bannerbannerbanner
Послеполуденная Изабель

Дуглас Кеннеди
Послеполуденная Изабель

Полная версия

– По крайней мере, я не настолько стара, – сказала Изабель.

– Сколько тебе лет?

– А то ты не знаешь, что это запретный вопрос.

– Не в том случае, когда мы спим вместе.

Пауза. Сжатые губы. Затем:

– Мне тридцать шесть.

– Ты нисколько не старая.

– Ты слишком добр. И теперь я меняю тему, полностью сознавая, что по глупости заговорила о разнице в возрасте между нами.

– Мне нравится, что ты старше.

– Мне нравится, что ты моложе.

– Сколько лет твоему мужу?

Она потянулась за сигаретами.

– Ты так и не рассказал мне о других своих возлюбленных.

– В колледже я был слишком занят учебой, чтобы заводить постоянную девушку.

– Но ты ведь спал с женщинами в последние четыре года.

– Их было три или четыре. Среди них одна старшекурсница с экономического факультета, Элейн. Она хотела серьезных отношений со мной.

– Но тебе хотелось вырваться из ловушки?

– А твой муж?

– Что мой муж?

– Его возраст?

– Пятьдесят.

– Значит, он на четырнадцать лет старше тебя… а я на четырнадцать лет моложе.

– Случайность.

Я узнал, как они познакомились, – за ужином у общего приятеля.

– Знаешь это выражение – un coup de foudre? То, что вы, американцы, называете: с первого взгляда. Так произошло у нас с Шарлем на том ужине. Через несколько недель он ушел от жены, нашел нам квартиру.

– Ты все еще любишь его?

Она нахмурилась, недовольная прямотой моего вопроса. Но все равно ответила:

– Да, моя любовь к Шарлю никуда не ушла и по-прежнему глубока.

– Тогда зачем делать это?

– Жизни нужно много пространств, много закутков.

– Например, с молодым неженатым мужчиной вроде меня?

– Почему такой сердитый тон?

– Я никогда не думал об этом как о закутке. Как об удобстве.

– И я тоже. Просто пыталась объяснить, что…

– Образно говоря, я – помещение. Куда можно зайти, получить то, чего хочется, не заморачиваясь обязательствами, а потом уйти, закрыв за собой дверь…

– Сэмюэль, прошу тебя…

– Просишь что? Принять твой «рационалистический» подход к тому, что между нами?

– И что же между нами?

– Любовь.

– Ты путаешь страсть с любовью. Страсть – это то, что мы чудесным образом создаем вдвоем. Я тоскую по этим часам, проведенным вместе. По твоим прикосновениям. По тому, как чувствую твое желание, твою потребность во мне. И, надеюсь, ты так же чувствуешь мое желание, мою потребность в тебе.

– Ты – все, чего я когда-либо хотел.

– Но ты так мало знаешь обо мне.

– Что ты хочешь этим сказать?

– У нас с тобой нет повседневной жизни.

– Потому что ты регулируешь наши встречи. Два раза в неделю, два часа, не больше.

– Я замужем. У меня есть повседневная жизнь с кем-то другим. Жизнь, которую я не собираюсь разрушать. Ты ведь никогда ни с кем не жил, не так ли?

Я отрицательно покачал головой, сознавая, что моя неопытность в таких вопросах вот-вот всплывет передо мной зеркалом, в котором проступит капризный мальчишка-любовник, переступающий множество границ. И самая важная из этих границ – желание большего, в то время как у меня и так уже много всего с Изабель. Это часто бывает в делах интимных. Их никогда нельзя просто свести к эротическому наслаждению друг другом. В какой-то момент они приобретают больший смысл. И требуют привязки перспективы будущего; страсти ради страсти становится недостаточно. Мне еще предстояло выработать эту насущную человеческую потребность в обязательстве и обладании. Здесь Изабель намного опережала меня.

– Когда у тебя в конце концов появятся семейные отношения, ты увидишь, как изменится ваша совместная жизнь. Независимо от того, насколько глубока любовь, рано или поздно приходит повседневность. Вы просыпаетесь рядом изо дня в день, изо дня в день. Страсть, которую вы когда-то испытывали друг к другу, утихает. Потому что теряет свою новизну, любовную горячность. И, если у вас есть дети…

– Почему у тебя нет детей?

– Это разговор для другого раза.

