ней в унисон.
Хэчери снова улыбнулся и снова ткнул в костлявое плечо дубинкой, на сей раз еще сильнее.
– Мамаша Абдалла и Бубу, обе сказали мне, что в последние годы не раз видели здесь субъекта, которого ты называла Друдом… белый мужчина, беспалый, речь со странным акцентом. Говорят, он был твоим постоянным клиентом. От него воняет гнилым мясом, сказала мамаша Абдалла.
Сэл попыталась рассмеяться, но из горла у нее вырвался лишь задышливый хрип.
– Мамаша Абдалла – полоумная стервь. Бубу – лживая китаеза.
– Возможно, – улыбнулся Хэчери, – но не более полоумная и не более лживая, чем ты, моя Принцесса Пых-Пых. Некто по имени Друд бывал здесь, ты это знаешь – и все нам расскажешь.
По-прежнему улыбаясь, он ударил тяжелой дубинкой по длинным, изуродованным артритом пальцам старухи. Она взвыла от боли. Две груды тряпья, лежавшие в углу, поползли в соседнюю комнату, где шум не потревожит опиумного сна, коли здесь произойдет смертоубийство.
Диккенс вынул из кошелька несколько шиллингов и позвенел монетами в ладони.
– Вы извлечете выгоду из своей откровенности, мадам, если расскажете нам все, что вам известно о Друде.
– И проведешь несколько суток – а может, и недель – даже не в полицейском участке, а в самом сыром каменном мешке в Ньюгейтской тюрьме, если не расскажешь, – добавил Хэчери.
Угроза произвела на меня сильнейшее впечатление, какого не могла произвести на Диккенса. Я попытался представить несколько суток, не говоря уже о нескольких неделях, без лауданума. Эта женщина явно употребляла опиум в таких дозах, какие мне и не снились. У меня заломило кости при одной мысли о том, чтобы хоть на день лишиться моего лекарства.
В водянистых глазах Принцессы Пых-Пых выступили настоящие слезы.
– Ну ладно, ладно, Хиб, хватит махать дубинкой да стращать меня. Я никогда тебе не перечила, верно? Всегда платила в срок, верно? Всегда…
– Рассказывай джентльменам про Друда, а насчет всего остального заткни глотку, – проговорил Хэчери тихим угрожающим голосом.
Он прижал дубинку к дрожащей руке старой карги.
– Когда вы в последний раз видели Друда? – спросил Диккенс.
– Где-то с год назад, – задыхаясь, просипела Принцесса Пых-Пых. – С тех пор он здесь не показывался.
– Где он живет, мадам?
– Не знаю. Клянусь, не знаю. Чоу-Чи Джон Поттер впервой привел сюда этого вашего Друда лет восемь, не то девять назад. Они курили опий в огромных количествах. Друд всегда платил золотыми соверенами, так что репутация у него, выходит, золотая. Он никогда не пел и не горланил, как другие, – вон, слышите, разорались в соседней комнате. Он просто сидел, курил и смотрел на меня. И смотрел на других. Иной раз он уходил первый, намного раньше всех остальных, а порой засиживался дольше всех.
– Кто такой Чоу-Чи Джон Поттер? – осведомился Диккенс.
– Джек уж помер, – сказала старуха. – А был он старым китайцем, корабельным коком. Христианское имя он получил, потому как окрестился, но он был слаб умом, сэр, он был ровно малый ребенок – только ребенок злой и жестокий, ежели напивался рому. Но вот от опия он никогда не дурел до безобразия, сколько б ни выкурил. Никогда.
– Чоу-Чи был другом Друда? – спросил Диккенс.
– У Друда – коли так звали вашего человека – не было друзей, сэр. Все боялись его. Даже Чоу-Чи.
– Но в первый раз он – Друд – пришел в ваше заведение вместе с Чоу-Чи?
– Ага, сэр, с ним самым. Но сдается мне, он просто столкнулся со старым Джеком на улице и попросил добросердечного недоумка проводить его до ближайшей опиумной курильни. Джек был рад угодить любому и за доброе слово, а уж за шиллинг – тем паче.
