Марина и Сергей Дяченко
Пещера
– У вас впереди сложнейший спектакль, Клора. Вы явились на полчаса позже, чем предписано. Вы занимаетесь… короче, вам плевать на театр, плевать на зрителя, плевать на меня и уж тем более начхать на искусство… Я огорчен. Все, что я думаю по этому поводу, я скажу потом, а сейчас немедленно идите готовиться… и постарайтесь сосредоточиться. Вперед.
Он проводил ее взглядом – еле сдерживая злые слезы, она тащилась вверх по лестнице, и рядом волочился по ступенькам сдернутый с шеи цветастый шарф.
Перед «Голубым Рогом» он ничего не сказал бы ей. Там совсем другая работа… А вот перед «Белками» ее надо вздрючить. Надо хорошенько завести – иначе она не потянет ритма…
Его настроение чуть улучшилось; он поднялся в кабинет, выпил чашку кофе, потом прикинул расписание репетиций на будущую неделю, потом позвонил бывшей жене и достаточно мило поболтал с сыном. Связался с администраторской, убедился, что «Железные белки» распроданы на два месяца вперед, удовлетворенно кивнул и отправился в зал.
Публика, сплошь приличная и респектабельная, густо заполнила партер, и непреклонная старушка с программками гнала на верхний ярус «заблудившуюся» парочку студентов с входными билетами. Раман прошелся по фойе – за стеклянными дверями спрашивал «лишнего билетика» изгнанный долговязый юноша, и на лице его было отчаяние.
«Белки» пошли хорошо.
Раман сидел в директорской ложе – справа от сцены; Клора Кобец работала пристойно, на нерве, но без нажима. Привычно фиксируя мелкие неточности и «блохи», Раман, сам того не замечая, щелкал пальцами, помогая поддерживать ритм. Метроном, метроном, метроном…
Потом он на некоторое время увлекся, любуясь своим детищем – точным, граненным, как алмаз, прозрачным и жестким спектаклем; потом из третьего ряда выбрались две фигуры и крадучись поспешили к выходу, у дверей их нагнали еще две; Раман поморщился – да, «Железные белки» требуют подготовленного зрителя. Хорошо бы не бегать по залу, мешая соседям, хорошо бы дождаться антракта и спокойно уйти…
Он снова попытался сосредоточиться – но с этого момента мысли его пошли вразнос, будто буйные пьяницы. Неисповедимые кривые дорожки вели их все дальше и дальше от разворачивающегося на сцене действа; Раман думал о женщине с коляской.
Когда родился сын… Они с тещей купили клеенчатую, простенькую сине-лиловую коляску. Отцам приличествует испытывать гордость, впервые выходя на прогулку с родимым свертком на четырех колесах, но Раман помнил только усталость и страх. Он решительно не знал, что делать, если малыш закричит.
И он кричал. Ох как он однажды кричал! Раман шел домой по сотне незнакомых улиц, не шел – бежал, толкая коляску, будто возок с мороженым, и встречные женщины смотрели на него как на палача…
Коляска. Коляска…
На сцене застыла четко выверенная мизансцена; Раман всегда злился, когда героиня не попадала в нужную точку, но сегодня Клора Кобец замерла именно там и тогда, где и когда это было предписано. Раман самодовольно улыбнулся – нагоняй не прошел даром, гонять их надо, гонять…
Коляска.
Молодая мама на той стороне перекрестка, резко поднимающая складной капюшон коляски. Серая машина, срывающаяся с места…
Мизансцена.
Три объекта, три точки – девушка Павла, ступающая с тротуара на мостовую, молодая мама… Машина. Водитель не видит за углом Павлу – но женщину с коляской он видит отлично, а зритель, наблюдающий с балкона, случайный зритель Раман видит всех троих…
Он потерял интерес к спектаклю. Великолепный механизм, сконструированный им до мельчайшей детали, до секунды, до нюанса, машина его лучшего спектакля катилась и катилась сама по себе, и он уже знал, что завтра, против обыкновения, не станет делать актерам замечаний…
Ну какого пса, как это вообще может быть – специально направлять автомобиль на человека? Да еще на девчонку? Непостижимо…
Скверные фантазии.
