Дмитрий Травин
Как мы жили в СССР
Ботинок для Бенджамина Бриттена
Как-то раз великий музыкант Мстислав Ростропович и его жена великая оперная певица Галина Вишневская пригласили погостить в СССР своего друга великого-превеликого английского композитора Бенджамина Бриттена. Главной проблемой при этом, естественно, была кормежка: чем угощать гостя, привыкшего к магазинам страны с рыночной экономикой и не знающего, что такое советская торговля? Эту проблему, впрочем, находчивый Ростропович сумел решить. Бриттен вместе с хозяевами отправился в Армению, где с мясом (не говоря уж о коньяке) дела обстояли получше, чем в Москве, а с гостеприимством – так и просто отлично. Однако внезапно возникла иная трудность.
Наивный британский лорд продырявил ботинок и, выбросив негодную пару, решил купить себе новую. К счастью, Ростропович успел перехватить старый хлам и припрятать его на время. Ведь купить что-то приличное в магазине нельзя было ни за какие деньги. Но как объяснить это гостю? И как уговорить его сохранить старые башмаки, абсолютно негодные по лондонским меркам?
Созвали «совет старейшин» армянских композиторов. Стали думать, как не ударить в грязь лицом. В качестве крайней меры Мстислав Леопольдович пригрозил, что, если не придумают, он обратится за поддержкой к грузинам, у которых всегда всё есть. Этого гордые армяне перенести не смогли и в итоге нашли сапожника, замечательно починившего ботинок Бриттена. А затем Ростропович уговорил гостя отказаться от сомнительной покупки. Армянского сапожника звали Отелло. Эта приятная для любого английского сердца подробность в конечном счете решила дело. Репутация советской экономики была спасена [Вишневская 1994: 383–384].
На самом деле проблема состояла отнюдь не в отсутствии ботинок на прилавках. В СССР 1960–1970‑х годах они были часто завалены обувью, но качество оставляло желать лучшего (не говоря уж о соответствии моде). О том, что могло ждать неосторожно доверившегося советской обувной промышленности лорда, свидетельствует история, случившаяся в 1965 г. с И. Андреевой. Она собиралась ехать за границу, и для путешествия (где, естественно, много ходят пешком) нужна была мягкая, удобная обувь. Конечно, не на шпильках. В магазинах найти ничего подходящего не удалось, и Андреева обратилась (по знакомству) к директору Общесоюзного (!) дома моделей. Туфли ей быстро подобрали, однако, надев их как-то раз во Франции, несчастная жертва Общесоюзного дома моделей с трудом дотянула до обеда.
Мои ноги распухли, горели, как на сковороде, и стонали от нестерпимой боли, как скрипка на похоронах. У одного фонтана я наконец просто их (туфли. – Д. Т.) сняла, опустила ноги в воду, а затем пошла к автобусу босиком [Андреева 2009: 151].
Я во время путешествий подобных страданий не испытывал. Для похода в горы в 1984 году купил специальные ботинки с рифленой подошвой – не скользящие в опасных местах. Они были тяжелыми и жесткими, но обеспечивали безопасность. Приобрести что-то вроде современных кроссовок одновременно для безопасности и удобства не удавалось.
Такая же ситуация была с одеждой. Плохо пошитых советской промышленностью костюмов хватало на всех, но модные импортные вещи чрезвычайно ценились даже элитой, которая, казалось бы, ни в чем не нуждалась. Как-то раз главный режиссер БДТ Товстоногов приобрел финский костюм. Георгий Александрович был, как отмечал внимательный наблюдатель, узкоплеч и широкозад [Равикович 2008: 260]. Поэтому пиджак от костюма ему подошел, а брюки – нет. В итоге Товстоногов уступил их своему актеру Владимиру Рецептеру, причем явно не из скупости, а потому что нельзя же пропадать столь хорошей одежде. Так и носили они один костюм на двоих [Рецептер 2006: 40–42].