Она затушила сигарету, откинула одеяло, встала с кровати; ее гибкое тело, теперь так хорошо мне знакомое, освещалось каскадным пламенем свечи на маленьком столике, который служил обеденным. Она открыла дверь в крошечную ванную и сняла с крючка обычный серый махровый халат. Завернувшись в него, она объявила:

– У меня прием, на котором я должна быть меньше чем через час.

– Так ты хочешь, чтобы я ушел?

– Думаю, сегодня мы зашли слишком далеко.

– Под этим ты подразумеваешь, что я начинаю становиться собственником.

– Под этим я подразумеваю: если ты не согласен с тем, чтобы в установленных границах получать и доставлять удовольствие… если настаиваешь на том, что тебе «нужно нечто большее»… мне придется покончить с этим прямо сейчас.

Я заморгал в растерянности. Часто-часто. Я изучал ее лицо, наполовину скрытое от меня. На нем застыло выражение жесткое, напряженное, расчетливое. Внутренний голос прошипел: «Не вздумай потерять все это из-за своего глупого собственничества».

– Извини, – сказал я.

– Не извиняйся. В каком-то смысле это даже трогательно. Мило.

– Позволь мне сказать прямо: у меня нет реальной жизни вне этого.

– Ты здесь. В Париже. Живешь здесь.

– И у меня есть ты. Два раза в неделю. И это замечательно.

– Так оно и есть.

Я выбрался из постели. Подошел к ней. Обнял, распахивая ее халат. Снова крепко прижал ее к себе. Она отступила назад, запахивая халат.

– У меня нет времени, – прошептала она.

– Твое мероприятие в семь. Сейчас всего шесть.

– Это в восьмом округе. Мне понадобится полчаса, чтобы добраться туда на метро, и прежде еще полчаса, чтобы привести себя в порядок.

– Чтобы смыть все следы меня, нас. Он ведь будет там, не так ли?

– Ты имеешь в виду моего мужа, когда говоришь «он»? Шарля? Да, он будет там. Виновник торжества, получающий награду, – наш давний друг.

– Почему у тебя нет детей? – брякнул я, не успевая подумать. Вопрос вырвался выстрелом из дробовика.

Она провела рукой по глазам. Повернулась ко мне.

– Его звали Седрик. Он родился тридцать первого декабря 1973 года. Его первые шесть месяцев были абсолютным счастьем – даже бессонные ночи, усталость, издерганность. Шарль был предан ему. Материнство – это все, о чем я когда-либо мечтала. Особенно после того, как выросла с родителями, не уверенными в своих родительских чувствах; они были рядом, но всегда как будто где-то в другом месте. – Она кивнула на сигареты и зажигалку, все еще валявшиеся на разгромленной постели. Я потянулся за ними, попутно подхватывая джинсы. Пока она закуривала, я наполовину оделся. – Ты одеваешься, потому что знаешь, что я собираюсь тебе сказать.

Я схватил футболку и натянул ее через голову. Я догадывался о том, что мне предстоит услышать, но промолчал. Она посмотрела мне в глаза. Ее взгляд не дрогнул, когда она продолжила:

– В ночь на 12 марта 1974 года я уложила Седрика в кроватку. Как обычно, я держала его на руках и шептала, как сильно его люблю. Вскоре он заснул. Мы с мужем тоже легли. И проспали всю ночь напролет. Когда я проснулась, было почти восемь утра, мы с Шарлем никогда не вставали так поздно – Седрик был нашим естественным будильником. Но в то утро в доме стояла тишина. Когда я вошла в детскую, он лежал в своей кроватке, неподвижный. С легкой улыбкой на лице. Эта улыбка у меня перед глазами, она всегда будет со мной, пока я жива. Стоило мне взять его на руки, как я уже кричала. Потому что он не дышал. Не реагировал на мои вопли. На мои мольбы откликнуться. Седрик даже не шевельнулся. Потому что был мертв. – Молчание. Она ни на мгновение не отвела взгляда. – Синдром внезапной детской смерти. Полиция, судмедэксперт, проводивший вскрытие, психиатр, к которому меня отправили после того, как я начала строить планы самоубийства, в чем видела единственное избавление от той сокрушительной, невыносимой боли, что меня топила… Все специалисты говорили мне одно и то же: моей вины в случившемся нет. Синдром внезапной детской смерти не имеет ни закономерности, ни причины. Как будто Ангел Смерти просто выбрал наугад здорового ребенка и решил забрать его крошечную жизнь. Седрику было пять месяцев, две недели и шесть дней, когда он умер. Первые два года после его смерти я была практически затворницей. Похудела на пятнадцать килограммов. Ни одно снотворное из того, что прописывали врачи, не действовало более трех часов. Никакой транквилизатор не снимал боли. Мы с Шарлем всерьез говорили о том, чтобы поместить меня на время в стационар. Не скажу, что настал день, когда я пошла на поправку, когда в голове что-то щелкнуло и агония утихла. Агония никогда не закончится. Но у меня не было другого выбора, кроме как вернуться к жизни.