На будущей неделе, никуда не денешься, придется решать вопрос с увольнениями. Труппа перегружена, как минимум пятерых – за борт, а крику-то будет, крику…
Возможно, Павлу Нимробец попросту с кем-то перепутали?..
Ее выслеживали у его дома. И это обстоятельство вдруг показалось ему зловещим. Потому что темная личность Павлы – это ее дело, но зачем втравливать в эту историю постороннего человека? Какое ко всему этому отношение имеет ОН?
Он вспомнил, как эта странная девчонка стояла посреди комнаты, прижимала к груди «дипломат» и бормотала, глядя в пол: «О человеке и его страхах…»
Раман вздохнул.
Спектакль, сделавший ему имя. «Девочка и вороны». Где-то в пыльном шкафу хранится толстая папка с газетными статьями – чуть не каждый критик посчитал своим долгом отметиться. Комплименты и славословия, полдюжины версий, и все это так умно, так профессионально, правильно и ярко…
Ни одна собака не знает, что в пору работы над спектаклем Рамана одолевали непонятные страхи. Он боялся высоты, темноты, лифта, метро… Даже подумывал о врачебной консультации…
И все прошло на другой день после премьеры. В то самое утро, когда он проснулся знаменитым.
И, оставшись тайной для критиков, все это каким-то образом открылось школьнице Нимробец. «Лучший ваш спектакль…»
На сцене шел напряженный диалог, финал первого действия; Раман положил локти на синий бархат ложи. Внутренний метроном подсказывал ему, что драгоценный ритм не утрачен, но удовольствия не было. Было раздражение.
Ему казалось, что совершенная машина его лучшего спектакля катится мимо, презирая и партер, и галерку, и своего собственного создателя.
* * *
Пространство Пещеры виделось ему в постоянном движении – пульсирующие сосуды переходов, перегоняющие по ярусам теплую жизнь. Он двигался, перетекая из коридора в коридор, пропуская через себя сотни запахов, безошибочно распознавая следы на сочном, недавно примятом мхе.
Миновали долгие ночи воздержания, и кто знает, сколько пустых ночей у него впереди; но сегодня, он чуял, наконец-то будет удача.
Сегодня он поохотится.
От водопоя поднимались две сарны. Он видел их будто глазами: самка и самец, немолодые, испуганные близким присутствием хищника; ничто не подтверждало этого присутствия, ни движение и ни звук, сарны чуяли его одной лишь интуицией…
Он дернул ноздрями. Сарны пахли страхом – от этого запаха у него обычно мутилось сознание. Притаиться и кинуться; догонять, ощущая, как вязнет в секундах приговоренная жертва – и как то же самое, дробленное на мгновения время стекает по жесткой саажьей шкуре, не причиняя вреда, не успевая удержать…
Белая вспышка в мозгу. Опьянение; повалить в заросли коричневого мха, держать за горло, пока длится агония, держать, держать…
Иное чувство, похожее на внезапную тошноту, остудило его совсем уж сформировавшийся порыв. Ноздри дрогнули, будто уловив запах дохлятины.
Сарны.
Сегодня он не желает крови сарн.
Он не знает почему, но сегодня он будет охотиться на тхолей. Тхоли не столь совершенны в своем стремлении к спасению, тхоли мелки и в большинстве своем безмозглы, но мысль о сарне вызывает у него отвращение. Сегодня…
И он потек коридорами прочь; миновал грот, где свисающие с потолка сталактиты и тянущиеся им навстречу сталагмиты превращали Пещеру в исполинское подобие его собственной клыкастой пасти. Красота застывшего камня не очаровала его – потому что в этот самый момент издалека, из влажной тьмы, явственно запахло тхолем.
* * *
Лора посмотрела на нее с сочувствием.
Сегодня на нее все смотрели с сочувствием – дверь кабинета была приветственно распахнута, и Раздолбеж ожидал.
Павле ничего не оставалось делать – она вошла; шеф ее, непривычно благостный и мягкий, парил в сигаретном дыму, как привидение.
– Сядь-ка, Нимробец.
Боится, что при горестной вести я не удержусь на ногах, мрачно подумала Павла.
– Что ты так смотришь на меня, Нимробец? Или ты думаешь, что большие печальные глаза – единственное, что необходимо тележурналисту?
