Дмитрий Сергеевич Долгов RИО

Глава 3. Судно не любит лишних

Super Venture

Верфь Shikoku Dockyard, Япония

Заложено – 10 ноября 1984 г.

Спущено на воду – 25 февраля 1985 г.

Эксплуатация с 27 мая 1985 г.

Порт приписки: Панама

За заголовком журнала тянулся длинный список прежних имён, словно личины одного и того же призрака:

– Smaragda (Мальта, 1996–2005)

– Global Mokpo (Южная Корея, 2005–2006)

– Blue Sky (Южная Корея, 2006–2011)

– Reina C h ristina (Панама, 2011–2014)

– HH 18 (Того, 2014–2018)

– «Rио» – с июля 2018-го, флаг Того

Длина корпуса – 146,7 м

Ширина – 22,8 м

Осадка – 9 м

Грузоподъёмность – 17 825 т

Двигатель – 6-цилиндровый MAN-B&W/Mitsui, 7 500 л. с.

Утро второго дня встретило судно мутно-стальным небом. Волна была ещё невысокая, но «RИО» шло с тяжёлой раскачкой. В коридорах пахло перегретой соляркой, свежей краской и кислым потом людей. Super Venture или, как можно перевести с английского, «Суперавантюра». Это было первое название судна. Ваня закрыл журнал, ему было интересно узнать о судьбе этого корабля. Журнал он заметил в рубке капитана.

Ваня задумался. Обычно имя судна меняют после больших аварий – чтобы стереть дурную славу, спрятать чужие страхи под новым названием. Иногда – при продаже в другую страну, чтобы обойти формальности. Но здесь имён было слишком много. Они сыпались, как облупившаяся краска с борта: одно за другим, вперемешку с датами, флагами, неизвестными портами. Некоторые из этих названий даже не числились в базах, будто их придумали на ходу и тут же забыли.

Что-то в этом казалось неправильным, даже опасным… Странно, что кто-то так упорно стирал следы… Было слишком много долгов, и каждое новое имя прятало чужие обязательства? Попытка скрыть возраст?

А если это не просто махинации?

А если каждый раз, меняя имя, судно сбрасывало с себя чужой груз, чужую вину – будто змея меняет кожу. Ведь под новым именем легко пройти любой контроль, провезти всё, что не должно попадаться на глаза. Контрабанду, вещи, о которых на берегу лучше никому не знать.

Ваня почувствовал, как по спине прокатилась дрожь. Не слишком ли много на этом судне новых жизней?

Может быть, всё это лишь случайности, но почему тогда все эти журналы хранятся на судне? Для чего вообще беречь прошлое, если оно ничего не значит?

Ваня поймал себя на мысли: судно, которое так часто меняет имена, словно пытается спрятать не столько свою судьбу, сколько чужую.

Серые воды ещё держали умеренную качку, но палубные доски уже подвывали, когда о них било волной. Лёха выстроил экипаж вдоль борта, как полагается перед вахтой.

На «RИО» было особое место для построения – прямо на верхней палубе, у средней надстройки. Старый металл там был размечен белой краской: прямоугольники в линию, и в каждом выведено от руки название профессии. Каждый член экипажа становился в свою клетку – так было заведено с первого рейса, чтобы не путаться во время тревоги и не мешать друг другу.

В эти моменты команда была похожа на расставленные на шахматной доске фигуры: каждый на своём месте, каждый – часть общего порядка. Белые надписи уже почти стёрлись, но все знали, где их угол. Единственный, у кого не было своего прямоугольника, – это Ваня.

– Работы по палубе, – бросил Лёха, будто командир полувзвода. – Шпигаты4[1] забиты, леера болтаются. Капитан хочет, чтобы судно выглядело живым. Значит, будет живым.

Он раздал инструмент: стамески со стёртыми ручками, проволочные щётки, кусачки. Ване достались плоскогубцы и литровая банка антикоррозионного лака – густого, цвета запёкшейся крови.

Дараа, широкоплечий сириец, поднял крышку шпигата ломиком; из отверстия хлынула тёмная вода и запах тухлых водорослей. Он сморщился:

– Эта ржавчанина старше моих контракт.

Мазут чернел в трещинах металлических стоек. Леера – тросы вдоль борта – болтались в ржавых серьгах, и каждый рывок судна отдавал по ним глухим звоном. Ваня прошёл вдоль линии борта, встал между Женей и электриком Пальмиром.

Пальмир, как всегда, босиком, тонкие ступни прямо на холодном металле, будто ему так спокойнее. Он всегда казался немного не от мира сего: чуть что – тихо шептал молитву, сакрально водя руками, и смотрел куда-то в сторону.

