ГлавнаяДетективная драмаДуглас КеннедиКрупным планом

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Дуглас Кеннеди
Крупным планом

Полная версия

Глава четвертая

Такси попало в пробку на 34-й улице между Шестой и Седьмой авеню. Меня это не позабавило, тем более что я дал указание водителю (Бено Намфи, лиц. № 4И92) ехать на запад по 23-й, а затем прямо на север по Восьмой авеню. Но парень знал не больше десяти слов по-английски, да и вообще меня не слушал, поскольку радио у него было включено на полную громкость – какая-то гаитянская станция, изрыгающая популярную музыку, прерываемую звонками поклонников вуду. Я рассердился. Очень рассердился.

– Я же велел вам избегать этой улицы, – сказал я.

– Чево? – последовал ответ.

– Избегать этой улицы.

– Не мочь избегать. Мы тута.

– Почему вы не слушаете клиентов? Чему вас учили на курсах для таксистов?

– Не гони. Мы приехать.

– Я не просто хочу туда приехать, – окончательно вышел я из себя. – Я хочу приехать туда быстро.

Он криво улыбнулся:

– Плохой день сегодня?

Это было последней каплей.

– Чтоб ты сдох! – выкрикнул я, распахивая дверцу машины, швырнул пять долларов в окно водителя и зашагал вниз по 21-й улице, бормоча себе под нос, как те парни, которые продают ручки у Блумингдейла. Пройдя футов двадцать, я прислонился к телефонной будке, стараясь успокоиться.

Я умираю, Бен.

Неоперабельный рак желудка. Он выяснил это две недели назад, но этот крутой коротышка никому ничего не сказал, даже жене.

– Они сказали, еще месяцев восемь, от силы год. Ты бы посмотрел на этого сантехника, которого они ко мне приставили. Доктор Гораций Фробишер. Похож на Рэймонда Мэсси, а ходит с таким видом, будто он всемогущий Господь Бог. Знаешь, как он мне это все сообщил? «На вашем месте я бы начал приводить свои дела в порядок». Как будто он гребаный юрист.

Он хотел, чтобы «новости» не распространялись по фирме.

– Я не собираюсь соглашаться на химию, операцию или еще какой-то дурацкий метод, который они жаждут на мне испробовать. Если это смертельно, значит, смертельно… поэтому я возьму у них рецепт на болеутоляющие лекарства и стану появляться в офисе, пока…

Он замолчал, сжал губы и уставился в свое окно на снующих по Уолл-стрит пешеходов, каждый из которых выглядел целеустремленным.

– Знаешь, что труднее всего? – тихо спросил он. – Осознать, что ты прожил всю жизнь, не думая о таком моменте. Делая вид, что каким-то образом тебе никогда не придется столкнуться с ним. Когда ты наконец узнаешь, что нет надежды ни на какие перемены, нет никаких вариантов, что о другой жизни нельзя даже мечтать. Когда ты даже не можешь погрузиться в свою фантазию и представить себе, что будешь делать все иначе, потому что все твои дороги закончились…

Он повернулся ко мне. Глядя мне прямо в глаза, он сказал:

– Ты станешь новым полноправным партнером, Бен.

Я вздрогнул. Невольно, но Джек заметил. И ничего не сказал. Потому что он знал. Он знал совершенно точно, что это для меня значит. Полмиллиона в год, куча корпоративных льгот… и конец моей другой жизни. Той неосуществленной жизни за видоискателем. Жизни, которая остается только мечтой. Иногда горько-сладкой, иногда (в плохие дни) болезненной, но никогда не оставляющей вас в покое, потому что вы понимаете, что выбрали самый спокойный вариант. А покой, как вам уже пришлось убедиться, – это особая форма ада.

– Эй, послушайте.

Я обнаружил, что смотрю сквозь стекло телефонной будки на типа лет сорока, чье волосатое брюхо торчит из-под футболки, покрытой разнообразными пятнами от еды. Чтобы я обратил на него внимание, он постучал четвертаком по стеклу.

– Ты, – сказал он, – хочешь куда-нибудь прислониться, найди себе стенку.