Самым страшным для руководителей советской легкой промышленности было то, что их зарубежные коллеги временами добивались качественных прорывов в технологиях, угнаться за которыми наши труженики не могли. Например, за границей чулки, известные женщинам с незапамятных времен и худо-бедно (порой с зебристостью) производимые в СССР, стали вдруг дополняться колготками. Наши
фабрики встали насмерть: не будем делать! Ведь это почти три пары чулок по расходу сырья и затраты времени в два раза больше! Как план по валу выполнять? Нет, нет и нет. Так и не было советских колготок почти двадцать лет 5 . Из-за границы все оркестры, ансамбли, спортивные команды везли их чемоданами – и прямо в комиссионные магазины. Самые же модные, цветные, рисунчатые, можно было достать только у спекулянток. Цены сумасшедшие. Колготки были в это время богатым подарком, как шелковые чулки для королей в XVI–XVIII веках. Нашим манекенщицам выдавали всего по две пары колготок на месяц. А показы в Доме моделей шли всю неделю по три сеанса в день [Андреева 2009: 148].
Популярный советский анекдот гласил, что для американки верх роскоши – это шофер-негр под цвет машины, для француженки – поводок собаки под цвет перчаток, а для советской женщины – незаштопанные колготки под брюками [Мельниченко 2014: 561].
Как-то раз Георгий Данелия приобретал в Италии этот диковинный товар, не владея итальянским языком и не зная еще даже толком, что такое колготки. Для начала он со свойственной южанам экспрессией стал на себе демонстрировать примерный размер той женщины, которую предполагалось осчастливить покупкой. Продавец, не врубившийся в тонкости положения советского человека, предложил покупателю брюки. Данелия продолжил свою пляску. Тогда «сообразительный» торговец вынес кальсоны. Когда же и это не устроило кинорежиссера, продавец сильно напрягся, подозревая, по-видимому, некую не вполне традиционную ориентацию советского гостя, столь страстно желающего обрести колготки. Но вот наконец товар оказался подобран. Проблема обострилась, однако, тем, что покупатель не подозревал о присущем данному товару свойстве растягиваться, а потому требовал от хозяина магазинчика колготок, которые впору пришлись бы, наверное, лишь великанше [Данелия 2006: 192–193].
О том, почему дело с производством модных товаров складывалось подобным образом, пойдет речь в другом очерке. Но даже без таких тонкостей, как «план по валу» и «расход сырья», хватало причин для консервации старых традиций. Менталитет советского начальства не принимал никаких новшеств, а поскольку в СССР безгранично господствовал принцип «Я начальник – ты дурак», возникали порой совершенно дикие истории. В середине 1960‑х советская торговля, например, категорически отказывалась закупать в Чехословакии мужские трусы с гульфиком (в просторечии – ширинкой). «Куда же в таких трусах мужчина может пойти? – кричала на совещании по данному вопросу директор крупного московского универмага. – Это ведь срам в них на пляже показываться. И в бане засмеют» [Андреева 2009: 160]. А вот другая история. Как-то раз в конце 1960‑х Андреева появилась в сапогах-чулках, являвшихся тогда последней новинкой моды, на семинаре, где председательствовал замминистра легкой промышленности. Стоило моднице двинуться к трибуне для доклада, как тот, не стесняясь зала, где сидели 600–700 человек, заорал во включенный микрофон:
– Что это на тебе напялено?
– Где?
– Да на ногах, я спрашиваю!
– Сапоги-чулки. Разве вы еще таких не видели?
– Вон со сцены! Иди переодень что-нибудь приличное, тогда и будешь доклад делать! – Так отчитывал начальник известного дизайнера, квалифицированного специалиста, да к тому же далеко уже не девочку по возрасту.