Ваня зажал в плоскогубцах первый болт, тот шелохнулся, соль облупилась, осыпавшись старой коркой. В этот момент вдруг дёрнулся леер – где-то ниже трос ослаб, и палец Пальмира соскользнул. Он потерял равновесие и, цепляясь за поручень, едва не вылетел за борт. Всё произошло в секунду: Пальмир вскрикнул, зацепился ногой за скобу, ладонь соскользнула по мокрому металлу.

Ваня молниеносно схватил его за плечо, потянул на себя – и в этот же миг к ним подбежал Дараа, который работал чуть поодаль. Он быстро перехватил Пальмира под локоть, помог усадить на палубу.

– Хл антэ хай. Зель энта хайв? – выдохнул Дараа, нервно оглядывая пальцы на ногах электрика.

Пальмир быстро зашептал молитву, трясущимися руками вытирая пот со лба. Ваня стоял рядом, сжимая плоскогубцы.

Дараа внимательно глянул на него и, задержав взгляд, негромко сказал:

– Ты не матрос. Рука чистый.

Ваня ничего не сказал. Он думал.

Точно не понятно, что произнес Дараа «Хл антэ хай» или «Зель эта хайв». Как это можно перевести? Ваня мысленно сказал спасибо отцу за небольшие познания в этом языке: никогда не знаешь, что и когда тебе пригодиться. «Хель», «Зель» или «Хл» напоминает слово «ты» в любом предложении на арабском. Но большего Ваня ничего не смог понять. Молчание тянулось, как ржавый трос.

Дараа пристально смотрел на Ваню.

– Долго будешь ясмут?

Лёха поставил между ними ведро с кипятком:

– Тише, тише. Он временный. Всем ясно? Если да, то всем работать! Времени мало!

Жене досталась шпилька с сорванной резьбой; он попытался выкрутить её, но металл крошился. Пальмир вынул из кармана маленькую отвёртку-«цветочек», проверил контакты старого ходового огня. Ваня открыл банку лака: тяжёлый запах ударил в нос. Он обмакнул кисть и провёл ей по оголённым участкам леера. Лак лег неровно, сразу потянулся тёмными слизистыми полосами.

Справа волна разбилась о борт – тёплый солёный дождь окатил стоявших рядом матросов. Дараа отряхнулся, сплюнул за борт и так же косо, как раньше, бросил Ивану:

– Корабль жив, когда работать. Если руки слаб, корабль мстить.

– Проверим, – ответил Иван и прижал кисть к тросу.

Голова гудела ещё с рубки, но запах лака перебил боль. Работа превращала шум в ровный ритм: скоблить, красить, тянуть болт. По команде Лёхи они двигались вдоль борта. Каждые десять шагов Иван ставил небольшую метку – на память, – мысленную точку для карты: «стойка № 4 разболтана», «трос № 2 проржавел». Он видел палубу так же, как видел карту, – сеткой координат, которую можно прочесть позже. Через час леера блестели тёмными зигзагами, будто вены поверх кожи. Сирийцы ритмично чистили шпигаты; вода уходила быстрее, палуба подсушивалась ветром.

Лёха оглядел результат и кивнул:

– Для первого дня сойдёт. Смены не кончились, корыто подлатаем – будем живы.

Иван выпрямился, прислонил банку к тумбе шпиля и посмотрел на горизонт: там небо сгустилось до свинцово-чёрного, словно кто-то подлил тушь в воду. Леера скрипнули – судно чуть повернуло нос и, кажется, само замерло: море вслушивалось в их шаги, а команда, не сговариваясь, ускорилась, будто хотела успеть закончить, прежде чем начнётся что-то большее, чем обычная палубная смена.

Женя‑механик вынырнул из люка, когда палубная команда только свернула инструмент. Ему в лицо из вентиляционной шахты ударил горячий ветер. Он бросил быстрый взгляд на Ваню – тот как раз ставил пустую банку лака к тумбе шпиля.

– Эй, «помощник», – голос прозвучал жёстче, чем нужно. – Спускайся. Раз капитан ценит твои глазёнки, будешь ими крутить в моей машине.

Трап в машинное отделение был крутым, перила липли к ладоням мазутом. Воздух внизу звенел металлом и дизелем.

– Слушай внимательно, – Женя перекрывал голосом рёв двигателя, – у нас скачет давление на редукторе. Наверху, видимо, решили прибавить хода, а вал теперь воет, как на пределе. Датчик показывает то запредельно высокие значения, то вдруг падает до нуля – не поймёшь, это его глючит или у нас реально масло уходит. Если датчик врёт – один вопрос, но, если нет, мы на волоске от ЧП: редуктор может заклинить в любой момент. Сходи, проверь корпус на протечки, посмотри, не капает ли из-под прокладки. И ещё: держи ухо востро, если пойдёт вибрация или посторонний шум.