Мои пальцы сжались в кулаки.

– Что ты такое сказал, жопа с ручкой?

– Жопа с ручкой? Сам ты жопа с ручкой, дрочила.

Меня охватила ярость, такая дикая и неуправляемая, что я почувствовал себя бесстрашным. И готовым разорвать эту жирную сволочь на куски. Вероятно, он почувствовал, насколько опасным я внезапно стал, потому что побелел от страха, когда я сообщил ему тихим ровным голосом:

– Считаю до трех. Если ты к тому времени не исчезнешь, я тебя убью. И я не просто тебя изобью, я сломаю твою поганую шею.

Его глаза теперь превратились в две лужицы, наполненные страхом. Я почти слышал, как он потеет.

– Эй, слушай, ты что, не злись, лады? – сказал он. – Просто у меня сегодня тоже плохой день выдался.

– У меня вовсе не плохой день, – сказал я. – У меня ужасный день. Но, убив тебя, я могу взбодриться. Один… два…

Он выскочил из телефонной будки и пустился рысью вниз по улице, причем его жирное тело тряслось, как желе. Я зашел в будку и схватил трубку. Моя рука дрожала.

Этот долбаный город. Из любого может сделать зверя. Хорошо еще, что этот толстяк был без оружия. Убит за то, что прислонился к телефонной будке. Идеальный конец идеального дня в Нью-Йорке.

Мне понадобилась минута, чтобы перестать трястись. Надо хоть немного поспать. Разобраться во всем. Иначе сойдешь с ума.

Я выудил телефонную карточку из своего бумажника и позвонил домой. После нескольких длинных звонков я услышал собственный голос на автоответчике.

– Привет. Вы позвонили Бену и Бет Брэдфорд. В данный момент мы не можем подойти к телефону…

Бен и Бет Брэдфорд. Я всегда говорил ей, что, если мы поженимся, ей следует оставить свою фамилию.

– Я буду жить с тобой всегда, – сказала она одним пьяным вечером в январе 1988 года, когда мы допивали вторую бутылку вина, – но я никогда не выйду за тебя замуж.

– Но если мы…

– Ни за что, – сказала она и хихикнула.

– Ладно, все ясно. Но давай скажем, гипотетически, что в один идиотский прекрасный момент мы решим… уф, закрепить отношения между нами…

– Тогда я возьму твою фамилию.

– Это очень старомодно с твоей стороны, – заметил я.

– Не-а… – возразила Бет, – просто практично. В смысле, Бет Брэдфорд будет выглядеть значительно лучше на суперобложке, чем Бет Шитцлер. Но… – она одарила меня одной из своих хитрых улыбок из серии «я бы раздела тебя зубами», – мы с тобой не будем жениться.

Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой. Мы жили вместе всего пять месяцев, а при моей зарплате, которая постоянно повышалась, мы могли позволить себе платить две тысячи ежемесячно за аренду квартиры на верхнем этаже в Сохо. Мы не случайно решили поселиться в центре. Ведь мы оба имели надежную работу, не считали себя яппи, так что мысль поселиться где-нибудь в восточной части или на Маррей Хилл, среди белой кости, представлялась нам, будущим людям искусства, кощунственной.

Будущие люди искусства. Так нас называла Бет. Разумеется, в ее голосе всякий раз звучала насмешка. Но если честно, то было время, когда мы искренне верили, что через год-другой перестанем быть рабами, трудящимися за зарплату. И каждый будний день, перед тем как отправиться в редакцию, Бет вставала в шесть и три часа работала над романом, который, как она надеялась, принесет ей литературную известность. Она отказывалась показывать мне незаконченную книгу, не говорила даже, как она будет называться, до того дня в марте 1989 года, когда протянула мне рукопись в четыреста тридцать восемь страниц и сказала:

– Называется «Манеж амбиций».

