Дэн Джонс
Крестоносцы: Полная история
Глава 6
Поход князей
Будьте всячески единодушны в вере Христовой и победе Святого Креста, поскольку, если Богу угодно, сегодня же станете богатыми…
Перст провидения указывал на то, что Боэмунд, сын Роберта Гвискара, когда-нибудь станет князем. Даже когда он был совсем маленьким, его родители не сомневались, что этого ребенка ждет великое будущее. При крещении мальчик получил имя Марк, но отец, раз взглянув на крупного младенца, тут же наградил его диковинным прозвищем Боэмунд Великан (Buamundus Gigas) – в честь мифического гиганта, о чьих увлекательных приключениях Роберт не раз слыхивал на праздничных обедах{114}. Имя как нельзя лучше подходило Боэмунду. Повзрослев, он изъездил весь мир, ввязался в уйму чудовищных авантюр и неизменно производил впечатление – хоть и не всегда приводил в восторг – на каждого, с кем встречался. Он «выделялся даже среди самых великих», – писал один восторженный хронист{115}. Другой видел в нем «героя превысокого роста»{116}. Третий называл «непобедимым воином» и «славнейшим из мужей»{117}. Автор «Песни об Антиохии», эпической поэмы о крестоносцах, превозносил Боэмунда как «благородного и храброго»{118}. А вот Анна Комнина считала его злобным, недоброжелательным, коварным, вероломным, непостоянным, алчным и жестоким, отъявленным лжецом и «негодяем по природе», который «подлостью и несусветной наглостью» превосходил всех прочих латинян, что являлись в Византию{119}. Но даже ей пришлось признать, что он был магнетически притягателен: высокий, широкоплечий красавец с сильными руками, пленительными голубыми глазами и молочно-белой кожей. Волосы над ушами были у него коротко острижены, а подбородок гладко выбрит: и то и другое словно бросало вызов миру, где длинные локоны и бороды считались традиционными символами мужественности{120}.
.
Несмотря на нежелание следовать моде, Боэмунд был честолюбив и сметлив. Прирожденный воин и непревзойденный мастер по части осад, он, как и отец его Роберт и дядя Рожер, граф Сицилии, обнаружил, что пробиваться в этом мире удобнее всего с мечом в руке. И тут ему повезло: от рождения он был наделен как физической силой, так и семейным окружением, как нельзя лучше соответствовавшим его жизненным устремлениям. Неприязнь Анны Комнины Боэмунд вполне заслужил: он участвовал в отцовских войнах с Византией еще в начале 1080-х годов, когда нормандцы южной Италии пытались расширить свои владения за счет Балкан. В 1088 году Боэмунд заявил права на пышный титул князя Тарентского – это призвано было скрыть то обстоятельство, что после смерти отца в 1085 году земель в наследство Боэмунду не досталось. (Престижное герцогство Апулия получил его ничем не выдающийся единокровный брат Рожер Борса.) То, чего он лишился в части отцовского наследства, Боэмунд компенсировал многолетним военным опытом – в его послужном списке значилось, в том числе, и командование отрядом нормандской армии в легендарной битве при Диррахии. В 1095 году, когда латинский мир в едином порыве ответил на призыв папы Урбана, Боэмунд находился во цвете ратных лет. Он смекнул, что новый крестовый поход поможет ему пробиться наверх – и не прогадал.