Павла села на предложенный стул и нервно закинула ногу на ногу. Внимательно оглядев ее, Раздолбеж криво усмехнулся:
– Ты зря нацепила эту юбчонку. Твои голые коленки меня не растрогают.
Павла вспыхнула. Мини-юбку она надела потому только, что сегодня утром Митика привел в негодность ее рабочие джинсы; конечно, объяснять это Раздолбежу было ниже Павлиного достоинства.
– Итак. – Раздолбеж с отвращением отхлебнул из привычной кофейной чашечки. – Итак, мы имеем ассистентку Нимробец, в активе у которой глаза и коленки, а в пассиве… ГДЕ кассеты от Ковича?! Ты должна была принести их ВЧЕРА!..
Павла втянула голову в плечи.
При мысли о Ковиче вспоминались почему-то не сааг, не кассеты и не пыльная, в столбах солнца квартира – вспоминался тюбик помады, валяющийся в щели между кирпичиками тротуара. И помада-то, честно говоря, дешевенькая. И почти полностью израсходованная, сточенная до тупого пенька…
Сегодня утром Митика взял брусочек красного пластилина, растопил на сушилке для полотенец и подложил тетке на табуретку – в тот самый момент, когда погруженная в себя Павла усаживалась за стол. Пластилин расплющился, как красная шляпка сыроежки, и значительная его часть осталась на Павлиных штанах. Митика отделался строгим выговором, штаны остались мокнуть в тазике с моющим средством…
– Ты слышишь меня, Нимробец?
Павла опустила голову. Мысль о расплавленном пластилине то и дело сменялась мыслью о саажьей сущности режиссера Ковича.
– Мне очень жаль, Нимробец, но тебе придется делать карьеру где-нибудь в другом месте.
Раздолбеж постоял, изучая ее склоненную голову; широко шагая, подошел к захламленному столу, выудил из кипы бумаг одинокий, зловещего вида листочек.
– Распоряжение о твоем увольнении. Копию отнесешь в бухгалтерию, получишь свои деньги и сделаешь так, чтобы больше мы не встречались.
Павла подняла голову; Раздолбеж возмущенно уперся руками в бока:
– Плакать раньше надо было! Где кассеты от Ковича? Где? Где?! По какому праву ты срываешь мне творческий процесс, ты, которая самостоятельно не умеет и шага ступить?! Не умеешь раскрыть рта, не умеешь договориться с человеком, об инициативе я не говорю – с козла молока не требуют…
Павла смотрела на него сквозь набегающие слезы; Раздолбеж виделся то круглым и толстым, как облако, то длинным и узким, как ножка смерча.
Тюбик помады в щели тротуара…
Скотина Митика. Поймать и надрать уши – только неохота связываться со Стефаной…
– Что же мне теперь делать?.. – спросила она, и голос плохо ей повиновался.
Раздолбеж отвернулся:
– Найти работу, где не надо думать головой. Где можно думать голыми коленками… Ничем не могу помочь тебе, Павла. Мозги не покупаются.
От обиды она заревела уже откровенно; Раздолбеж воздел палец, собираясь сказать нечто нравоучительное, и в этот момент зазвонил телефон.
Покосившись на Павлу – ее судорожные всхлипы могли придать телефонному разговору нежелательный фон. – Раздолбеж обошел вокруг стола и поднял трубку; Павла на короткое время оказалась предоставлена самой себе. Скрючившись на стуле и размазывая по щекам потеки черной туши, она лелеяла в душе единственное желание – добраться до туалета, запереться в кабинке и там выплакаться вволю, не думая ни о чем и никого не стесняясь. Добраться бы, какая бы добрая сила перенесла ее сквозь стены, прямо сейчас…
Верная приличиям, она все-таки сдержала плач – и потому смогла услышать, как говорит по телефону Раздолбеж. Говорит, не умея скрыть удивление.
– Да? Да, конечно, и «Железные белки»… Гм. Собственно, если бы я знал сразу… А? Да, безусловно, талантливая и перспективная… Н-нет. Я, видите ли, еще не успел… О да. Я хотел бы ознакомиться с ними сегодня… Вечером? Хм, ну что же, тогда завтра утром я отберу и позвоню вам… Нет. Конечно, нет. У нас в редакции исключительно дружеская, доверительная атмосфера… Безусловно, я передам ей ваше лестное мнение. Да, спасибо, до встречи…
Трубка уже пищала короткими гудками, а Раздолбеж все еще стоял, будто не решаясь положить ее на рычаг. Будто это было ответственным делом, требующим с его стороны душевного усилия.