Это был второй роман Бет. Ее первый роман, «За стенами тюрьмы», так и не был напечатан. Бет написала его сразу же после окончания Уэллсли, где она была редактором студенческого литературного журнала и завоевала несколько премий за свои рассказы. Она также получила аспирантскую стипендию для проживания в неком литературном убежище в Шотландии, и именно там она написала «За стенами тюрьмы: Билдингсроман» (слово Бет, не мое). Это был роман о молодой, неотесанной девушке, пытавшейся приспособиться к загородной жизни в графстве Уэстчестер, одновременно ухаживая за матерью, умирающей от рака груди. Когда мамочка наконец испускает дух, она поступает в элитный женский колледж в Новой Англии и там влюбляется в кусок дерьма, хотя все же находит свою «музу» как художница. Это было, плюс-минус несколько деталей, изложение жизни самой Бет, написанное в стиле, который, пожалуй, можно назвать чувственно-девичьей лирикой. (Той осенью, под розовым небом, мама начала шить килт на нашем заднем дворе… в таком роде.)

Когда Бет вернулась из Шотландии, она послала роман «За стенами тюрьмы» в пятнадцать агентств в Нью-Йорке, и ни одно из них его не напечатало (основной отговоркой было то, что в том году были напечатаны три первых романа, лирически повествующих о детстве различных персонажей, омраченном онкологическими заболеваниями матерей). Разумеется, Бет была разочарована, но не собиралась сдаваться. Она нашла должность помощника редактора художественной литературы в «Космополитен», чтобы было чем платить за квартиру, пока она пишет второй роман.

– Знаешь, чем я зарабатываю себе на жизнь? – спросила она меня, когда мы впервые встретились на свадьбе приятеля. – Я читаю от пяти до семи рассказов, и во всех рассказывается об одиноких женщинах, ищущих свою точку «джи».

Я рассмеялся и незамедлительно влюбился. Она была умной, занятной и очень целеустремленной. Целью ее было – стать писательницей. Она твердо намеревалась избежать каторги жизни в пригороде, в которую попала ее мать. Примерно через три недели после того, как мы стали встречаться, она наконец рассказала мне о смерти своей матери.

– Понимаешь, она была во всем разочаровавшейся женщиной. В моем возрасте она занималась пиаром, и очень в этом преуспела. Потом работала бухгалтером в одной фирме в Нью-Йорке. Но стоило ей выйти замуж за моего отца и забеременеть, всему этому пришел конец. Она попала в тюрьму, где вся жизнь ее состояла из заседаний школьного комитета, кофе по утрам и ужинов дома, когда папа возвращался с работы с семь часов. Она была замечательной мамой. Но, бог мой, как же она в душе ненавидела ту жалкую жизнь, которую была вынуждена вести и с которой смирилась, как почти каждая женщина ее поколения. Я не сомневаюсь, что она и раком заболела отчасти оттого, что превратилась в домашнюю хозяйку, зависящую от мужчины, которого она со временем разлюбила.

Я взял ее за руку.

– Не беспокойся, – сказал я, – с нами такого никогда не произойдет.

Ее голос был холодным, как сталь:

– Я уверена, что нет.

В литературном отделе «Космополитена» Бет работала на двух лесбиянок, которых звали Лори и Гретель. «Женское братство», – называла их Бет, но они относились к ней так душевно, что даже нашли агента, чтобы продвигать ее следующую книгу, «Манеж амбиций». И снова героиней этого романа была молодая, неуклюжая девица, все еще переживающая смерть от рака груди своей матери, которая переезжает в большой город, намереваясь стать великим художником. Но чтобы свести концы с концами, ей приходится устроиться на работу в глянцевый журнал, где ее повышают до художественного директора, она влюбляется в дерматолога и к концу книги пребывает в конфликте между домашними обязанностями и «внутренним голосом» своей музы.

В течение пяти месяцев после завершения романа от него отказались двадцать пять издательств, но, боже мой, как мучительно близка была удача в трех из них. Редактор в «Атенеуме» сказал Бет, что хочет напечатать ее роман, но через две недели после этого потерял свою работу в результате какой-то редакционной заварушки (а его урод бухгалтер не увидел в романе «коммерческих» возможностей). На этот раз разочарование Бет было очень глубоким, но все – агент, лесбиянки и я собственной персоной – лезли из кожи вон, чтобы вселить в нее уверенность, убеждая ее, что все рассказы о триумфальном явлении миру знаменитых писателей забывают упомянуть, что до этого триумфа как минимум пять их работ было завернуто.