Отчасти я понимал, что следовало бы взять ее за руку. Но в моем взбудораженном сознании крутился все тот же вопрос.

– И после этой трагедии…

Она перебила меня:

– … не пытались ли мы завести еще одного ребенка?

В этот момент я ожидал, что она отвернется. Она этого не сделала.

– Пока нет. Но, как только ты вернешься в Америку, я откажусь от таблеток.

– Шарль знает об этом?

– Шарль – мой муж. Конечно, мы обсуждали этот важнейший вопрос. Так принято в семье, Сэм.

– Спасибо тебе за это «важнейшее» открытие.

– Что за капризный тон?

– Капризный… капризный? Как у маленького мальчика…

– Я этого не говорила.

– Но именно таким ты меня видишь: наивным мальчиком с определенной степенью сексуального мастерства. С кем ты можешь время от времени встречаться на пару часов, а потом выбросить, как только решишь, что готова к новому ребенку.

– Желание встречаться с тобой, проводить с тобой эти драгоценные мгновения, не имеет ничего общего с моим намерением снова попытаться стать матерью. После смерти Седрика я решила, что больше не захочу еще одного ребенка, потому что не смогу заново пережить агонию возможной потери. Потому и перешла на таблетки, чтобы никогда не беременеть. Но потом передумала.

 

– Тем более что срок пребывания здесь американского малыша подходит к концу.

– Как ты смеешь смотреть на это так упрощенно? – Теперь в ее голосе звучал гнев.

– Упрощенно? Я же всего лишь твой промежуточный секс-партнер; утешение в постели на время, пока ты «все еще скорбишь». И мне светит отставка, как только ты решишь…

– Где твоя эмпатия, Сэмюэль? Твоя доброта?

– Ты бы никогда не задумалась о том, чтобы родить ребенка от меня.

Она сердито уставилась на меня широко распахнутыми глазами.

– О, так вот из-за чего на самом деле вся эта истерика? Это должна быть твоя сперма…

– Я люблю тебя…

– Ты понятия не имеешь о том, что такое любовь, Сэмюэль. Потому что пока еще ничего не знаешь о жизни.

– В то время как твой престарелый муж…

– Вряд ли его можно назвать престарелым. Но да, он почти в два с половиной раза старше тебя – и по-настоящему зрелый взрослый.

– Не то что я.

– Да, не то что ты. Потому что настоящий мужчина проявляет сострадание, понимание и бескорыстие. Мы с Шарлем вместе потеряли ребенка – худшее испытание для пары. И Шарль был рядом со мной, когда я скатывалась в пучину безумия. Вот настоящий мужчина. А не какой-то обиженный юноша с ограниченным взглядом на сложности…

Я потянулся за свитером и курткой.

– Я больше не буду отнимать у тебя время.

Я вышел за дверь и спустился по лестнице, ни разу не обернувшись, чтобы проверить, смотрит ли она, как я ухожу из ее жизни.

***

Следующим вечером я ехал на поезде в Венецию. Семнадцать часов пути. Чтобы сэкономить, я не стал покупать спальное место в вагоне второго класса, как и плацкарту. На остановке в Тулоне, когда рассвет очертил небо и разлился по чернильным водам Средиземного моря, меня разбудила пожилая пара, новые пассажиры, недовольные тем, что я разлегся на их местах. Купе оказалось зарезервированным. Как и все остальные. Вагон-ресторан еще не открыли, да и в любом случае такие траты не вписывались в мой бюджет. Следующие пять часов пути на восток я провел в коридоре вагона, устроившись на полу и подложив под спину рюкзак. Я убеждал себя в том, что мой уход из жизни Изабель полностью оправдан; что она использовала меня все это время. Уже потом, много позже, я понял одну важную вещь: совершая что-то по глупости, мы зачастую переписываем сюжетную линию, чтобы с ней жилось удобнее. Но чем больше я пытался исказить повествование, оправдывая свою выходку, тем яснее осознавал, что уклоняюсь от сути вопроса. Наконец я решил отвлечься, достал из рюкзака очередной роман и погрузился в чтение.