Павла молчала – растрепанная, с потеками туши на мокром лице, с бесформенными, жалобно развешенными губами.
– Господин Кович просил извинить его, – строгим голосом сообщил Раздолбеж. – Он так ответственно подошел к отбору материалов, что не смог передать их вчера. Зато теперь, надо полагать, господин Кович предоставит нам в пользование чуть не весь свой видеоархив… Господин Кович выразил восхищение профессионализмом и обаянием посланной к нему Павлы Нимробец, ему было очень интересно говорить с ней о театре… Теперь я спрашиваю, Павла, – какого черта надо было морочить мне голову?! Почему вы сразу не сказали…
Павла горестно всхлипнула:
– Так вы же ни о чем меня не спрашивали, господин Мырель…
Ей показалось, что этими словами она вступила в негласный сговор с Раманом Ковичем, который наплел Раздолбежу невесть что. Зачем? Чтобы выручить ее, Павлу?.. Сарну?!
Заговор саага и сарны – против злобного телевизионного шефа… Павла усмехнулась – сквозь слезы.
Раздолбеж помолчал. Раздраженно отхлебнул кофе, поморщился, поставил чашку на приказ о Павлином увольнении – так, что посреди ценного документа остался коричневый след-ободок.
– Значит, так, Нимробец… Он просил приехать за материалами после спектакля. После сегодняшнего спектакля, в театр, в десять вечера… Ты поняла?..
Павла не поняла ничего – но надо было кивнуть, и она кивнула.
* * *
Сенсоры, приклеенные ленточками пластыря, мешали. Их было полным-полно – на лбу и шее, на висках, на запястьях и даже на затылке; кожа зудела все сильнее и сильнее, и почесать ее не было никакой возможности.
– Не двигайтесь, испытуемая. Не шевелитесь – идет искажение на выходе…
Павла стиснула зубы.
После обеда ее подстерег в «стекляшке» Дод Дарнец – и, сладкий как мед, уговорил «попробовать поработать». Работы, по его словам, было на час от силы, причем интересные занятия и симпатичные люди не заставят Павлу скучать, а по окончании тестирования специальная машина доставит ее в любое указанное место. Павла похлопала ушами и со вздохом согласилась. Все равно ей некуда было девать время.
«Интересные занятия» обернулись стаей сенсоров, противно липнущих к телу, и бесконечной серией глупейших вопросов. Сколько времени это длится? Два часа? Три? Перед началом «испытания» Павле предложили снять с запястья часы, и теперь она видела перед собой только унылую стену, обитую пробкой, да склоненную плешивую голову круглого человечка в белом халате – представителя «симпатичных людей». Кресло, неприятно напоминающее зубоврачебное, давно надавило ей спину и намозолило зад.
– Лягушки очень противны, – плешивый экспериментатор нудил, не поднимая головы; на любой вопрос Павле полагалось отвечать только «да» или «нет».
– Реагируйте быстрее… Лягушки очень противны.
– Нет, – сообщила Павла раздраженно.
– Красный цвет вызывает усталость.
– Нет!..
– Я всегда без страха прикасаюсь к дверной ручке.
– Д-да, – запнулась Павла.
Плешивый человечек оставался равнодушным; руки его автоматически тарабанили по маленькой клавиатуре.
– Я спокойно отношусь к страданиям животных.
– Нет!..
– Раз в неделю у меня бывает запор…
– Нет!..
– Телеграфные столбы наводят на мысль о сексуальной агрессии…
– Нет!!
Экспериментатор поднял взгляд – тусклый, абсолютно отстраненный, будто в зубоврачебном кресле перед ним сидела не живая разъяренная девушка, а некое условное, гипотетическое существо, вполне равнодушное и к лягушкам, и к красному цвету, и к телеграфным столбам.
– Идет искажение на приборы, – сообщил экспериментатор укоризненно и печально. – Последнюю серию придется повторить. Сосредоточьтесь: крупные автомобили предпочтительнее мелких.