– Тебя обязательно напечатают, – сказал я ей несколько месяцев спустя, когда пришло последнее письмо с отказом. – Только не теряй присутствия духа.

– Лезь на каждую гору, переходи через каждую реку, – мрачно пропела она, затем добавила: – И кстати, дорогая, опускай подбородок, когда блюешь.

Той осенью Бет опускала подбородок довольно часто, поскольку страдала от хорошо известного недуга, называемого утренней тошнотой. Она подхватила эту болезнь одним вечером, когда мы вернулись из местного итальянского ресторанчика на Принц-стрит. Перегруженные кьянти, мы начали срывать друг с друга одежду, как только вошли в квартиру, и не сочли нужным побеспокоиться о таких пустяках, как диафрагма Бет. Уж эта пьяная страсть. И утренние сожаления с похмелья.

– Мы вели себя как последние идиоты, – заявила Бет, когда мы мучились похмельем во время завтрака в «Одионе» на следующий день. – Особенно если учесть, что я как раз в середине цикла.

– Да не волнуйся ты, – утешил ее я. – Вряд ли мои ребятки способны плыть против течения.

– Меньше всего нам сейчас нужен ребенок.

– Да ничего не будет, детка.

Но, увы, все произошло.

– Ты хочешь, чтобы я его оставила? – спросила она в тот вечер, когда мы узнали эти новости.

– Конечно, – сказал я. Но правдой это было только наполовину. Идея отцовства – и связанная с этим ответственность – приводила меня в ужас. Но я отчаянно не хотел терять Бет. Несмотря на ее уверения, что мы никогда не поженимся, за те два года, что мы жили вместе, я не меньше пяти раз делал ей предложение, но она мне всегда отказывала. Бет каждый раз ласково объясняла мне, что, хоть она и собирается прожить со мной длительный срок, понятие «замужество» слишком «буржуазно» для таких будущих людей искусства, как мы. Теперь, когда я вспоминаю то время, я догадываюсь, что уже тогда что-то во мне побаивалось ее сильной тяги к личной независимости. Я знал, что она меня любила и хотела быть со мной, но мне еще нужно было знать, что она не сможет с легкостью уйти от меня. Поэтому, обнаружив, что мы превратились в будущих родителей, я умудрился убедить себя, что ребенок прочно и навечно привяжет нас друг к другу.

Еще я знал, что при всех ее заявлениях насчет свободы выбора Бет никогда не станет прерывать беременность. Ей уже пошел тридцать второй год, биологические часы тикали, а ее романы все не попадали в печать. Разумеется, она затевала скандалы насчет того, что становится копией своей матери, но я относился к ним с большим терпением. Мы будем продолжать жить в городе. Она будет продолжать работать. Наймем няню на целый день для младенца. Она сможет продолжать вставать в шесть утра и работать над своим романом, прежде чем уйти на работу. Я уверял ее, что жизнь наша ничуть не изменится.

– Ничего не выйдет, – возразила она.

– Очень даже выйдет. И после того как мы поженимся…

– Так я и знала, что ты это скажешь.

– Нам стоит это сделать. В смысле, мы ведь и так живем как…

– Ты никак не хочешь сдаться, верно?

– А почему я должен сдаваться, если дело касается тебя? – поинтересовался я.

– Лесть не приведет тебя…

– Еще как приведет, – сказал я, прижимая ее к себе. От души поцеловал.

Тогда она взяла мое лицо в ладони и внимательно посмотрела на меня.

– Думаешь, мы об этом не пожалеем? – спросила она.

– Ты знаешь, что нет.

– Тут и конец нашим мечтам насчет искусства.

– Мы обязательно своего добьемся.

– Может быть… но если я когда-нибудь, вообще когда-нибудь заговорю о том, что надо переехать в пригород, пристрели меня.

Я не стал напоминать ей об этих словах через тринадцать месяцев, когда она в панике позвонила мне в офис.