– Друд живет где-то поблизости? – поинтересовался Диккенс.
Старуха снова рассмеялась, но почти сразу закашлялась. Ужасные звуки продолжались, казалось, целую вечность. Наконец она несколько раз глотнула ртом воздух и просипела:
– Живет где-то поблизости? В Нью-Корте, Блюгейт-Филдс, припортовом квартале или Уайтчепеле? Нет, сэр. Ни в коем разе, сэр.
– Почему вы так считаете? – спросил Диккенс.
– Да мы бы знали, господин хороший, – проскрипела Сэл. – Малый навроде Друда нагнал бы лютого страху на всех мужчин, женщин и детей в Уайтчепеле, Шедуэлле да и во всем Лондоне. Мы бы все сбежали из города.
– Почему? – спросил Диккенс.
– Из-за евонной истории, – прошипела карга. – Доподлинной и ужасной истории.
– Расскажите нам, – велел Диккенс.
Старуха заколебалась.
Хэчери несколько раз легонько ткнул дубинкой в костлявый локоть.
Немного повыв, старая Сэл поведала историю, которую слышала от покойного Чоу-Чи Джона Поттера, другого торговца опиумом по имени Яхи и одного из завсегдатаев своего заведения, ласкара Эммы.
– Друд в наших краях человек не новый, люди знающие говорят, что он наведывается сюда вот уже сорок с лишним лет…
– А какое у мистера Друда крестильное имя, мамаша? – перебил я.
Хэчери и Диккенс сердито посмотрели на меня. Я растерянно моргнул и отступил назад. Больше я не задал Принцессе Пых-Пых ни единого вопроса.
Сэл тоже бросила на меня сердитый взгляд.
– Крестильное имя? Да нету у Друда никакого крестильного имени. Он не христианин и никогда таковым не был. Звать его просто Друд. Это часть истории. Так мне рассказывать аль нет?
Я кивнул, чувствуя, как жаркая краска смущения заливает мое лицо между нижней дужкой очков и началом бороды.
– Друд, он просто Друд, – повторила старая Сэл. – Ласкар Эмма говорил, что раньше Друд был матросом. Яхи же, который старше, чем мамаша Абдалла и грязь, вместе взятые, говорит, что он был не матросом вовсе, а пассажиром на корабле, приплывшем в Англию давным-давно. Может, шестьдесят лет назад, а может, и все сто. Но в одном они сходятся: Друд родом из Египта…
Я заметил, как Диккенс и верзила сыщик переглянулись, словно слова старухи подтвердили что-то, что они уже знали или подозревали.
– Он, значит, был египтянином, темнокожим, как все эти поганые магометане, – продолжала Сэл. – По слухам, тогда у него еще были волосы, черные как смоль. Иные болтают, что он был красавец-мужчина. Но он всегда курил опий. Говорят, едва он сошел на берег Англии, как вскорости уже попыхивал трубочкой из чернильной склянки. Сперва Друд истратил все свои деньги – многие тысячи фунтов, если люди не врут. Должно быть, он происходил из высшей египетской знати. По крайней мере, из богатого семейства. Или разжился деньжатами каким-нибудь нечистым образом. Старый Чин-Чин, уэст-эндский торговец опием, обобрал Друда до нитки, сдирая с него в десять, двадцать, пятьдесят раз дороже, чем брал со своих постоянных клиентов. Когда все денежки вышли, Друд пробовал работать – подметал улицы, показывал фокусы знатным господам и дамам на Фалькон-Сквер, – но денег, заработанных честным путем, на опий не хватало. Оно иначе и не бывает. Тогда египтянин заделался сперва карманником, а потом и настоящим головорезом – убивал и грабил матросов в припортовом квартале. Таким манером он оставался в милости у Чин-Чина и курил опий наилучшего качества, который китаец покупал в заведении Джонни Чанга, что в кофейне «Лондон и святая Катарина» на Рэтклиффской дороге… Потом Друд сколотил шайку – большей частью из египтян, но были там и малайцы, и ласкары, и свободные негры из матросни, и грязные ирландцы, и подлые немцы. Но в основном, повторяю, шайка состояла из египтян. У них своя религия, и они живут и молятся своим поганым богам в старом Подземном городе…
Не понимая, о чем речь, но боясь еще раз перебить рассказчицу, я взглянул сначала на Диккенса, потом на Хэчери. Оба они потрясли головой и пожали плечами.