Павла молчала.
Ей и самой непонятно было, почему она до сих пор покорно играет в эту тягостную, нудную, неприятную игру. Почему она до сих пор не сказала – хватит? Сперва она ждала, что все это вот-вот прекратится, и тогда можно будет уйти тихонько, без конфликта, и в следующий раз со спокойной совестью отказаться от тестов…
Воистину ее способность влипать в неприятности изрядно превосходит все прочие ее способности. Это Раздолбеж верно заметил…
– Испытуемая, почему вы молчите?
В тоне плешивого экспериментатора скользнуло возмущение. Как будто Павла ему задолжала.
Она опустила голову. Что проще – дотерпеть до конца и уже больше никогда сюда не приходить? Или высказать… объяснить этому человечку, что она не морская свинка?
– Я вам не морская… – начала она и запнулась. Она не любила дерзить – просто раздражение перехлестывало через край.
– Крупные автомобили предпочтительнее мелких, – повторил эскпериментатор не терпящим возражений тоном.
Павла покусала губу:
– Нет.
Свитер на ее спине представлялся сплошной жесткой мочалкой. Хотелось заорать и что есть силы хватить кулаком по подлокотнику; экспериментатор нудил и нудил, казалось, страдания Павлы доставляют ему удовольствие.
– Вид лимона вызывает ощущение тепла.
– Нет…
– Я всегда читаю газетные передовицы.
– Нет…
– Маленькие дети назойливы.
Павла вспомнила Митику.
– Знаете что, – сказала она с ненавистью, – на сегодня, пожалуй, хватит.
Плешивый поднял брови:
– Испытуемая…
– Я вам не испытуемая! – рявкнула Павла, пытаясь выцарапаться из объятий кресла. Это оказалось неожиданно сложно – руки затекли, а переплетения хлипких на вид проводов оказались цепкими, будто силки, и Павла боялась испортить свитер. Плешивый холодно наблюдал за ее попытками, потом надменно выпятил подбородок:
– Учтите, пожалуйста, что это оборудование стоит подороже, чем весь ваш телецентр… Мне непонятно ваше раздражение – соглашаясь на эксперимент, вы брали на себя некоторые несложные обязательства, разве не так?
– Несложные? – Павла сама чувствовала, как дрожит ее голос. – Ваши идиотские… несложные?!
– Возьмите себя в руки! – В голосе плешивого окреп ледок. – Иначе придется признать, что тест на психическую уравновешенность показал крайне отрицательные результаты.
– Мне плевать!.. – Какой-то проводок, зацепившись клеммой, выдрал-таки нитку из Павлиного рукава, и вязаный узор провис огромной безобразной петлей. Павла закусила губу, чтобы не расплакаться. Она сама виновата, ее идиотская нерешительность – ЧТО ее заставило притащиться сюда?!
– Прекратите истерику, – сказал плешивый с отвращением. – Раз в жизни вам представился случай сделать нужное для людей дело…
От обиды Павле даже расхотелось плакать. Низенький экспериментатор не принимал всерьез ни ее работу, ни сам факт ее, Павлы, существования; по его мнению, единственно полезными для людей были только он сам да еще подопытные крысы, упакованные в зубоврачебное кресло…
Плешивый принял ее онемение за готовность к работе. Или просто воспользовался минутной слабостью жертвы – выбрался из-за своего пульта, подошел к Павле, по-хозяйски поправил сорванные датчики:
– Поначалу вы производили куда более благоприятное впечатление. Возьмите себя в руки и постарайтесь понять, что ваш каприз – это всего лишь ваш каприз. – Толстый лист пластыря лег ей на правое запястье.
Павла ощутила себя по-настоящему беспомощной. Как частенько говаривала Стефана, «грузят на того, кто готов нести». Стефана никогда бы не позволила втянуть себя в какую-то дурацкую историю. А даже и втянувшись, умела бы сказать «нет», да так, что и плешивый экспериментатор услышал бы…
Бесшумно приоткрылась дверь. То есть Павла двери не видела, но ощутила мгновенный сквознячок, прохладно лизнувший ноги. Плешивый поднял голову и неприязненно уставился Павле за спину.