– Ты должен немедленно приехать домой, – сказала она, явно с трудом удерживая себя в руках. Мое сердце остановилось. Адаму едва исполнилось шесть месяцев. «Смерть в колыбели», менингит, детский энцефалит…

– Скажи мне… – начал я.

– Блевотина, – зарыдала она. – Он весь в блевотине. Черт бы побрал этого придурка…

Упомянутый придурок был бомжем, который устроился в аллее напротив нашей квартиры на Кинг-стрит. Бет, которая все еще была в послеродовом отпуске, пошла с Адамом прогуляться. Внезапно этот тип появился на ее пути. Его белая борода до пояса вся заскорузла от слюней и соплей.

– Миленькая мамочка, славный гребаный малыш. Дай дяде доллар, а? Всего лишь один…

Но он не успел закончить фразу, внезапно позеленел и вывалил весь свой ленч на Адама. Бет завизжала, Адам закричал, бомжа забрали два подъехавших в патрульной машине копа, а позднее в тот день педиатр взял у родителей Адама двести долларов в обмен на заверение, что их ребенок не мог подхватить ВИЧ, гепатит или бубонную чуму, искупавшись в блевотине уличного бродяги. Еще через десять дней, когда мы гуляли с Адамом в парке на Вашингтон-сквер, колеса его маленькой коляски с громким хрустом давили пустые ампулы, и я предложил поискать для нас дом в Коннектикуте.

– Поверить не могу, что мы до этого дошли, – сказала Бет, когда я предложил купить дом в Нью-Кройдоне.

– Я тоже. Но послушай, мы оба будем в городе каждый день, так ведь? А Нью-Кройдон прекрасный город для детишек. Ты же сама говорила, что не хочешь растить своего ребенка в Калькутте.

– Я знаю, что я говорила. Я знаю все, что ты можешь сказать.

– Послушай, если мы не выдержим, мы продадим дом и снова вернемся в город.

– Никогда мы не вернемся, – мрачно сказала она.

«За забором» – третий роман, который Бет начала писать через несколько месяцев после того, как мы переехали в Нью-Кройдон. Я получил очередную прибавку к зарплате и был настолько этим горд, что в приступе благодушия совершил большую ошибку – уговорил Бет бросить работу и посвятить все время написанию романов.

– Ты же зарабатываешь всего двадцать семь тысяч в год, то есть столько, сколько я приношу домой каждый месяц, – заявил я. – У нас теперь есть место, где ты могла бы устроить себе настоящий кабинет. Адам целый день с няней, а ты постоянно жаловалась, как трудно совмещать работу с писательством… Так чего же ты ждешь?

Она некоторое время колебалась, отнекивалась, беспокоилась о том, что будет целыми днями сидеть дома, что оторвется от настоящей жизни, что у нее снова выйдет облом с романом. Но я продолжал настаивать – мягко, но упорно. Почему? Может быть, я не хотел, чтобы один из нас ждал, когда станет человеком искусства. Или мне нравилось чувствовать себя мужчиной, мачо, способным содержать жену, жаждущую стать писательницей. Или мне хотелось, чтобы она сидела дома и ничего бы у нее не получалось. Неудачникам всегда требуется компания.

«За забором» Бет писала примерно два года. Неуклюжая девушка-подросток, ушибленная ранней смертью матери, добивается больших успехов в журнальном мире Нью-Йорка. Затем все меняется, она выходит замуж за дерматолога своей мечты, переезжает с ним в идеальный картонный городок в Коннектикуте, где вдруг решает осуществить свою старую мечту и стать художницей. Но рожает ребенка и разрывается между материнскими обязанностями и несостоявшейся карьерой, ссорится с мужем и так далее и тому подобное.

Оставьте место для четвертого тома саги Бет Брэдфорд.

Только четвертый том никогда не был написан. Ей так и не удалось найти издателя для «За забором». Агенту роман понравился, лесбиянкам тоже, даже мне понравился (я всегда втайне думал, что два предыдущих тома писались исключительно для самоудовлетворения). Роман разослали двадцати четырем издателям. К тому времени как пришел последний отказ, Бет уже была беременна Джошем и, чувствуя себя попавшей в ловушку домашней рутины, стала отдаляться от меня.

