Дон Нигро
Майя / Maya

Дон Нигро
Майя

Don Nigro

Maya/2015

Перевел с английского Виктор Вебер

* * *

Посвящается Татьяне Кот.

Один персонаж – Майя Плисецкая, русская балерина. В том возрасте, в каком она хочет быть.

Декорация – сцена театра.

По ходу этой пьесы Майя, возможно, проделывает разогревочные упражнения или показывает фрагменты из балетов, иллюстрируя свои слова. Сколько она показывает, и что именно, зависит от способностей актрисы и ее намерений, но важно, чтобы ее танцы не отвлекали нас от того, что она нам говорит. Танцы напрямую связаны с ее словами и не должны останавливать движение спектакля.

(Пустая сцена театра. МАЙЯ, балерина, останавливается и говорит с нами, иногда продолжая танцевать, а может, иллюстрирует какой-то фрагмент своего рассказа. Она также обращается к невидимым молодым балеринам, которые продолжают работать на сцене, и одна особенно привлекает ее внимание).

МАЙЯ. Майя – это сверхъестественная сила, выкованная богами и демонами, чтобы творить иллюзии. Это сила, через которую вселенная заявляет о себе, и иногда моя жизнь представляется мне особенно яркой иллюзией, или сном, или странной, в чем-то гротескной, но невероятно прекрасной сказкой, полной троллей, и монстров, но также и неожиданных чудес. У русских особенно восхитительные сказки. Но, с другой стороны, они нам нужны. В сказках вам задают загадки. Вы должны их разрешить, чтобы получить желаемое. Со спектаклем или балетом та же история. Это загадка, которую ты задаешь зрителям, пусть даже не можешь выразить словами, что это за загадка. А потом вы пытаетесь разрешить ее вместе. Эта особая форма занятий любовью и есть искусство.

Загляните внутрь чего угодно, и вы найдете что-то еще. Иногда противоположное тому, что лежало на поверхности. Под маской всегда другая маска. Но сколько масок нужно снять, чтобы увидеть лицо? Так похоже на матрешки. Одна внутри другой. Только, возможно, вы никогда не доберетесь до центра. Потому что Россия всегда была гигантской коллекцией деревянных кукол внутри деревянных кукол, загадок внутри загадок. Это официальная история, которая всегда чушь собачья. А под ней сложный лабиринт сплетен, в которых чуши тоже хватает. Что разрешить загадку, нужно просеять чушь и найти бисер, разбросанный перед свиньями. Для меня правда здесь, на этой сцене.

Большую часть моей жизни вокруг меня царил ужас. Чистки. Война. Государство управлялось несущими смерть клоунами, которые ненавидели меня, боялись и хотели использовать в своих целях. Но здесь, на сцене Большого театра, все это казалось иллюзией. Мне всегда казалось, что Большой населен призраками. До сих пор у меня по коже бегут мурашки, когда я вхожу в пустой театр. Любой театр, но особенно в Большой. Если театр пуст, то, прислушавшись, ты слышишь дыхание Бога. И нет места более святого, чем сцена театра.

Сцена – это дом. Остальная часть мира представляется мне иной раз домом Бога после его смерти. Где, возможно, живет дьявол или сдает его нам в аренду, и кто-то постоянно наблюдает за тобой. Когда за тобой наблюдают постоянно, возникает ощущение, что ты прозрачная. Оскверненная. Но на сцене это нормально, потому что там выбор за тобой: ты хочешь, чтобы за тобой наблюдали. Это твоя мечта, и ты выходишь на сцену, чтобы разделить ее со всеми, у кого есть глаза. И в тот момент, ничего, кроме этой сцены, не существует. Истина – это танец.

Я не против языка. Языки – это святое, и каждый язык – своя пара очков, которые позволяют увидеть мир чуть иначе. Это хорошо, что языков так много. Но все переводы неточны, сложно думать на языке другого человека. И язык может быть изощренным средством для распространения лжи. Танец перевода не требует. Танцуя, ты не можешь лгать.

Людмила! Подтяни зад. Что ты, по-твоему, делаешь? Справляешь большую нужду? Лебеди такого на сцене себе не позволяют. Ягодицы нужно сжимать так сильно, что между ними и копейку не вставить, и не распускать, что бы ни случилось. Понятно?

Когда-то я была такой же, как она. Теперь смотрю на себя в старое, потрескавшееся зеркало. До сих пор неплохо выгляжу. Я – старая, рыжеволосая еврейка. Здесь нас не очень и любят. Всякий раз, путешествуя, мне приходилось заполнять какие-то глупые бланки. Да, это опять я, рыжеволосая еврейка-левша, отца которой расстреляли. Это нормально. Я не хочу забывать.

Моя лучшая учительница, Ваганова, не баловала нас комплиментами. Высшей похвалой у нее было: «Что ж, это не так плохо». Но находила со мной общей язык, как ни с кем. Она называла меня Рыжей вороной, потому что, отвлекаясь, я танцевала, как ворона на кукурузном поле. У меня всегда были проблемы со вниманием. Я терялась в своих мыслях. Я терялась в танце. Во сне я до сих пор слышу старое пианино, играющее упражнения. Так, должно быть, Сталин играет сейчас в аду на старом, расстроенном пианино из публичного дома. Меня гипнотизируют капли дождя, падающие с листьев яблонь. Я теряюсь.

Людмила, ты должна опускаться, так же, как и прыгаешь, на пальчики. Ты выглядишь, как слякоть на брусчатке. Ох, не плачь, детка. Вы боитесь меня, бедные, маленькие существа? Все сделаны из скорлупок. Лебедь – очень крепкая птица. Постоянно твердите себе об этом.

Я всегда немного пугала людей, даже ребенком. И признаюсь, я была трудным, вызывающим тревогу ребенком. Всегда засовывала в нос какие-то вещицы. Думаю, хотела быть к ним ближе. Хотела полностью растворить их в себе. Никогда ни с чем не могла достаточно сблизиться. И я не знала покоя. Не могла усидеть на месте. Мои родители любили меня, но я их нервировала. Никто не знал, чего от меня ждать в следующее мгновение. Я была непостижимой. Загадкой без решения. Но в итоге, как однажды сказал мне во сне очень грустный англичанин, остаются загадка, а не ее решение.