«Мадам Бовари». Изабель была так права насчет Флобера. Разрушитель формы, он создал новую литературную группу, написав первый роман о бытовой скуке. Шарль Бовари, грустный провинциальный маменькин сынок. Зануда. Шарль, муж Изабель, – преуспевающий столичный финансист. Они вместе нашли любовь. Вместе зачали ребенка. Потом вместе пережили трагедию, какую не могли и вообразить. А я катком прошелся по ее горю. Гордость глупца. Отсутствие душевной тонкости красноречиво говорило о моей незрелости.

Итальянские пограничники зашли в поезд в Вентимилье. Один из них стрельнул у меня сигарету после того, как шлепнул отметку в мой паспорт. А между тем у меня в голове вырисовывался план. Сойти здесь. Следующим поездом пересечь границу в обратном направлении. Вернуться в Париж поздно вечером, но прежде выйти на час в Лионе, чтобы позвонить Изабель и вымолить прощение.

От Лиона до Парижа пять часов на поезде. Я бы вернулся в пятый округ до полуночи. Рухнул в постель. Проспал глубоким сном раскаявшегося, искупившего вину. Утром я бы отправился в Le Select и завис там бесцельно на несколько часов. А ровно в пять пополудни уже набирал код на двери дома 9 по улице Бернара Палисси. И снова оказался бы в прощающих объятиях Изабель.

Что заставило меня отказаться от этого плана и не исправить ущерб до того, как его усугубит расстояние? Как бы отчаянно мне ни хотелось спрыгнуть с поезда и помчаться в Париж, мои представления об Изабель, пусть и ограниченные чудесными контурами ее тела, подсказывали, что такой поступок выставит меня эмоционально зависимым подростком. Тем более что после вчерашнего она, возможно, решила вычеркнуть меня из своей жизни. И кто мог винить ее за это?

Венеция в марте. Темное монохромное небо. Легкий коварный дождь. Огни канала: расплывчатые пятна. Дешевый полузвездочный отель с убогой кроватью и видом на переулок, где почти всю ночь совокуплялись разъяренные кошки. Я восхищался барочным водным великолепием этого города. Слушал арии Монтеверди на площади святого Марка и думал, что, возможно, Бог существует. Или, по крайней мере, тот, кто запускал свыше такую экстатическую музыку сфер. Я ходил пешком по пять-шесть часов в день. Лучшее лекарство от моей ползучей печали. Я позаботился о том, чтобы, помимо заказа еды и услуг, не попадать в ситуации, требующие разговора. Мера скорее карательная, но мне попросту не хотелось никакого общения. Я заказал себе билет на почтовое судно, которое через четыре дня должно было прибыть в Александрию, но после двух дней в море причаливало в афинском порту Пирей. Однако прежде чем исчезнуть в Греции, я решил исполнить то, что в американском футболе известно как пас «Аве Мария»52. Другими словами, попытка спасти безнадежное дело. Я зашел в «Вестерн Юнион» и отправил Изабель длинную телеграмму.

Я поступил глупо.

Я глубоко сожалею и прошу прощения за свое легкомыслие; за то, что причинил тебе боль.

Скажи только слово, и я вернусь в Париж. И не потребую ничего больше, чем наши заветные вечера вместе. Я здесь, в Венеции, до этой пятницы.

Я пойму, если ты скажешь «нет», и больше не побеспокою тебя, если таков будет твой ответ.

Думаю о тебе с бесконечной нежностью.

Со всей моей любовью.

Я добавил постскриптум, указав адрес своего отеля на случай, если она захочет послать ответную телеграмму. А потом со мной можно будет связаться через «Американ Экспресс» в Афинах.

Я не надеялся на то, что она ответит.

Она и не ответила. Ощущение потери усилилось. И Венеция – самый призрачный, зловещий и заболоченный из всех городов – лишь усугубляла мою безмолвную скорбь.

В последний день моего венецианского заточения мне пришлось выписаться из отеля еще до полудня. Я оставил свой рюкзак на стойке регистрации и направился в маленькое кафе неподалеку, чтобы пообедать дешевой пастой. Я выпил два бокала вина. Потом вернулся в отель, чтобы забрать свой багаж и ехать на речном трамвайчике в порт. Хозяин гостиницы протянул мне желтый конверт.

– Доставили пять минут назад, – сказал он. – Вам повезло… или нет.

Понятное дело, ведь телеграмма всегда является источником хороших или плохих новостей.