– Что-то вы долго, – сказал некто невидимый, и голос у него был низкий, как у океанского теплохода, но если теплоход вопит во все горло, то вошедший говорил негромко, почти что шепотом.
– Мне хочется сделать работу, – наставительно отозвался плешивый. – Сделать работу как можно лучше, а не побить рекорды по скорости…
Дверь прикрылась, и Павла испугалась, что человек с низким голосом удовлетворился ответом плешивого и ушел, оставив все как есть; секунду спустя она поняла, что ошиблась: невидимый собеседник плешивого закрыл дверь, оставшись в комнате.
Плешивый тем временем прошествовал к своему пульту, поднял на Павлу взгляд – и глаза оказались совсем уж неприязненными:
– Продолжим… Ношение темных очков приводит к импотенции у мужчин.
Павле вдруг сделалось смешно.
Может, потому, что плешивый задал свой дурацкий вопрос с преувеличенно серьезным видом, а может, потому, что в лице нового, невидимого человека она почувствовала вдруг поддержку, но она рассмеялась и еле выдавила сквозь смех:
– Ну… это… смотря… у каких… мужчин…
– Что смешного?! – заорал экспериментатор, причем достаточно грубо. – Если ваших умственных способностей хватает только на это, потрудитесь свою глупость скрывать!..
– Это лишнее, – негромко сказали у Павлы за спиной. – Совершенно излишние слова, Борк.
Она наконец-то увидела человека с низким голосом – широкую спину под коричневой замшевой рубашкой. Вошедший обогнул ее кресло и направился к пульту. Встав за спиной плешивого – тот доходил ему едва до плеча, – поднял взгляд на Павлу; лицо у вошедшего было чуть асимметричным, узким и смуглым, и неожиданно светлыми казались глаза – ярко-зеленые, пристальные и рассеянные одновременно. Павла даже удивилась, как этот взгляд ухитряется сочетать несочетаемое. И поежилась.
– Некорректные показания, – сообщил незнакомец, изучив наконец Павлу и скользнув взглядом по пульту.
Плешивый надулся:
– Потому что очень трудно с ТАКИМИ работать!
– Ну так и облегчите себе работу, – сказала Павла из кресла. – Я к вам в подопытные не набивалась…
Незнакомец наградил ее мимолетным зеленым взглядом, а экспериментатор покраснел, и даже плешь его сделалась лиловой.
– Заканчивайте серию, Борк, – сказал незнакомец вроде бы рассеянно, но Павле сразу же стало ясно, что плешивый Борк ходит у него в подчиненных. И что начальник Борком недоволен.
Экспериментатор, по-прежнему красный, вскинул на Павлу воинственный взгляд:
– Ношение темных очков приводит к импотенции у мужчин!
Павла встретилась с глазами незнакомца. Стиснула губы, пытаясь удержать на лице серьезную мину:
– Не-ет…
– Кошки белой масти часто страдают глухотой!
Павла замешкалась, озадаченная вопросом, в этот момент незнакомец за спиной у плешивого чуть прикрыл глаза.
– Да! – сообщила Павла радостно. Ей действительно было приятно – будто на важном экзамене ей неожиданно и ловко подсказали.
– Вечерние сумерки вызывают тревогу!
– Нет! – рявкнула Павла, глядя на незнакомца.
– Использование жвачки неэстетично!
– Да!
– Цветное постельное белье предпочтительней белого!
Павла снова замешкалась – незнакомец чуть качнул головой.
– Нет, – с гордостью сообщила она плешивому. – Ничуть.
– Серия закончена, – скучным голосом объявил экспериментатор не Павле и не смуглому, а, скорее, собственной клавиатуре.
– Я свободна? – жизнерадостно поинтересовалась Павла.
Плешивый Борк засопел, протопал к Павлиному креслу и принялся снимать сенсоры. Павла сразу же зашипела от боли, потому что с первым же пластырем лишилась десятка волос на руке, тонких и невидимых, но вполне, как оказалось, ощутимых.
– Осторожнее… Давайте уж я сама…
Зазвонил телефон; Борк бросил Павлу и поспешил к трубке, некоторое время в тишине комнаты слышалось только его хмурое бормотание:
– Нет… По-видимому. Обработка данных… наперед сказать… так и назначьте ему на семь…
Павла горестно смотрела на безобразную петлю, свисающую из рукава ее нового свитера; тем временем незнакомец молча приблизился и стал снимать с нее прищепки и пластыри, удивительно быстро и ловко, она поразилась, какие у него теплые руки, и испугалась, что он почувствует исходящий от нее запах пота – она так намаялась в этом кресле, как после бега на длинную дистанцию…
– Вставайте.