Я сейчас на связи с машинным, если что, сообщи напрямую, не тяни.

Ваня подошёл – стрелка действительно дёргалась – 45… 40… 43… – каждые полторы минуты. Снизу доносилось тонкое подвывание, будто кто‑то вцепился зубами в стальную шестерню.

– Дай съёмник, – попросил Ваня.

Женя молча протянул инструмент. Плечи механика были напряжены, но пальцы дрожали: вал «пел» небезопасно. Помощник снял кожух, подсветил фонарём: вокруг подшипника стекало потемневшее масло, пузырилось – признак перегрева. Надо было добавить смазки и сбить температуру. Ваня оглянулся: на стеллаже стояла пластиковая ёмкость с густой, почти чёрной смазкой.

– Есть ещё фильтр? – спросил он.

– Просроченный на пару лет, – буркнул Женя. – Но лучше, чем ничего.

Они вдвоём открыли байпас: вязкая жижа лилась через воронку тонкой струёй, распыляя горький запах. Женя держал ключ, Ваня – фонарь и воронку. Когда стрелка поднялась до 43 и замерла, они остановились.

– Держит, – Женя приложил монтажку к корпусу, словно стетоскоп. Шум стал ниже, но не ушёл совсем. – На день‑полтора хватит. Запомни, «помощник»: если завтра опять поскачет, виноват буду я.

Женя продолжал держать монтажку в руке, его пальцы дрожали от перенапряжения. Ваня просто промолчал, лишь слегка кивнув в ответ.

– Чего молчишь, «помощничек»? – голос механика сорвался. – Думаешь, раз капитан за тебя горой, можно языком не шевелить? Кто ты вообще такой – шпион? Блатной сынок? Я не люблю, когда что-то меняется. Почему в последний момент нам объявляют, что на судне будет ещё один член экипажа?

Он толкнул Ивана плечом. Тот оступился, упёрся спиной в переборку.

– Смотри‑ка, даже рот не открывает! – Женя бросил инструмент, шагнул ближе. – Что ты там делаешь этим ртом? Ублажаешь капитана?

Рука Жени ударила ребром по грудной клетке Вани, потом – короткий, тяжёлый хук в живот. Иван согнулся, перехватило дыхание.

– Ответь! – рыкнул механик, дёрнув Ваню за ворот. Женя наклонился к уху Вани, почти касаясь губами его кожи, и сквозь грохот прорычал: – С сегодняшнего дня работаешь за меня, понял? – Женя рывком вернул его лицом к приборной панели. – Будешь чистить фильтры, подтягивать шпильки, бегать к дизелю так часто, как я скажу. Захлебнёшься в масле, если будет нужно.

Ваня почувствовал, как в висках взлетает жгучая судорога.

А голос механика превратился в глухой колотун.

Рёв мотора давил на барабанные перепонки;

лампы размазались в мутных ореолах.

Мир чуть поддался боком.

– Да ты же кроме своих каракуль ничего делать не умеешь! – орал отец, быстро обойдя вокруг стола гостиной. Занавески дрожали от сквозняка, в камине чадил недогоревший уголь.

– Я практикуюсь, рисую, – пытался возразить Ваня, – это полезно!

– Полезно? – отец стукнул кулаком; стопка бумаг с этюдами рассыпалась веером. – Полезно – это тонна груза, контракт, деньги!

Мать попыталась встать между ними: её тонкая рука на плечах отца.

– Саша, хватит, он ещё ребёнок…

– Он уже без году двадцать! – Отец с силой оттолкнул жену так, что она упёрлась в спинку кресла. – Ему нравится рисовать волны? Прекрасно! Пусть рисует, пока не утонет.

Ваня сжал кулаки, почувствовал во рту вкус крови от прикушенной губы:

– Я всё равно стану художником. Мир больше твоих складов и причалов!

Гнев отца вспыхнул мгновенно. Он схватил тяжёлый бокал с недопитым виски – камень янтарного стекла с кусочками льда. И метнул им в сына – бокал со свистом пронёсся по комнате, сначала ударился о Ваню, а затем о паркет и разлетелся на осколки. Бурый напиток брызнул на обои, стекая липкими дорожками. А на пол полетели капли Ваниной крови.

– Запомни, художник, – прошипел он, смотря сыну в глаза, – таланты продаются только тогда, когда приносят прибыль.