Бóльшая часть того, что известно о крестовом походе Боэмунда, содержится в хронике, написанной одним из его спутников – беззастенчивым льстецом, имя которого история не сохранила. Эта хроника, известная сегодня как «Деяния франков» (Gesta Francorum), повествует об участии князя Тарентского в Крестовых походах, начиная с 1096 года. Рассказывая о решении Боэмунда присоединиться к движению крестоносцев, автор пытается создать впечатление, будто на его господина внезапно снизошел святой дух:
…Боэмунд, который был занят осадой Амальфи [между июлем и августом 1096 г.], услышав, что пришел бесчисленный народ христианский, состоящий из франков, и что идет он ко Гробу Господню, и подготовлен к сражению с языческим народом, начал усердно допытываться, что за оружие у этого (христианского) народа, что за символ Христа они несут с собой в пути и каков их клич в бою. О том ему через строй говорили: «Несут они оружие, для войны подходящее, и на правом плече или между плечами несут на себе крест Христа. Единодушен их клич: «Бог хочет, Бог хочет, Бог хочет!» После этого, движимый Святым Духом, Боэмунд приказал изрезать драгоценное покрывало, которое имел при себе, так, что все оно тотчас пошло на кресты. Вокруг него сразу собралась большая часть воинов, которые вели осаду…[29]{121}
История превосходная, но при всем желании трудно поверить, что такой искушенный человек, как Боэмунд, который обладал широчайшими связями и принадлежал к нормандскому клану, посылавшему войска на подмогу папам римским Григорию VII и Урбану, дабы защитить их от врагов, угнездившихся на Святом престоле, мог узнать о грандиозном проекте Урбана, только увидев, как армии крестоносцев маршируют мимо его шатра. Успех крестового похода был бы немыслим без активного участия сильных мира сего – это было ясно с самого начала и со всей убедительностью доказано от обратного Крестьянским крестовым походом{122}. Боэмунд, который говорил по-гречески, а может, даже немного и по-арабски, прекрасно знал Комнинов и воевал на подступах к Анатолии, почти наверняка с самого начала был в курсе дела. А внезапное его обращение в крестоносца летом 1096 года у стен осажденного Амальфи – хорошо разыгранное представление. Удивительно лишь, что он так долго скрывал свои намерения.
Полководцы Первого крестового похода были преимущественно нормандцами. Правда, знатный дворянин Раймунд Тулузский и епископ Адемар Ле-Пюи, одними из первых принявшие крест в Клермоне, происходили из южной Франции, а Гуго, графа Вермандуа, брата Филиппа I Французского – еще одного высокопоставленного рекрута – завербовали, дабы приобщить к делу королевскую династию Капетингов[30]. Но подавляющее большинство прочих славных «князей» (как их обобщенно – пусть и не всегда точно – называли) либо сами были нормандцами, либо имели с ними тесные связи. Одну из самых больших армий собрали Роберт Куртгёз, герцог Нормандии, и Стефан, граф Блуа: сын и зять почившего английского короля Вильгельма Завоевателя[31]. Другой командовали братья Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, и Балдуин Бульонский: их отец воевал бок о бок с Завоевателем в битве при Гастингсе. С собой они привели Роберта II, графа Фландрии, тетка которого Матильда была женой Завоевателя. Ну и конечно, сам Боэмунд, представитель южной ветви нормандской диаспоры. Его сопровождали двадцатилетний племянник Танкред де Готвиль, кузен из Салерно Ричард Принципат и такое количество прочих рыцарей семьи, что дядя Боэмунда Рожер, граф Сицилии, который, как мы помним, выразил свое отвращение к идее крестового похода, громко выпустив газы, «остался чуть ли не в одиночестве»{123}.
Что за бес вселился в этих мужчин, самых могущественных, богатых и грозных людей западного мира, что заставило их покинуть свои дома и отправиться в крестовый поход – вопрос, по которому у современников имелись самые разные мнения{124}. Безусловно, князья приняли близко к сердцу беды Восточной церкви{125}. Многих привлекала также перспектива отпущения грехов – особенно тех, кто грешил, так сказать, по долгу службы: рыцарей и прочих ратных людей того сорта, что подвизались при нормандских дворах. (В «Деяниях франков» особо подчеркивается мотив отпущения грехов: видимо, перспектива очищения души действительно немало значила для Боэмунда и людей его круга{126}.) Прельщал их и шанс возродить былую славу полузабытого золотого века санкционированных церковью войн: один хронист намекает, что папа подзадоривал князей словами: «Не унизьте себя и вспомните о доблести своих отцов»[32]{127}. И наконец, поход сулил богатую добычу. Гоффредо Малатерра, неплохо знавший нормандцев юга, утверждал, что Боэмунд отправился в поход прежде всего ради завоеваний, а спасение души интересовало его, в лучшем случае, во вторую очередь. Это не совсем справедливо: религиозные мотивы трудно отделить от стремления к славе и богатству (один из воинов Боэмунда вернется с Востока в восторге от того, что раздобыл нечто гораздо ценнее золота и титулов: прядь волос Девы Марии){128}. По правде говоря, какая бы из миллиона причин ни побудила знать и рыцарей Западной Европы отправиться в Крестовый поход 1095–1096 годов, для нас имеет значение лишь то, что они туда все-таки отправились.