Зал при этом хохотал, не останавливаясь. Ситуация, впрочем, была скорее грустной, нежели смешной, поскольку в административной хозяйственной системе именно от таких людей, как этот заместитель министра, зависело, будет ли советская промышленность выпускать новую продукцию. После окончания заседания, когда начальник слегка поостыл да к тому же понял, каким идиотом выглядел в глазах многих людей, он попытался рационально объяснить причины своего консерватизма: «Что ты себе позволяешь? Ведь на тебя люди смотрят. Значит, завтра они ко мне придут – давай и нам такие сапоги. А где я их возьму? На каждую пару нужно кожи больше, чем на пять пар туфель. Ты сама подумай, что ты на себе пропагандируешь» [Андреева 2009: 136–137].
Это, впрочем, был разовый случай начальственного идиотизма. Но через пару лет, в начале 1970‑х, при попытке пройти в здание одного из крупных советских министерств Андреева столкнулась с иным проявлением консерватизма. Охранник, проверявший пропуска, загородил вход и сказал: «В штанах не пущу». Выяснилось, что запрет на брючные костюмы для женщин был вовсе не личной инициативой бдительного стража, а письменным приказом коменданта здания. Весь персонал этого и некоторых других министерств был вынужден следовать инструкциям начальства, считавшего по какой-то причине, что «штаны» являются одеждой недостаточно приличной [там же: 135–136]. Точно такая же история случилась с кинорежиссером Аллой Суриковой в 1976 году в здании ЦК компартии Украины: ее не пустили туда в брюках [Сурикова 2002: 38]. А вот чешская аспирантка ленинградского Института культуры в аналогичном случае все же прошла в здание, несмотря на претензии стоявшего в дверях ректора. Она сняла «неправильные» брюки, дала их ему в руки и двинулась дальше в одних колготках [Тульчинский 2007: 152]. В Чехословакии дефицита колготок не наблюдалось. Я это видел сам, когда был в Праге в 1981 году и выбирал подарки.
Кстати, не следует думать, будто лютовало в отношении веяний моды одно начальство. Простой советский обыватель часто считал свое мнение эталоном для всех и активно стремился его навязать иной части общества. Вот, например, «шедевр» народного поэтического творчества, который «Литературная газета» опубликовала в октябре 1969 года: «И чтобы мода не позорила нас, / Надо эту импортную моду ликвидировать как класс». Так высказался о мини-юбках один из консервативно настроенных читателей [Геллер 1999: 30]. А вот впечатление Майи Плисецкой, которая в 1966 году осмелилась выйти на центральную улицу Москвы в каракулевой черной макси-шубке, прошитой кожаными аппликациями: «Первая же взбаламученная видом моим москвичка окрестила себя православным знамением и гневно взвизгнула: „О Господи, греховница-то…“» [Плисецкая 2008: 208]. Относительно новшеств мужского гардероба советский обыватель был не менее строг. Например, летом 1973 году писатель Юрий Нагибин прошелся по сельской местности в шортах. «Ишь, срамотища! – крикнула вахтерша Дома отдыха. – Старый мужик, а бесстыжий! Чего задницу заголил?» [Нагибин 2005: 349]. Со сменой поколений, однако, ситуация начинала меняться. Консерватизм 1960‑х уходил в прошлое.
Новое поколение сформировалось в борьбе за свои права на мини-юбки, женские брючные костюмы, модные сапоги, шорты и, естественно, джинсы – «Райфлы» и «Ливайсы», покорившие в то время даже юного Дмитрия Медведева – будущего президента России [Сванидзе 2008: 149–150]. А у будущего бизнесмена Олега Тинькова6 был «роман» не с «Ливайсами», а с «Монтаной». Причем любовь была взаимной. Как-то раз в Таджикистане в небольшом поселке он обнаружил магазинчик, где на прилавке свободно лежали дефицитные джинсы. На ценнике значилось «35 рублей». Но при попытке купить их обнаружилось, что на самом деле стоят они полсотни. Продавать дешевле таджик отказывался, убирая джинсы под прилавок. В итоге Тиньков купил четыре пары по 50 рублей, и у себя дома (в Ленинске-Кузнецком) перепродал по 200, заложив тем самым основы своего будущего большого бизнеса [Тиньков 2010: 49].