Рисовать?

Рисуй курсы и глубины,

штормовые полосы и карты.

Всё остальное – пустая трата времени!

Гул дизелей вернул его на судно. Лоб горел, в груди клокотал сухой кашель. Женя всё ещё держал его за ворот, но выражение на лице сменилось – злобу вытеснила настороженность.

– Эй, ты в порядке? – голос механика провалился сквозь шум.

Ваня глубоко вдохнул раскалённый воздух, расправил плечи.

– В норме, – выдохнул он. – Фильтры, шпильки, дизель – вы сказали за всех, значит, будет за всех.

И пока Женя переваривал резкий ответ, в люке появился Лёха:

– Механик, хватит орать. Идёт шквал, капитан зовёт всех наверх.

Женя отпустил ворот, и Ваня вытер ладонью пот с виска. Где‑то в глубине корпуса машинного отделения снова завибрировал подшипник, звук которого никто так и не услышал.

Женя начал подниматься, и Ваня пошёл за ним. Палубу уже обдал первый порыв тёплого предштормового ветра. Облачная кромка на горизонте стала чёрно‑синей, грозовой, с редкими брызгающими молниями. Ветер усилился: в нём стоял терпкий дух прелой воды и мокрого металла – тот запах, который бывает, когда море вот‑вот начнёт сбивать волны до белой пены. Ваня остановился у комингса трюма, чтобы перевести дыхание, и тут узнал голос Пальмира. Он о чём-то разговаривал с другим членом экипажа, которого Ваня не знал. Слова были не русские – быстрый арабский, гортанный, словно волна шлёпнулась о корпус.

Он поднял упавший болт, делая вид, что занят, но вслушивался. Из обрывков слов Ваня различил: «русский капитан». Точные смыслы ускользали, но интонации тянули нервную жилку. Несколько раз прозвучали слова «шторм», «буря», «судно идёт не так». Ваня почувствовал, как под ложечкой провалилось: судно официально шло пустым за металлом, но разговор звучал так, будто трюм уже хранит то, за что кто‑то заплатит немалые деньги. Потом всё затихло.

Ваня крепче стиснул руку и через секунду разжал ладонь. Тот самый «потерянный» болт.

Глава 4. Холодный горизонт

Утро началось с привкуса ржавчины.

Ваня стоял у двери капитанской каюты, медлил. За тонким фанерным щитом слышалось шарканье, потом – тишина и снова скрип половиц. Он постучал. Ответа не последовало. Он потянул за ручку. Дверь была не заперта. Капитан лежал на диване, в одежде. Его сапоги находились в углу, небрежно сброшенные. Под столом валялась наполовину пустая бутылка виски – видно, во сне или от качки она откатилась и при каждом движении судна тихо постукивала о ножку стола. Воздух стоял неподвижный, тёплый, затхлый. В нём ощущалась тяжесть – плотный запах несвежего алкоголя, пропитавшего мебель, и стойкая табачная гарь, вцепившаяся в стены, потолок. Комната давно не проветривалась: всё внутри застыло, как после долгого забытья. На столе валялись старые судовые карты, поверх них кроны бурых пятен, будто кто-то пролил кофе, но пахло спиртным. Лебедев зашевелился, застонал. Он был бледен, глаза слиплись, на щеке – след от края диванной подушки. Ваня сделал шаг.

– Капитан, – негромко сказал он.

Тот не открыл глаза.

– Вставайте.

Ответом был только всхлип и движение рукой. Он заговорил не сразу, будто догоняя собственную мысль:

– Этот рейс… не должен был быть твоим, – прохрипел он, обращаясь то ли к себе, то ли к Ване. – Но ты тут. Всё равно всё уже пошло не так. – Капитан с трудом сел, опёршись на край дивана. Рубашка была расстёгнута, под ней – старая, почти выцветшая татуировка якоря, выколотая ещё в юности. Лебедев провёл рукой по лицу, отгоняя то ли остатки сна, то ли похмельную тьму.

– Какого чёрта ты здесь? – пробормотал он, тяжело подняв взгляд на Ваню. – Мы что, теперь по утрам кофе вместе пьём?

Ваня не изменился в лице, только сказал спокойно:

– Вы вчера сами приказали. Если в восемь утра вас не будет на мостике – поднять и показать карты. Проверить направление, свериться с погодой.

Капитан моргнул, будто припоминал.

– Восемь? Сейчас сколько?

– Восемь сорок, – ответил Ваня.

Лебедев выругался, потянулся за курткой, но сразу бросил её обратно. Несколько секунд сидел, уставившись в стену, потом усмехнулся – криво, зло:

– Вот ведь отец у тебя… капитальный мужик. Всё у него по графику. Компанию поднял. Флот держит. А ты… даже не можешь сделать то, что тебе сказано.