Пытаясь уложиться в отведенный папой срок до 15 августа и пускаясь в путь разными маршрутами с целью облегчить логистическое бремя, ложившееся на земли, по которым они шли, Боэмунд и другие князья поэтапно отбывали в Византию в конце лета и осенью 1096 года – в то время, когда Крестьянский крестовый поход уже почти выдохся. С ними следовали не менее восьмидесяти тысяч человек: рыцарей, оруженосцев, слуг, клириков, поваров, мореходов, конюхов, инженеров, переводчиков, невооруженных паломников, женщин, детей и так далее. Хронисты живописуют сцены, разыгрывавшиеся в городах и домовладениях по всей Европе, когда мужья, охваченные богоугодной тягой к перемене мест, прощались с женами или же собирали всю семью в путешествие, шанс совершить которое выпадает раз жизни, а рыцари сдавали свои дома внаем, чтобы разжиться деньгами, необходимыми в экспедиции, которая по всем расчетам должна была растянуться на год или больше. Одни из них, подобно Ральфу Рыжему из Пон-Эшанфрея и Гуго Берсерку из Монтескальозо в южной Италии, были опытными воинами, не раз сражавшимися на стороне нормандцев (прежде чем принять крест, Ральф служил и Боэмунду, и его отцу). Другие покидали дом впервые. Присоединившийся к Боэмунду Рауль Канский, автор истории деяний крестоносца Танкреда де Готвиля, так описывал настрой последнего в преддверии похода:
…мужество Танкреда встрепенулось от своего усыпления; он собрал все свои силы, открыл глаза, и отвага его удвоилась… дух его, колеблясь между двумя путями, не знал, по которому следовать: по пути ли Евангелия, или по мирскому пути; но когда его призвали теперь к оружию во имя Христа, такой случай сразиться рыцарем и христианином воспалил в нем ревность, которую было бы трудно выразить[33]{129}.
Эта «ревность» еще не раз сослужит князьям добрую службу.
В октябре 1096 года Боэмунд и Танкред переправились через Адриатику, высадились на Балканах и двинулись на Восток по паломническому пути, который вел через Македонию и Фракию, с римских времен сохранив за собой название Эгнатиевой дороги (Via Egnatia). Другие же, в том числе Готфрид Бульонский, пошли по суше – через Венгрию, по стопам Крестового похода бедноты. Войско Боэмунда насчитывало примерно три-четыре тысячи человек и было, вероятно, самой маленькой из княжеских армий. Поначалу он никуда, по всей видимости, не торопился: его люди плелись нога за ногу, покрывая в среднем какие-то жалкие пять километров в день. Рождество они встретили в Кастории, а до Константинополя добрались лишь к Пасхе. Не нужно, однако, думать, что такой вялый темп говорил о недостатке рвения. Боэмунд понимал, что встречи с ним Алексей Комнин жаждет менее всего. Он замедлил скорость продвижения до такой степени, что войско его еле тащилось, чтобы не казалось, будто он спешит ввести войска в византийскую столицу. Кроме того, он строго-настрого запретил своим людям грабить и обижать византийских подданных. В благодарность Алексей проследил, чтобы войско Боэмунда с почтением сопровождали два высокопоставленных придворных советника-куропалата, присутствие которых сводило к минимуму разногласия с недоверчивыми местными{130}.
1 апреля 1097 года Боэмунд остановил свою армию в Руссе (Кешане), примерно в 190 километрах от Константинополя, и отправился в столицу в сопровождении одной только личной свиты. Император принял его в великолепном Влахернском дворце, недавно заново отстроенном за баснословные деньги. Даже на человека, давно знакомого с Византией, Константинополь производил невероятное впечатление: восхищенный Роберт Реймсский писал, что этот город «равен Риму по высоте стен и благородным пропорциям зданий». За устремленными ввысь стенами скрывалось множество великолепных церквей, где хранилось крупнейшее собрание главных христианских реликвий мира, в том числе сосуд со Святой кровью, обломки Креста Господня, терновый венец, мощи всех апостолов и головы семи святых, включая две, принадлежавшие Иоанну Крестителю[34].