Ее агент, Мелани, как-то сказала:

– Понять ничего не могу. Вы мой самый невезучий клиент. Может быть, вам стоит попробовать написать что-то другое, не до такой степени привязанное к вашей собственной жизни.

Я заметил:

– А знаешь, Мелани права. Ты должна попробовать другой жанр. Что-то совсем новое.

– Никаких романов больше не будет, – заявила Бет. И когда я попытался ее утешить, она велела мне заткнуться.

Итак, Бет перестала работать в кабинете и перенесла внимание на мебель колониального периода. Родился Джош, он отказывался спать, Бет отказывалась заниматься со мной сексом и отказывалась объяснить, почему она отказывалась. Она продолжала покупать безделушки восемнадцатого века. Я продолжал покупать оборудование для своей темной комнаты, мы оба избегали говорить о том, почему наш брак так забуксовал, зашел в тупик. Но мы оба сознавали, в чем дело. Она винила меня за то, что я заставил ее повторить судьбу матери, вынудив талантливую и независимую женщину медленно загнивать за городом.

Я предложил сходить к психотерапевту. Я предложил на время расстаться. Она пожала плечами и сказала: «Давай, если хочешь». Я возразил, что хочу вовсе не этого. «Тогда оставайся», – сказала она. Я заявил, что нам надо поговорить о наших проблемах. «Каких проблемах?» – спросила она. Я сказал, что мы теперь вообще не разговариваем. «Но сейчас же мы говорим», – возразила она. Я ответил, да, сейчас мы говорим, но вовсе не о наших проблемах. «Каких проблемах?» – снова спросила она.

«О том, что ты во всем винишь меня». – «Ты же хотел жениться, – напомнила она. – Ты захотел сюда переехать. Ты хотел, чтобы я бросила работу и занималась только писательством. Зачем обсуждать какие-то „проблемы“, когда ты получил все, чего добивался?» Я сказал, что все совсем не так, я не заставлял ее силой что-то делать. «Верно, – согласилась она, – ты только использовал все те приемы, которым тебя обучили в юридической школе». Я сказал, что это несправедливо. «Не смей говорить мне о справедливости, – огрызнулась она дрожащим от злости голосом. – В этой ситуации и не пахнет справедливостью». Я попросил ее, по крайней мере, обсудить… Но она перебила меня: «Нечего обсуждать. У нас нет никаких проблем». Она вышла из комнаты, и я понял, что потерял ее.

– Вы что, арендовали эту будку?

Я очнулся от воспоминаний и заметил, что меня пристально разглядывает маленькая толстенькая дама лет шестидесяти, которая держала в руках большую сумку, набитую старыми газетами.

– Мне очень жаль, – пробормотал я, выходя из будки.

– И поделом, – крикнула она мне вслед.

Но мне действительно жаль, хотелось мне закричать, мне хочется попросить прощения за массу вещей.

Я перешел через Седьмую авеню, увертываясь от продавцов одежды и их передвижных вешалок со шмотками, повернул на север через два квартала и пошел на запад к 33-й улице. Он знал, что я приду (я заранее позвонил из офиса). И когда я подошел к входной двери, Тед уже открывал ее.

– Мистер Брэдфорд, – улыбнулся он.

Тед был менеджером в «Аптон Камераз» – сокровищнице первоклассного фотографического оборудования. Ему было примерно столько же лет, сколько и мне, волосы поредели, и зимой и летом он носил рубашки с короткими рукавами. Тед бы экстрадружелюбен и любезен со мной, потому что я был его лучшим клиентом. За последние два года я истратил тысяч двадцать в его магазине. Вот почему Тед так меня любил. Вот почему он открыл мне дверь и сказал:

– Ну, она уже прибыла.