Она уцепилась за предложенную ладонь; в первый момент у нее закружилась голова, спустя секунду она с запозданием поняла, что пора посетить туалет.
– Я… – Она разыскала под креслом свою сумку, опасливо покосилась на плешивого Борка, потом на дверь. – Мне бы…
– Идемте.
Комната казалась оборотнем – половина ее была обставлена как шикарный кабинет, но за полупрозрачной матовой занавеской угадывались белые и никелированные, зловеще-больничные очертания. Павла обеспокоилась; незнакомец по-приятельски ей кивнул:
– Не любим врачей?
– А за что их любить? – пробормотала Павла смущенно.
– Как посмотреть, – усмехнулся незнакомец. – Вас зовут Павла Нимробец. Меня зовут Тритан Тодин… Просто Тритан. И я не врач. Я эксперт.
– Очень приятно, – сказала Павла неуверенно.
Десять минут назад – в туалете – она облила себя дезодорантом, даже, кажется, чуть переборщила; умылась, причесалась, напудрилась и подкрасила губы – все в лихорадочной спешке. И все равно знала, что выглядит сейчас не лучшим образом. А как может выглядеть женщина, которой три часа морочили голову, – а потом прилюдно обозвали дурой?!
Она поерзала, устраиваясь в глубоком кожаном кресле – собственная мини-юбка теперь казалась ей особенно неуместной.
– Жалеете, что пришли к нам?
Человек по имени Тритан ждал, по-видимому, искреннего ответа. Павла вздохнула:
– Жалею.
Тритан улыбнулся снова:
– Наша вина… Моя вина.
– Вы-то тут при чем? – неуверенно спросила Павла.
Тритан уселся за стол, выдвинул ящик:
– При том…
В руке его оказалась упаковка одноразовых шприцев. Павла отшатнулась. Здрасьте, из огня да в полымя…
– При том. – Тритан поднялся, выковыривая из упаковки тонкую длинную иглу. – При том, что надо было заранее предполагать… Давайте руку.
Павла отпрянула; Тритан засмеялся, поймал ее за рукав свитера, ткнул иголкой, ловко втянул обратно пострадавшую петлю, так что от порчи не осталось и следа:
– Ну вот…
Павла провела по рукаву ладонью. Даже рукодельница Стефана вряд ли справилась бы лучше.
Тритан вернулся к столу, небрежно уронил иголку в пластмассовую корзину для мусора.
– К сожалению, первый ваш опыт работы с нами оказался неудачным… И это почти трагично, Павла. Потому что вы очень ценный сотрудник.
– Я не сотрудник, – сказала Павла горестно. – Я этот… кролик подопытный. Вот…
– Вы больше не будете работать с Борком, – сказал Тритан, и его голос сделался совсем уж низким, соскользнул на крайний для человека регистр.
Павла напряглась. Ей очень не хотелось огорчать Тритана, но…
– Я… извините, что так получилось, но я вообще больше не хочу тут работать. У меня своей работы по горло… Времени нет совсем, да и вообще…
Тритан вскинул свои зеленые глаза – округлившиеся от удивления и обиды. Хотел что-то сказать, но опустил голову, так и не проговорив ни слова.
– Мне очень жаль, – сказала Павла дрогнувшим голосом. И обозлилась на себя – надо же, как быстро забылись зубоврачебное кресло, сенсоры-присоски и бесконечные дурацкие вопросы. Ей, видите ли, неприятно огорчение этого Тритана. Которого она видит, между прочим, первый раз в жизни.
Тритан рассеянно провел ладонью по своим коротким темным волосам:
– Павла… У меня к вам будет совершенно личная просьба. Выслушаете?
Она нервно расстегнула замок на сумочке – и защелкнула его снова.
– Я попрошу вас поработать… Еще хоть один сеанс. Не с Борком. Со мной…
…Ресторанчик «Ночь» утопал в свечах.