А вот восхитился ли Константинополь явлением Боэмунда – другой вопрос. Сообщения сторон о первом его визите в Византию пронизаны взаимными подозрениями в недобрых намерениях. По мнению Анны Комнины, Боэмунд олицетворял собой вероломного латинянина: этот «лжец по природе» якобы надеялся «захватить трон Ромейской державы»{131}. В свою очередь авторы, симпатизировавшие нормандцам, называли Алексея негоднейшим из императоров и тираном, изворотливым и сладкоречивым, безудержным и изобретательным обманщиком{132}. Тем не менее по приезде Боэмунда в Константинополь прошлое моментально было забыто{133}. Несмотря на то что нормандцы враждовали с Византией вот уже лет двадцать, теперь, когда Боэмунд явился не как враг, но как друг, взаимная враждебность уступила место осмотрительной приязни. Боэмунд знал, как нужно обращаться с императором, и не жалел безудержной лести, какой бы неискренней она ни была. Другие князья додумались до этого не сразу. Когда Гуго Вермандуа писал в Константинополь, оповещая о предстоящей поездке к императорскому двору – где на троне в пурпурном блеске под охраной гигантских механических львов восседали наследники императоров Августа и Константина, а прислуживали им десятки евнухов, – он отрекомендовался «царем царей и самым великим из живущих под небом» и потребовал: «Когда я прибуду, ты должен встретить меня с подобающей торжественностью и оказать прием, достойный моего происхождения»{134}. «Безумные слова», – саркастически прокомментировала Анна Комнина.
Боэмунд вел себя умнее. Не теряя бдительности (в хрониках упоминается мелкий дипломатический инцидент, когда князь обвинил императора в намерении отравить его еду), он пустился обхаживать и очаровывать Алексея, благосклонно принимая его удушающее гостеприимство, щедрые подарки, побрякушки и драгоценности. Заодно, что не менее важно, он проследил, чтобы его люди не причиняли Византии излишнего ущерба.
Сильнее всего на ход дальнейших событий повлияла клятва верности, очень похожая на феодальный оммаж, которую Боэмунд принес императору во время своего нахождения в Константинополе. Затем уговорами и угрозами он заставил и других князей, что начиная с декабря прибывали к городским воротам, сделать то же самое. Иногда при этом он сталкивался с серьезным сопротивлением. Однако в конце концов Готфрид Бульонский, Гуго Вермандуа, Роберт Фландрский, Стефан Блуаский, Танкред де Готвиль и многие из дворян помельче поклялись на святых реликвиях, в том числе на Кресте Господнем и Его терновом венце, что передадут империи все удерживаемые турками города и крепости, которые смогут взять по пути в Иерусалим{135}. Даже Раймунд Тулузский, который императора терпеть не мог, скрепя сердце согласился не опустошать его земли. В ответ Алексей поклялся, что «не позволит и не пожелает смутить или опечалить никого из наших на их пути к Святому Гробу»[35]. Он наделил знатных крестоносцев баснословно богатыми подарками и дорогими религиозными облачениями и обещал им земли далеко на востоке Малой Азии – при условии, что князья туда доберутся{136}.
Внезапная готовность Боэмунда склониться перед императором смутила автора «Деяний франков»: «Почему такие сильные и могущественные воины это делают? А потому, что были принуждены жестокой необходимостью»[36]{137}. Другой хронист удивлялся, почему могущественные латиняне не отказались преклонить колена перед «ничтожными греками, нерадивейшим из народов»{138}. На самом же деле обе стороны руководствовались насущными личными интересами. Алексей пригласил войска в свои земли не просто так: ему не терпелось увидеть, как они, прежде чем удалиться в сторону Иерусалима, очистят Малую Азию от турок. Крестоносцы, со своей стороны, могли двигаться дальше, лишь полагаясь на добрую волю императора и его финансовую поддержку. Ни по размеру войска, ни по статусу Боэмунд не мог соперничать с остальными князьями; зато он понимал, что статус его и влиятельность значительно повысятся, если именно он станет тем человеком, благодаря которому укрепится сотрудничество лидеров Запада и Востока. С этой целью Боэмунд даже просил императора назначить его доместикатом – этот титул наделил бы его верховной властью в Малой Азии, – но Алексей отклонил его просьбу: у Боэмунда не было шансов «перекритянить критянина», как сказала Анна[37]. Обмен клятвами, устроенный Боэмундом, надежно скрепил отношения, которые – на некоторое время – помогут обеим сторонам достичь потрясающих результатов.