– В один прекрасный день – или ночь – лет двадцать тому, – продолжала Сэл, – Друд напал из-за угла на одного матроса – вроде бы звали того Финн. Но Финн оказался не таким пьяным, как представлялось, и не такой легкой добычей, как думал Друд. Египтянин при разбоях да убийствах орудовал скорняжным ножом – а может, и кривым обвалочным навроде тех, какими пользуются уайтчепелские мясники, что вечно кричат про «превосходный филей отменного качества к завтрашнему ужину, без единой косточки»… Оно и верно, джентльмены и констебль Хиб: когда Друд заканчивал свою работенку в доках, в кошельке у него появлялись деньжата на опиум, а от матросов, чьи выпотрошенные трупы бросали в Темзу, точно рыбью требуху, не оставалось на виду ни единой косточки…
В одной из смежных комнат раздался стон. У меня мороз подрал по спине, но этот замогильный звук отнюдь не являлся откликом на историю старой Сэл. Просто у клиента в трубке выгорело все зелье. Карга не обратила на стон внимания, как и три ее завороженных слушателя.
– Но той ночью, двадцать лет назад, дело не вышло. Финн – коли того малого и вправду звали Финном – оказался не из тех, кого легко посадить на перо. Он перехватил руку Друда, вырвал у него нож – скорняжный ли, обвалочный или какой еще – и оттяпал египтянину нос. Потом он вспорол своего несостоявшегося убийцу от паха прям до ключицы. Да уж, за годы службы на корабле Финн наловчился орудовать ножом, так говорит ласкар Эмма. Друд, рассеченный чуть не надвое, но все еще живой, вопит: «Нет, нет, пощади, не надо!» – а Финн, значит, отрезает мерзавцу язык, потом отхватывает причинное место и решает затолкать его нехристю в пасть взамен языка. И как решает – так и делает.
Я вдруг осознал, что часто моргаю и дышу прерывисто. Я никогда прежде не слышал подобных речей из женских уст. Кинув взгляд на Неподражаемого, я понял, что он совершенно зачарован как рассказом, так и рассказчицей.
– А под конец, – продолжала Сэл, – Финн, или как там звали этого матроса, умевшего орудовать ножом, вырезает сердце из Друдовой груди и бросает труп египтянина в реку с причала, что находится в миле без малого отсюда. Хотите верьте, хотите нет, господа хорошие.
– Но постойте, – перебил Диккенс. – Это же случилось двадцать с лишним лет назад? А немногим раньше вы сказали, что Друд семь или восемь лет кряду ходил в ваше заведение и пропал всего около года назад. Или вы настолько одурманены наркотиком, что не помните собственного вранья?
Принцесса Пых-Пых злобно вперилась в моего друга, выставила вперед руки со скрюченными пальцами, сгорбилась пуще прежнего, и мне показалось, будто ее растрепанные космы на мгновение встали дыбом. Я вдруг исполнился уверенности, что она вот-вот обернется дикой кошкой и начнет яростно фырчать, кусаться и царапаться.
Вместо этого старуха прошипела:
– Друд мертв, вот о чем я вам толкую. Мертв с тех самых пор, как матрос зарезал его и бросил в Темзу лет двадцать назад. Но евонные приспешники и единоверцы – египтяне, малайцы, ласкары, ирландцы, немцы, индусы, – они выловили из реки распухший труп своего вожака через несколько дней после убийства, провели богомерзкие языческие ритуалы и оживили Друда. Ласкар Эмма говорит, дело было в Подземном городе, где египтянин живет и поныне. Старый Яхи, знававший Друда еще живым, говорит, что воскрешение произошло за рекой, среди гор конского и человеческого дерьма, которые вы, господа, деликатно называете «мусорной свалкой». Но где бы и как бы они ни обстряпали дело, Друда они таки оживили.