Она была новой превосходной профессиональной камерой «Кэнон EOS-IN RS». Совершенно потрясающая вещь: автоматическая фокусировка, не говоря уже про молниеносный вращательный электропривод, позволяющий делать десять снимков в секунду. Как раз такая камера, которая была бы нужна для работы над быстро развивающимся сюжетом. Или стремительным спортивным состязанием. Я заказал ее, прочитав о ней хвалебную статью в «Популярной фотографии». По сути дела, такая камера была мне не нужна, я прекрасно понимал, что она будет пылиться на полке рядом с другими камерами. Но все равно я ее хотел. Хотя бы потому, что это было лучшее, что сейчас предлагалось на рынке. Я ведь все еще будущий человек искусства, который может позволить себе заплатить $ 2499 плюс налог за эту японскую игрушку.

Тед уже распаковал камеру к моему приходу и выложил ее на витрине. Выглядела она сногсшибательно: резковатый, но изящный корпус (прочный алюминиевый сплав, вылитый под давлением), черная окантовка. Камера также характеризовалась великолепной эргономикой, рукоятка была идеально выполнена, а весь корпус камеры отличался приятной для руки прочной тяжестью. И объектив (шестидесятимиллиметровый 1:14) обеспечивал идеальную резкость, столь необходимую для работы в новостях.

– Попробуйте спуск затвора, – посоветовал Тед.

Я нажал на черную кнопку. Как будто нажал на спуск автомата. Послышалось резкое та-та-та – это заработал вращательный электропривод.

– Отщелкивает всю пленку в тридцать шесть кадров за четыре секунды, – сказал Тед. – Вот такая скорость. Но думаю, вам больше всего понравится ее продвинутая многоцелевая система контроля и пять вариантов метражной шкалы на выбор.

– Как вы думаете, а мне не стоит прикупить к ней систему вспышки «Автозум»?

– Странно, что вы об этом заговорили, – сказал Тед. – Я как раз заказал одну на случай, если вы заинтересуетесь.

– Мысли читаете?

– Просто вспомнил, что вы жаловались на ту систему, которой вы пользовались, говорили, что она не сочетается с девяностопятимиллиметровым фотообъективом. Ну, так эта новая система «Кэнон» не только имеет фокусное расстояние от широкоугольника двадцать четыре до телевика сто пять миллиметров, но также, задействовав встроенную широкоугольную панель, вы сможете использовать диапазон сверхширокоугольников восемнадцать миллиметров, что идеально подходит для ландшафтных съемок при слабом освещении.

– И на сколько это меня разорит?

– На ней проставлена цена в триста тридцать четыре доллара, но я дам вам профессиональную скидку в двадцать процентов.

– Продано, – сказал я.

Профессиональная скидка в двадцать процентов. Тед был талантливым продавцом. За все те три года, прошедшие с того времени, как я отыскал его магазин, он ни единого раза не спросил меня, чем я зарабатываю на жизнь (хотя моя одежда и деньги, которыми я разбрасываюсь, явно говорили, что я прямиком с Уолл-стрит). Более того, он всегда обращался со мной как с коллегой-профессионалом и ограничивался в своих разговорах лексикой, относящейся только к первоклассному фотографическому оборудованию. Но я часто задумывался, не кажусь ли я ему богатеньким болваном, готовым переплачивать за дорогую технику, которую не станут покупать даже настоящие профессионалы, а болван будет это делать только потому, что он nouveau riche. И замечал ли он, как я виновато морщусь, протягивая ему свою платиновую карточку «Америкэн Экспресс», чтобы заплатить за все эти абсурдные игрушки?

– Итак, с налогами получилось две тысячи девятьсот сорок семь долларов, – сообщил Тед, пока машина зажужжала, обрабатывая кредитку, и выплюнула счет.

– Прекрасно, – хрипло отозвался я и расписался в положенном месте, при этом заметив, что ладони у меня вспотели.

Почти три тысячи баксов за камеру, которая мне совершенно не нужна. Я не знал, что чувствую – отчаяние или пьяный восторг человека, который только что растратил семейное достояние. Только, разумеется, я ничего не растратил. Три штуки для меня были мелочью.

– Не возражаете, если я воспользуюсь вашим телефоном? – спросил я.

Тед протянул мне радиотелефон. Я вытащил свою телефонную карточку.