Когда Пасха была отпразднована, клятвы принесены, а десятки тысяч солдат – в том числе семь с половиной тысяч тяжеловооруженных всадников и примерно в шесть раз больше пехотинцев – уже ждали по ту сторону Босфора, на западной оконечности Малой Азии, тянуть время смысла не оставалось. В начале мая Боэмунд и другие князья повели свои армии на юго-восток в направлении первой согласованной с императором цели: города Никеи, столицы Румского сельджукского султаната, где правил Кылыч-Арслан. 6 мая крестоносцы встали лагерем у стен города, а неделей позже они его осадили.
Боэмунд за свою жизнь штурмовал немало городов, но мало какой из них встречал его столь мощной обороной. С трех сторон Никею окружали колоссальные стены, увенчанные башнями, откуда вели огонь баллисты{139}. С четвертой стороны к городу прилегало большое озеро Аскания (Изник), делая его недосягаемым для осаждающих. По озеру горожанам поступало продовольствие, дрова, оружие и все остальное, в чем они нуждались. Роберт Реймсский называл Никею «важнейшим местом, равного которому нет во всей Анатолии»{140}. Княжеские армии выстроились вокруг городских стен (люди Боэмунда заняли позицию напротив главных ворот Никеи), установив сухопутную блокаду; инженеры приступили к строительству осадных орудий. Один очевидец заметил у стен Никеи тараны, передвижные укрытия для защиты саперов, называвшиеся «свиньями», а также деревянные башни и петрарии – камнеметательные катапульты{141}. Когда боевые машины были готовы, начался обмен снарядами, взлетавшими с двух сторон над зубчатыми стенами, а также периодические стычки между осаждающими и осажденными. «Последователи Христа окружили город и храбро атаковали, – писал Роберт Реймсский. – Турки, сражавшиеся за свою жизнь, оказывали упорное сопротивление. Они пускали отравленные стрелы, так что даже легкораненые умирали мучительной смертью»{142}.
Вскоре визг пил и стук топоров у наполовину построенных боевых машин, удары камня о камень и улюлюканье с крепостных валов перекрыл куда более пугающий звук. 16 мая лес за спинами крестоносцев внезапно ожил: подоспело войско Кылыч-Арслана, «радуясь в предвкушении верной победы. С собой они везли веревки, чтобы связать ими нас и повести в Хорасан [то есть увести в рабство в Персию]»{143}. Оно атаковало осаждающих, и у городских стен закипела битва.
Посланные на подмогу войска, может, и предполагали, что все армии крестоносцев одинаковы и что князей они рассеют с той же легкостью, что и сподвижников Петра Пустынника год тому назад, но конная атака под командованием Раймунда Тулузского и епископа Адемара избавила их от этой иллюзии. Немало воинов с обеих сторон полегло в этой битве, и жажда мести приняла уродливые формы. Крестоносцы обезглавливали трупы и бомбардировали Никею отрезанными головами. Горожане же крюками втаскивали латинских солдат на стены и вывешивали их тела на поругание на башнях.