Я вскрыл конверт. И прочитал.

Сэмюэль, твое послание тронуло меня… Как бы ни прошли те последние наши часы вместе, пожалуйста, знай, что, когда ты вернешься в Париж, я буду рада видеть тебя на рю Бернар Палисси, 9. Во второй половине дня, bien sûr53.

Je t’embrasse54.

Изабель

Во второй половине дня.

Видимо, такова уж наша судьба. Изабель снова пыталась сказать: это все, что я могу тебе дать. Я отбросил ненавистную мысль. Заменив ее осознанием:

Она впускает тебя обратно.

Я сунул телеграмму в карман. Спросил у парня за стойкой разрешения оставить сумку еще на несколько часов и пошел в туристическое агентство, где покупал билет на корабль. Мне позволили за небольшую плату обменять его на билет в вагон второго класса на вечерний поезд до Парижа. Затем я поспешил на почту и отправил телеграмму.

Вернусь в Париж завтра поздно вечером. Je t’embrasse fort55.

Я позвонил в гостиницу, где проживал в Париже. Администратор сказал, что мой прежний номер освободится завтрашним вечером. Я забронировал его на следующие десять ночей. Осталось решить последний бытовой вопрос. Найти офис TWA56 и забронировать билет на обратный рейс в Штаты. С вылетом через одиннадцать дней. Беспосадочный перелет из Парижа в Нью-Йорк на «Боинге-707», затем стыковочный рейс в Миннеаполис. Моя летняя подработка начиналась первого июня. Секретарь судьи написала мне в Париж через «Американ Экспресс» за несколько недель до моего бегства, сообщив, что нашла мне жилье в небольшом отеле прямо напротив офиса судьи; и что я буду работать сорок часов в неделю, получая сто долларов; проживание в отеле оплатит фирма, но все остальные расходы предстоит покрывать из моего еженедельного жалованья. Как же мне тогда хотелось написать в ответ: «К черту эту вашу должность клерка. Я и в Париже проживу по дешевке». Мне ли не знать, что откажись я от работы, подав уведомление в такой короткий срок, это может стать черной меткой в моем будущем резюме юриста. Так что я отбил ответную телеграмму:

Прибываю, как условлено, 30 мая, готов приступить к работе у судьи Холмкриста со следующего утра. С нетерпением ожидаю этой прекрасной возможности.

Лжец, лжец.

Но мы делаем то, что должны делать, чтобы выполнить свои обязательства, в надежде, что это каким-то образом продвинет нас вперед.

Тревожность свободы.

И я возвращался ко всем обязательствам, которые взвалил на себя.

Но сначала…

Поезд до Парижа, целая ночь и целый день в пути. Я купил спальное место. Но спал урывками.

Севернее Мюнхена я вышел из спального вагона. Пересадка на другой поезд. Теперь мне предстояло трястись на узком сиденье в вагоне второго класса одиннадцать часов до Парижа. И вот La Gare de l’Est, Восточный вокзал, в конце дня. Ранняя весна, прозрачный солнечный свет, струящийся сквозь стекло скошенной крыши. Я прошел мимо двух телефонных будок. Но звонить не стал.

– Месье Сэм!

Так приветствовал меня Омар, когда я втащил себя и свой рюкзак в крошечное лобби отеля. Он даже расцеловал меня в обе щеки.

– Как жизнь, Омар?

– Как обычно. Ничего не меняется.

Моя бывшая комната. Я распаковал вещи, схватил одно из тонких банных полотенец, побрел по коридору в душ и смыл с себя шестнадцать часов пути.

На следующее утро в Le Select хозяин вручил мне вчерашний номер «Геральд трибюн» и телефон. Когда диск-рулетка семь раз повернулся по часовой стрелке, рядом со мной появился мой стандартный завтрак – un citron pressé, un croissant, un express. Я закрыл глаза, вслушиваясь в телефонные гудки. Один. Два, три, четыре, пять, шесть… проклятье, ее нет дома. Семь, восемь, девять…

– Алло?

Голос запыхавшийся, как будто она только что ворвалась в комнату.

– Изабель?

– Сэм?

– Да, это я.

– Как вовремя.

– В пять, как обычно?

– О да.

Я отсиделся в кинотеатре. Заглянул в книжный магазин. Я пытался подавить тревогу; этот непрекращающийся страх, который сидел во мне с самого детства, – страх быть отвергнутым.