Так или иначе, джинсы прорывались в массы. К концу эпохи запреты и прямые консервативные выпады «отцов» и «дедов» в адрес «детей» практически повсюду исчезли. Товары на прилавках, естественно, до наступления эпохи рыночной экономики не появились, однако моральную победу семидесятники одержали.
Правда, эта моральная победа потребовала и невероятных моральных усилий. Юность, проведенная в борьбе за дефицитные вещи, не могла не сказаться на менталитете поколения. Вещь стала для семидесятника чрезвычайно значимой ценностью. Возможно, большей ценностью, чем все остальное, что есть в человеческой жизни. И уж всяко большей, чем, скажем, такая непрактичная вещь, как демократия, мода на которую для семидесятников так и не наступила.
Общество товарного изобилия стало, в конце концов, непосредственным итогом работы семидесятников. И никакой дефицит свобод не может поколебать глубокой удовлетворенности этого поколения достигнутой победой.
Заметки по пищеварительному вопросу
В начале 1970‑х физик Жорес Алферов (будущий нобелевский лауреат) принимал у себя в ленинградском институте крупного бразильского ученого. Вежливость требовала после рабочего дня угостить коллегу ужином. Алферов попросил куратора, представлявшего «известную организацию», забронировать на вечер столик по соседству от института в ресторане гостиницы «Спутник», поскольку свободных мест даже там (на окраине города!) могло не оказаться. Куратор задание провалил: никто ученых в ресторане не ждал. Тогда они поехали искать столик где придется и нашли лишь в курортном поселке Солнечное, да и то лишь потому, что Алферов предъявил директору удостоверение лауреата Ленинской премии и объяснил ситуацию [Калитка 2020: 98–99].
Место в кафе и ресторанах советских времен могло быть дефицитным, как и все прочее. Конечно, не всюду, не всегда и не при каждом случае. Ситуацию с богемными заведениями Ленинграда хорошо выразил артист Сергей Юрский, познавший ситуацию как снаружи, так и изнутри. «В шесть место у дверей занимает швейцар в форме. Барьер закрыт. Вход только по мере возможности. И по пропускам. И по блату. Еще по пять рублей в руку. А также по договоренности. Ну и, естественно, по нахалке» [Юрский 2002: 181]. Писатель Илья Штемлер в романе позднесоветских времен «Универмаг» рисует похожую картину, уточняя, правда, что табличка «Свободных мест, к сожалению, нет» висела на дверях бара ресторана «Созвездие» и днем, и ночью. У входа толпилась очередь, рассчитывавшая на удачу, а внутри оставалось много свободных мест, резервируемых для особой публики. Фильм «Еще раз про любовь» (1968) начинается со сцены длинной очереди у входа в московский ресторан: до того, как отдохнуть, поесть и потанцевать, люди должны стоять, ожидая освободившиеся места. Вдруг выходит швейцар и говорит, что есть лишь одно место. Тогда из‑за спин разнообразных влюбленных пар выскакивает героиня Татьяны Дорониной, поскольку она одна и может его занять.
Еще один барьер конца 1970‑х состоял в том, что лучшие рестораны Ленинграда находились в интуристовских гостиницах, а вход туда разрешался лишь по пропускам.
Зачем это сделали? – удивлялся Нагибин. – Чтоб не общались с иностранцами? Чтоб не спекулировали? Чтоб не жрали приличную еду, которой едва хватает для валютных гостей? [Нагибин 2005: 451].
Юный Олег Тиньков7 преодолевал интуристовский барьер с помощью взятки. При входе в гостиницу он давал швейцару трешку. Затем, правда, доплачивал в баре, где пиво официально продавалось по 55 копеек, но реально стоило рубль. Иначе бармен говорил: «Пива нет» [Тиньков 2010: 96].