1 июня саперы прорыли тоннель под одной из башен Никеи. Той же ночью они подожгли деревянные балки, удерживавшие его потолок; балки обрушились, как и часть стены над ними. В образовавшуюся брешь направили все силы, чтобы взять город. День за днем и раз за разом войска крестоносцев пытались прорваться в пролом, а защитники города пытались закрыть его. Атаки крестоносцев были яростными. «Никто, как я полагаю, не видел прежде и не увидит впоследствии такого множества доблестных рыцарей!» – восклицал очевидец из числа латинян{144}. Однако несколько дней усилий не увенчались успехом. Ситуация зашла в тупик. Пока город снабжался водным путем, он мог выдержать любую осаду. Переломил ситуацию отнюдь не Боэмунд или кто-то из его союзников-латинян, но император, которого они так старательно обхаживали. В боевые действия под Никеей Алексей не вмешивался, не имея желания вступать в схватку: в конце концов, император для того и нанял чужестранцев, чтобы они сражались вместо него. Но через Босфор он все-таки переправился и разбил лагерь в одном дне пути от места событий, наблюдая за происходящим с безопасного расстояния – из походного шатра удивительной работы, сделанного в виде города с воротами и башенками. Двадцать верблюдов едва могли сдвинуть этот шатер с места{145}. В лагере князей императора представлял один из самых доверенных его военных советников, седой евнух арабо-греческого происхождения по имени Татикий, который еще в 1080-х годах сражался против Роберта, отца Боэмунда. Татикий был известен как образцовым послужным списком, так и отсутствием носа, на месте которого красовался золотой протез. Кроме Татикия, Алексей послал франкам на подмогу небольшую флотилию кораблей, которые от самого Босфора, 40 километров, пришлось тащить по суше. Их спустили на озеро подальше от лишних глаз: к штурму теперь все было готово.
На рассвете 18 июня корабли подняли паруса и направились к Никее. Набитые вооруженными до зубов туркополами (императорскими наемниками, принадлежавшими к той же этнической группе, что и защитники города), они медленно показались в поле зрения горожан. Со стороны суши в это время уже шло мощное наступление с применением осадных башен и катапульт. Роберт Реймсский писал:
[Когда] те, кто в городе, увидали корабли, они испугались до умопомрачения и, утратив волю к сопротивлению, попадали на землю, словно уже были мертвы. Все они стенали: дочери и матери, юноши и девушки, старики и молодые. Горе и страдание распространились повсюду, потому что надежды на спасение не было{146}.
Никея продержалась семь с лишним недель, но теперь дух ее был сломлен. Горожане запросили мира, гарнизон сдался и отправился в константинопольскую тюрьму – вместе с женой и детьми Кылыч-Арслана. В захваченном городе было чем поживиться: кое-кто из франков даже обзавелся кривыми турецкими ятаганами, вырванными из рук мертвых врагов. Никеей удалось овладеть благодаря сотрудничеству латинян и византийцев. «Галлия добилась, Греция помогла, а Господь устроил», – с удовлетворением отметил Рауль Канский{147}.
Во исполнение клятвы Никею передали Алексею, который осыпал князей, в том числе и Боэмунда, щедрыми подарками и приказал раздать вознаграждение рядовым крестоносцам. Через десять дней, освежившись, восстановив силы и спросив у императора совета, как лучше бить турок на поле боя (а также получив его милостивое разрешение идти дальше)[38], князья свернули лагерь и двинулись на восток вглубь Анатолии. Они разделились на два отряда, которые должны были параллельными маршрутами идти к старому римскому военному лагерю у Дорилея, расположенному примерно в четырех днях пути. Первым отрядом командовали Раймунд Тулузский, епископ Адемар, Готфрид Бульонский и Гуго Вермандуа. Второй возглавляли Боэмунд, Танкред и Роберт Куртгёз, герцог Нормандии. Им предстоял долгий и трудный переход по раскаленной Малой Азии, а Кылыч-Арслан наверняка собирался с силами, готовясь нанести ответный удар.