 

В витрине издательства возле ее дома были выставлены все те же книги. Мне не нужно было сверяться с записной книжкой, чтобы уточнить код дверного замка. Он был выгравирован внутри. Дверь открылась со щелчком. Я пересек двор. Добрался до Escalier С57. Нажал кнопку звонка рядом с ее именем на табличке. Жужжание. Меня впустили внутрь.

– Привет…

Ее голос донесся сверху. Я сказал себе: не беги. Я взбежал по лестнице, топоча каблуками по истертым деревянным ступенькам.

– Горячая голова…

Снова ее голос, теперь уже ближе. Спираль лестницы закручивалась все туже с каждым этажом. И вот наконец я предстал перед ней. Рыжие волосы, разметанные по плечам. Улыбка на губах. Я улыбнулся в ответ. Мне хотелось броситься в ее объятия. Вместо этого я пожал ее протянутую руку. Она увлекла меня за собой через порог, и дверь за нами закрылась. Она бросила сигарету в раковину на кухне и положила руку мне на затылок, собирая волосы в кулак. Притянув меня к себе, она поцеловала меня медленно, вдумчиво, и ее свободные пальцы нащупали стиснутую джинсами плоть, затвердевшую от отчаянного желания проникнуть в нее.

Обволакивающий аромат Изабель. Тоска, угнетавшая меня неделями. Осознание: в мире нет никого, похожего на нее. Никого, кого я хотел бы больше. Она уткнулась головой мне в грудь. Приглушенный вой, когда я дал волю своему желанию. Полная потеря равновесия. Утрачено всякое чувство времени и места. Пока я не рухнул куда-то. И тогда она взяла мои руки в свои. Ее глаза сверкали. Указательным пальцем она очерчивала контур моего подбородка, позволяя мне осыпать ее лицо, ее глаза нежными поцелуями.

***

Я сказал, что хочу обнимать ее обнаженную. Она позволила мне снять с нее рубашку и платье. Я сбросил с себя одежду.

Она наклонилась и поцеловала меня.

– Я скучала по тебе. Даже не думала, что буду так скучать.

– И я скучал по тебе.

Она снова провела пальцем по моему лицу, и я крепче сжал ее в объятиях. Еще мгновение – и мы снова занимались любовью. На этот раз никакой безумной страсти воссоединения. Вместо этого: нарочитая неторопливость. Обостренное чувство близости, которого я раньше не знал. Единение, сопричастность… для меня это была новая территория. Тем более что Изабель отвечала тем же. Втягивала меня глубже. Ее глаза не отпускали меня, как будто в жизни не было ничего, кроме нас двоих, здесь и сейчас. Как будто мы оба нашли что-то столь же необъятное, сколь и мимолетное. Она посмотрела на меня:

– Это было… бесподобно. Редкость.

– Согласен… исходя из моего ограниченного опыта…

– Поверь мне, то, что мы испытываем здесь, вместе… это невозможно поддерживать изо дня в день. Вот почему я не хочу, чтобы ты улетал через Атлантику… когда тебе уезжать?

– Через девять дней. Но я могу вернуться… как только меня отпустят.

– И когда я смогу с тобой видеться. Потому что я прекращаю принимать таблетки через неделю после того, как ты уедешь. Может быть, я быстро забеременею. А может, и вовсе нет. On verra. Посмотрим. Я буду держать тебя в курсе. Но ты ведь вернешься ко мне, да?

Я поймал себя на том, что смотрю в узкое окно поверх книг и бумаг, разбросанных на ее столе. Я заметил проблеск света на изношенной черепичной крыше, медное сияние сумерек ранней весны; подумал о том, что я здесь, в этой крошечной квартирке на самом верху узкой лестницы в шестом округе Парижа, в постели с этой неповторимой, замечательной женщиной, признавшейся в любви таким необычным способом, мне не совсем понятным… но нужно ли мне все понимать, когда мы сплетались телами под балками скошенного потолка? Разве она не все рассказала мне только что?

Я нагнулся и поцеловал ее.

– Я хочу увидеть тебя снова.

Она закрыла глаза. Едва заметная улыбка скользнула по ее губам.

– Очень хороший ответ, Сэмюэль.

52Пас «Аве Мария» – бросок через все поле на последней минуте матча.
53Конечно (франц.).
54Целую (франц.).
55Крепко целую (франц.).
56Trans World Airlines (TWA) – крупная американская авиакомпания, работала с 1930 по 2001 год.
57Лестница «С» (франц.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18 
Рейтинг@Mail.ru