Впрочем, днем попасть в не интуристовское, не элитное и не богемное заведение было вполне возможно. А некоторые ленинградские кафе стали в 1970‑х даже культовым местом общения, о чем шестидесятники ныне вспоминают с пиететом. Например, о «Сайгоне», что размещался на углу Невского и Владимирского проспектов. Посещение «Сайгона» оставляло неизгладимый след эпохи социализма. Заведение напоминало скорее забегаловку, а не современное уютное кафе со столиками и мягкими креслами. Пить кофе приходилось за стойками, присесть удавалось в лучшем случае лишь на подоконник. Те, кто хотел покурить, просто прислонялись к стене и так стояли. Если душа просила алкоголя, надо было бежать в один из соседних гастрономов, а затем распивать в мороженице за углом, где некая бабка, промышлявшая сдачей бутылок, давала для этой цели стакан [Кузьминский 2009: 14]. В самом «Сайгоне» для кофепития использовались
…чашки – вернее, фаянсовые стаканчики – без ручек, края часто чуть побиты, а уж трещинки – почти на всех. Брать невозможно – горячо! Смотрю, как другие берут, кто как. Потом увидела, что некоторые манжет вытягивают и через него чашку-бокальчик прихватывают [Старовойтова 2009: 83].
После принятия жидкости возникала проблема мочеиспускания, которую в «Сайгоне» решить было нельзя из‑за отсутствия туалета. В итоге пользовались либо рестораном «Москва» – близко, но грязно и за деньги, либо рестораном ВТО (Всесоюзного театрального общества) – чисто, бесплатно, но через дорогу [Здравомыслова 2010: 142].
Выпить дешевого портвейна, не выходя из кафе, можно было, к примеру, в «Севере». Зато в «Сайгоне» давали поесть. Однако завсегдатаи чаще питались все же в пельменных или у себя дома [Кривулин 2009: 15–16]. «Тех, кто ел, мы презирали: в „Сайгон“ не ходят, чтоб есть» [Белкин 2009: 192].
Я не ходил в «Сайгон» ни есть, ни пить. Бывал в пельменных, пирожковых, котлетных и в обычных столовых, где можно было нормально перекусить, выстаивая, правда, в обеденное время изрядные очереди. Качество еды сильно разнилось. Скажем, ленинградскую котлетную на Мойке доктор Сорокин описывает так:
Субстрат котлет был преимущественно хлебным, но на столиках была замечательная горчица, с которой можно было съесть все! Как врач скорой помощи, замечу, что такого рода горчица вообще отличала ленинградский общепит того времени и позволяла съесть любую еду [Сорокин 2023: 49].
Но больше всего в системе советского общепита (общественного питания) запомнились не очереди и не качество питания (для молодого желудка обычно вполне приемлемое), а неизменные алюминиевые ложки-вилки, которые перед едой надо было обязательно протирать бумажками, лежавшими на столах вместо дефицитных салфеток. Ложка-вилка всегда оставляла на бумаге жирный черный след. Нож не оставлял, поскольку его в столовых не бывало вообще. Один мой приятель, чтобы разрезать мясо, носил с собой перочинный. Я же обычно грыз мясо с куска, не слишком заботясь о том, как моя некультурность выглядит со стороны.
Ресторан мне первый раз довелось посетить лет в десять. Вообще-то, семья наша хоть и жила в достатке, но праздники отмечала дома – с салатом оливье, дефицитными шпротами, которые доставал папа, и длительным стоянием у плиты, выпадавшим на мамину долю. Звать гостей в ресторан было бы слишком накладно, да, в общем-то, и не соответствовало бы духу времени. Каждый советский человек 1970‑х знал, что демонстративное потребление, столь характерное для стремящейся подчеркнуть свою успешность буржуазии [Веблен 1984], может обернуться не ростом твоей репутации, а, наоборот, проблемами. «Наши люди в булочную на такси не ездят», – говорила неприятная героиня-управдом в кинофильме Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука».