Лебедев сплюнул в пепельницу.

– Как он вообще такого чмошника вырастил? Ты ж ничего, кроме ручки и этих своих картинок, в руках не держал. Папа за тебя жизнь расписал, да?

Ваня молчал.

Лебедев вскочил, шатаясь, но резко. Пальцем ткнул в грудь Ване:

– Ты знаешь, сколько людей мечтают попасть на судно? А ты тут сопли жуёшь, будто тебя насильно сюда притащили! Да ты же по жизни балласт, понял? Никто. Тебя здесь никто не знает. И уважать не за что. Я должен тебе доверить курс, а ты даже не можешь в глаза смотреть, когда с тобой говорят!

– Я смотрю, – тихо сказал Ваня.

– Ага. Смотри дальше. Только знай: если ты нас заведёшь в шторм – я первый спущу тебя за борт. И папе твоему позвоню. Пусть приезжает, ловит тебя в сетку.

Он подошёл к столу, включил навигационный экран – тот мигнул зелёным, отразил сплошное серое пятно циклона.

– Ладно. Давай карты. Показывай, где ты там хочешь проскочить между молниями.

Ваня достал свёрнутый маршрут, раскинул его на столе. Голова снова налилась болью.

Пристально смотрел на карту.

Как на собственную судьбу.

И не без страха,

но с тревогой.

Кухня казалась больше, чем была на самом деле. Пустая. Холодная. Только лампочка под потолком, тусклая и дрожащая от сквозняка. Мать стояла у плиты, готовила ужин. Ваня сидел в углу, на старом табурете, рисовал в блокноте. Судно. Узкий корпус. Линия горизонта. Отец вошёл в комнату, и сразу всё стало другим. Он не поднял голос. Пока. Только молча прошёл мимо, швырнул папку с бумагами на стол, открыл шкаф и, не глядя на жену и сына, достал бутылку и стакан.

– Ты опять это дерьмо рисуешь? – негромко спросил он, делая глоток. Бутылка стала наполовину пуста.

Ваня молчал. Он уже знал, что от любых слов будет только хуже. Отец подошёл ближе. Схватил блокнот. Пролистал. Узкие линии карандаша, выверенные, точные, с пояснениями по бокам – как в атласе морских течений.

– Ты издеваешься? – он повернулся к жене. – Он сидит тут целыми днями и возомнил себя кем? Архитектором?

Она не ответила. Только посмотрела на Ваню. Отец бросил блокнот в раковину. Включил воду. Бумага потемнела, поплыла, обмякла.

– Ты думаешь, это будущее? – теперь он смотрел на сына. – Твои картинки?

– Это не картинки, – выдавил Ваня.

Он резко развернулся.

– Ты живёшь в доме, который построил я. Ешь за счёт компании, которую создал я.

– Прекрати, – мягко сказала мать.

Отец рассмеялся. Глухо.

– Что прекратить? Ты хочешь, чтобы он вырос как ты? Жалкая тень…

Она не выдержала – взяла полотенце, бросила на стол, шагнула к нему.

– Саша, ты не имеешь права…

Он развернулся и ударил. Резко. Ладонью по щеке. Она отшатнулась, но не упала. Он снова сделал глоток. Тишина. Только капли с кромки блокнота стекали в раковину.

– Ты даже мать свою не защитишь, – сказал он, не глядя на сына.

Ваня встал.

Смотрел.

Руки дрожали.

Отец шагнул к нему. Медленно.

– Посмотри на себя. Ни силы. Ни характера. Ни будущего.

Мать что-то говорила, но её голос был далёким.

Отец ткнул пальцем в грудь Вани:

– Ты должен быть мной. А ты – никто. И никогда никем не станешь.

В тот момент всё замерло.

– Заткнись! – голос Саши сорвался в рёв. – Пока я не выбил из тебя остатки жалости!

Мать кинулась между ними, закрыв собой сына. Но он уже отступил назад. Он больше не плакал. Не дрожал.

Удар.

Темнота.

Ожидание.

Он просто смотрел.

Не на отца – сквозь него.

Ваня открыл глаза. Зелёный свет радара всё ещё мерцал, вспыхивая короткими импульсами, будто сердце судна билось через монитор. Каждые четыре секунды – пик. Затишье. Пик. Монотонный, безэмоциональный сигнал, который обычно был просто звуком, а теперь стал тревожным пульсом. Пока он приходил в себя, ритм сигнала будто стучал прямо в грудную клетку.