В глубоком подвале не было ни единого окна и ни единой лампочки. Свечи лепились к стенам, каждый столик снабжен был парой канделябров. Павле страшно было подумать, сколько возни со всем этим горящим и оплывающим хозяйством, но зато ресторанчик имел собственное исключительное лицо.
– Что мне нравится, Павла, так это возможность свободно обращаться со временем суток. Посидел среди ночи – выходишь в день или вечер…
– А, извините, который час?
– Полседьмого. Вы спешите?
– Нет…
Павла была совершенно свободна до десяти вечера, времени встречи с Ковичем, и потому предложение Тритана перекусить оказалось как нельзя кстати.
– Так вот… Вы себе не представляете, какие потрясающие механизмы соединяют нас-дневных с нами-в-Пещере… Не прямолинейные. Не однозначные, не всегда явные. Это интереснейшая структура, Павла, я могу говорить об этом часами, но боюсь, что вам скучно или неприятно… А?
– Нет, – сказала Павла тихо.
Собственно, Тритан был первым в ее жизни человеком, с которым она могла говорить о Пещере, не мучаясь при этом неловкостью либо откровенным стыдом. Она тщетно пыталась понять, почему так получается; возможно, причиной полная естественность Тритана. Естественность и легкость. Этот человек полностью открыт и не испытывает от этого стеснения, он легкий – и с ним легко…
– Тритан, а можно мне шоколада со сливками?..
Ну с каким другим мужчиной, ни с того ни с сего приведшим ее в ресторан, она решилась бы на такую невинную непосредственность?!
И кому другому рассказала бы за один вечер столько, сколько даже ближайшие приятели о ней не знали?
Что было, когда пятнадцать лет назад погибли родители. И что это за человек в Павлиной жизни – Стефана…
Тритан качнул подсвечником, подзывая официанта; на скатерть посыпался дождь из цветных восковых капель.
– Шоколада со сливками? Сколько порций?
Какой у него странный взгляд. Сочетающий несочетаемое.
– Может, теперь вы хотите меня о чем-нибудь спросить, а, Павла? Спрашивайте. О чем угодно.
О чем угодно…
О его семье? О его жизни?..
Она перевела дыхание. Он терпеливо ждал.
– Тритан, – сказала она шепотом, глядя, как сложно переплетаются в вазочке коричневые струи жидкого шоколада и белые потоки сливок. – Я такая невезучая в жизни, потому что везучая в Пещере, да?..
– А кто вам сказал, что вы невезучая?..
Тритан неторопливо помешивал кофе, Павла невольно улыбнулась. Неужели того, что она о себе рассказала, недостаточно, чтобы это понять?..
– Тритан… Я… Я надеюсь, ТОТ больше не станет… ну…
– Не станет, – ответил он серьезно. – Все будет совершенно в порядке.
Павла ощутила жгучее желание рассказать Тритану про встречу с режиссером Ковичем.
Про то, что они друг друга УЗНАЛИ.
И еле удержалась. И решила обязательно признаться – только в другой раз.
* * *
В половине десятого шикарная машина подвезла Павлу к служебному входу в Театр психологической драмы. Подвезла и уехала – идти на встречу с Ковичем было рано, и потому Павла неспешно прогулялась вдоль фасада, рассматривая рекламные щиты и поочередно уничтожая конфеты, которыми угостил ее новый знакомый. Тритан…
Она бродила под фонарями и рассеянно улыбалась. И, вспоминая журналиста Дода Дарнеца, втянувшего ее во всю эту историю, не испытывала прежнего раздражения.
Потом ее мысли обрели иное направление; с огромных фотографий на нее смотрели персонажи всех спектаклей театра – большая их часть поставлена была самим Ковичем, а меньшая – очередными режиссерами, его придворными, выкормышами, похожими на шефа как две капли воды, только эти дочерние капли были помельче и помутнее… Сегодня был один из второстепенных спектаклей, «Коровка», лирическая комедия, и Павла без труда нашла ее рекламный плакат; фотографий из «Девочки и воронов» не было нигде. Спектакль снят со сцены года четыре назад. Павла вспомнила, как когда-то, давным-давно, часами простаивала перед щитом с афишей, она до сих пор помнит место, где та висела и где сейчас пестреет реклама «Железных белок»…