Но разок-другой тряхнуть кошельком для просвещения ребенка можно было, и папа сводил меня в ресторан ленинградской гостиницы «Россия», что возле парка Победы на Московском проспекте. Выбора не имелось, поскольку в новостройках, где жила наша семья, это был единственный ресторан. Угощались мы тогда котлетой по-киевски, которую отец очень любил. Второй раз папа сводил меня в подобное заведение лишь через несколько лет. Мы жили уже на Васильевском острове. А в «островных» новостройках не имелось вообще ни одного ресторана. Зато с Васильевского было ближе ехать до центра, а потому отправились мы аж в «Метрополь», где в помпезном зале кушать было как-то неловко. Казалось, ты совершенно неуместен здесь со своим вульгарным пищеварительным процессом. В «Метрополе» надо петь стоя «Боже, царя храни» с бокалом «Вдовы Клико» в руке, поздравлять передовиков производства от имени нашего дорогого Леонида Ильича или же, на худой конец, проводить торжественные заседания руководства партии «Единая Россия». Я был тогда настолько подавлен торжественностью обстановки и официантами, которые в моей личной детской иерархии были явно главнее школьных учителей, что даже не запомнил отведанных блюд. Из просмотренного бегло меню остались в памяти таинственные шнельклопсы. Сочетание моих скромных языковых познаний с нулевыми гастрономическими наводило на мысль, что это клопы, сготовленные по-быстрому. Недавно из интернета я наконец узнал, как сильно ошибался, однако попробовать шнельклопсы за много лет мне как-то не довелось.
«Метрополь» был вершиной ресторанной помпезности, но выше «Метрополя» в личной иерархии моего отца значился «Кавказский». Там можно было отведать люля-кебаб, а он для папы являлся образцом кулинарного искусства. В последний раз я был в «Кавказском» со своим однокурсником Алексеем Кудриным где-то в конце 1980‑х. У Алексея, который жил практически на одну аспирантскую стипендию, было тогда очень мало денег. И он грустно рассуждал о каком-то тусовщике, который мог зайти в изысканный ресторан, обаять магическим образом официантов и попросить: «Сварите-ка нам картошечки».
Я подобным талантом никогда не обладал. Неуверенность, видно, была написана у меня на лице даже тогда, когда в кармане имелось достаточное число денежных знаков. Поэтому советский ресторан был для меня всегда формой внутренней борьбы с официантом. Тот обычно плохо скрывал свое презрение к посетителю, а так как при ограниченности общего числа ресторанов выбора особого не имелось, приходилось брать это презрение в качестве «нагрузки» к заказу.
Лишь однажды, уже на закате «совка», в перестроечные годы, я решился дать системе отпор. Да и то использовав для этого свое «служебное» положение. Дело было в Киришах – одном из райцентров Ленинградской области, куда я приехал в качестве лектора. Приехал с вечера. Поселился в гостинице и спустился в ресторан поужинать, так как столовые в это время суток были уже закрыты. Есть хотелось сильно. Однако официантка меня упорно игнорировала. То ли для демонстрации своего морального превосходства. То ли просто потому, что за другими столиками сидели клиенты более выгодные. Ждать пришлось около часа. Официантка даже не принимала заказ. Попытки как-то привлечь ее внимание обернулись лишь издевательским: «Ничего, мальчик, подождешь». Это переполнило чашу моего терпения. Еще с утра, выезжая из Ленинграда, я был счастлив как лектор, перешедший с районного масштаба на областной. А тут меня вновь опустили до «мальчика».