Он не заставил себя ждать. Ранним утром 1 июля, когда войско Боэмунда приближалось к Дорилею, лежавшему в месте смыкания двух долин, «бесчисленная, устрашающая и почти неодолимая масса турок внезапно набросилась [на них]»{148}. Автор «Деяний франков» вспоминает, что слышал, как турки выкрикивали «неизвестное… дьявольское слово на своем языке» – наверняка боевой клич мусульман «Аллах Акбар» («Господь велик»){149}. Хронисты предполагают (явно позволив себе поэтическое преувеличение), что Боэмунда атаковало турецкое войско численностью в четверть миллиона человек, усиленное арабскими воинами. Франки отчаянно защищались: рыцари отражали атаку за атакой, пока пехота разбивала оборонительный лагерь, где могли укрыться невоенные участники похода. Какое-то время латиняне успешно держали оборону, но было ясно, что без армии Раймунда, Готфрида и Адемара они значительно уступают врагу числом. Когда турки стали прорываться к лагерю, дело нашлось каждому: женщины подносили воду, чтобы воины могли освежиться, и горячо ободряли тех, кто держал оборону. Несмотря на то что франки оказались в меньшинстве и периодически поддавались панике, причем даже командующие, в том числе Боэмунд, подумывали об отступлении, крестоносцы не дрогнули. Согласно «Деяниям франков», по рядам из уст в уста передавали духоподъемное воззвание: «Будьте всячески единодушны в вере Христовой и победе Святого Креста, поскольку, если Богу угодно, сегодня же станете богатыми»{150}.
Позже битва при Дорилее войдет в легенды как тот самый момент, когда Первый крестовый поход развернулся в полную силу. Раймунд Ажильский, путешествовавший в свите графа Раймунда Тулузского, рассказывал, что видел в рядах латинян дивных призрачных защитников: «Два конных воина с сияющим оружием, прекрасноликие, предшествовали воинству нашему, и… когда турки пытались оттолкнуть их своими копьями, они оказались неуязвимы»[39]{151}. То обстоятельство, что эти чудесные рыцари подозрительно похожи на небесных воинов, в давние времена пришедших на выручку Иуде Маккавею, скорее всего, не совпадение{152}. Одно можно сказать с уверенностью: в битве при Дорилее франки впервые встретились в бою с турецкими конными лучниками, чья тактика молниеносных налетов и притворных отступлений, в процессе которых они осыпали неприятеля градом стрел, была призвана сеять хаос в рядах врага и подстрекать конницу кидаться вдогонку, сломав строй. Алексей оставил князьям Татикия, своего евнуха с золотым носом, как раз для того, чтобы тот увещевал франков не поддаваться на эту уловку (к слову, девиз «Будьте единодушны» предполагает, что слова его были услышаны). Тем не менее все, что могли сделать Боэмунд и Роберт Куртгёз, чтобы не дать солдатам бросить лагерь и бежать врассыпную, так это послать отчаянную мольбу другим князьям, чтобы те поспешили им на выручку.
Ожесточенное противостояние, в котором враги то обрушивали друг на друга град стрел, то схватывались в яростной рукопашной, продолжалось с девяти утра до полудня. В какой-то момент турки вломились в центр лагеря латинян, и казалось, что франки дрогнут и побегут, но тут в долину ворвался Раймунд Тулузский вместе со свежим подкреплением из нескольких тысяч своих верных рыцарей. Турки обратились в бегство, надеясь поквитаться с франками в другой раз. Франки, раздувающиеся от гордости и преисполненные облегчения, что уцелели, отпраздновали победу, декламируя воинственные строчки из Ветхого Завета («Десница Твоя, Господи, прославилась силою; десница Твоя, Господи, сразила врага»), похоронили как мучеников тех павших, кто носил крест, ограбили и осквернили тела, на которых креста не было, и приготовились продолжать свой путь на Восток.
В общем, когда во главе Первого крестового похода встал Боэмунд в компании других князей, фиаско Крестьянского похода постепенно позабылось. Роберт Реймсский позже пытался представить себе, как разъяренный Кылыч-Арслан бранил турецких воинов, которых встретил, когда они бежали из-под Дорилея. «Безумцы! Вы никогда не сталкивались с доблестью франков и не испытывали их мужества. Их сила не человеческая: она исходит с небес – или от дьявола»{153}. Может, это и выдумка, но Кылыч-Арслан действительно не пытался больше сойтись с крестоносцами на поле брани. В каком-то смысле ему это и не нужно было. Вдохновленные победой, князья решили отправиться в Антиохию, большой город на границе Анатолии и Сирии. Впереди их ждал путь через крайне враждебные земли, который растянется на три летних месяца. И проблем у них будет хоть отбавляй.