– Не надо, – остановил меня Тед.

Я набрал свой домашний номер и подождал. Один звонок. Второй. Третий… Четвертый…

Привет, вы позвонили Бену и Бет…

Я нажал на кнопку отсоединения и набрал номер моего офиса.

– Кто-нибудь звонил? – спросил я у Эстелл, когда она ответила.

– Несколько деловых звонков, ничего срочного.

– А жена звонила?

Она помолчала, затем сказала:

– Простите, мистер Брэдфорд.

Я закусил губу и вернул телефон Теду. Он вел себя так, будто и не заметил, что я звонил и что в моем голосе слышится беспокойство.

– Думаю, вы останетесь довольны вашим новым приобретением, – сказал Тед, разворачивая новую «Темба Венче Пэк» (лучшая в мире сумка для фотокамеры, если верить их рекламе, – впрочем, у меня уже три таких). Он упаковал туда мою новую камеру и остальные покупки.

– Гм… Я эту сумку не покупал, – заметил я.

– Это вам подарок от магазина.

– Спасибо, Тед.

– Да нет, это вам спасибо, мистер Брэдфорд, как обычно. И вы знаете, что мы всегда к вашим услугам.

Мы всегда к вашим услугам. Розничная терапия. Но, шагая вниз по 33-й улице, я не испытывал терапевтического блаженства. Только беспокойство. Особенно когда я увидел идущую прямо мне навстречу Венди Уэггонер.

– Эй, привет тебе, Бен Брэдфорд.

Сегодня никаких клетчатых юбок в складку. Наоборот. На ней был деловой черный костюм от Армани. Светлые волосы подстрижены в стиле Одри Хепбёрн. У нее была идеальная фигура, которая намекала на великосветское воспитание и правильный уход. Ее сопровождал некто очень высокого роста, весь в Версаче, в очках от дизайнера и с седым хвостом. Он оглядел мой плащ от Берберри и сумку из магазина фототоваров с плохо скрываемым презрением. Венди расцеловала меня в обе щеки.

– Бен, познакомься с Джорданом Лонгфеллоу, моим редактором. Бен наш сосед в Нью-Кройдоне.

– Почти сосед, – поправил я (на самом деле она со своим клятым мужем живет примерно в миле от нас).

– Выбрался в город? – спросила она. – Шопинг?

– Вот камеру купил, – признался я.

Она повернулась к своему модному спутнику:

– Бен – фотограф и одновременно случайно юрист. Ты ведь печатаешь юристов, не правда ли, Джордан?

Он сверкнул зубами.

– Кое-кто из моих лучших авторов – юристы, – сказал он. – Вы писатель, Бен?

– Он пишет завещания, – сказала Венди.

Мне хотелось ее придушить. Но вместо этого я выдавил улыбку. Джордан взглянул на часы.

– Пора бежать, – сказала Венди. – Большое редакционное совещание по поводу новой книги. Вы с Бет придете к Хартли в субботу?

Сидя в такси на пути в офис, я еле сдерживался, чтобы не высадить кулаком стекло. Бен – фотограф и одновременно случайно юрист. Большое редакционное совещание по поводу новой книги. И Пулицеровская премия за 1995 год присуждается гребаной Венди Хэмингуэй за «триста шестьдесят пять рецептов мясного рулета».

Я перестал злиться где-то около пяти, после трех часов напряженной работы над остатками доверительного управления, когда мне позвонила Эстелл:

– Ваша жена на второй линии, мистер Брэдфорд.

Я почувствовал, как взыграл адреналин. Постарайся говорить спокойно, без раздражения.

– Привет, – сказал я.

– Не вовремя позвонила? – спросила она на удивление приятным тоном.

– Ничего подобного.

– Просто… меня с детками пригласила на ужин Джейн Сигрейв…

– Без проблем. Я собирался поработать попозже, вернуться поездом в семь сорок.

– Если хочешь, я оставлю тебе что-нибудь на ужин…

Надо же, мы практически цивилизованно разговариваем.

– Мне пива достаточно.

Бет Брэдфорд рассмеялась. Это уже обнадеживало.