Ужинать пришлось в кафе возле вокзала, до которого от гостиницы топать минут двадцать быстрым шагом. Но пока я туда шел, пока закусывал и пока возвращался обратно, в душе моей вызревал план изощренной мести. Достойный не мальчика, но мужа. С утра я и впрямь ненадолго превращался в значительного мужа, поскольку должен был читать лекцию на партхозактиве района, где собирались все местные начальники под председательством секретаря райкома КПСС. Этого несчастная официантка знать не могла. Этого она не прочла в моих глазах. И это, по всей видимости, ее погубило. Наутро в помпезном здании стиля райкомовский (в)ампир я читал свою лекцию. Времена тогда были еще весьма аморфные. Гласность уже существовала, но видимость пока доминировала. Конкретных реформ не осуществлялось, однако критиковать недостатки советской хозяйственной системы было можно. Более того, партхозактивисты, еще не подозревавшие, что скоро им кранты, с радостью откликались на критику, поскольку лучше других понимали дурость централизованного администрирования. И вот, рассказав им немного о намерениях партии расширить самостоятельность директоров, поднять материальное стимулирование и ослабить министерский контроль, я вдруг сделал рискованный ход. «Вместе с тем сами предприятия должны соревноваться друг с другом за рубль потребителя, чтобы не случалось такой истории, с какой я столкнулся вчера». И дальше последовал краткий рассказ о безобразном обслуживании в ресторане гостиницы.
Живые примеры из жизни в то время еще были редкостью. Лекторы и телеведущие обычно тупо бубнили по написанному. Поэтому моим вчерашним мытарствам киришский партхозактив уделил большее внимание, нежели последней речи Горбачева. Народ оживился, заулыбался, стал одобрительно перешептываться, явно приветствуя новые веяния в экономике. И лишь один руководящий товарищ – типаж с условным названием «морда шире плеч» – стал по мере движения моего рассказа медленно наливаться краской. Не знаю, был ли это директор гостиницы, ресторана или кто-то еще, связанный со сферой обслуживания, но, судя по тому, как глядел секретарь райкома, этого дядю ждало несколько душевных матюгов в приятной обстановке начальственного кабинета.
Впрочем, маленькая месть меня не порадовала. Приятнее дать чаевые за хороший сервис, чем наказать за хамство. О Киришах у меня остались тяжелые воспоминания. Но зато они уравновешиваются впечатлениями, полученными на противоположном конце Ленинградской области. Осенью 1980 года я копал с однокурсниками картошку в деревне Токарево на сырых, холодных полях Выборгского района. Копали мы по шесть дней в неделю от рассвета до заката. На душе было так мерзко, что даже чтение «Капитала» Маркса вспоминалось порой как светлый праздник, как победа свободного человеческого духа над выраженной в гнилой картошке природной необходимостью.
Однако в воскресенье полагался отдых. Что означало работу лишь до обеда. И от «идиотизма деревенской жизни», на который сетовали в «Манифесте коммунистической партии» еще Маркс с Энгельсом [Маркс, Энгельс 1948: 13], росло стремление к безумным поступкам. Однажды мы с однокурсниками Андреем Илларионовым8 и Вадимом Солдатовым после обеда рванули вдруг в Выборг. Пешком пять километров до шоссе. Затем километров тридцать на автобусе. Когда выходили, уже смеркалось, а надо было еще добраться до Выборга, повеселиться и вернуться назад. Но главной проблемой для проведения вечера в приличном обществе стала даже не удаленность Выборга, а размещение бараков, где мы проживали. Стояли они в непролазной грязи. Поэтому наш выход в свет состоялся в больших резиновых сапогах типа «Красный говнодав». Именно так мы и завалились в кафе «Бригантина». Взяли по бифштексу и бутылочку «Фраги». Вольный воздух русской Финляндии с молдавским вином и белорусской музыкой («Малиновки заслышав голосок…») сотворили чудо. Пир брюха перешел в пир духа. Мы плясали, как заведенные, в своих говнодавах, несмотря на неделю, проведенную в борозде. И все удовольствие на троих обошлось лишь в пять сорок. До сих пор поверить не могу, что так дешево! Случались порой отдельные успехи и в эпоху развитого социализма.