Дмитрий Мережковский
Св. Тереза Иисуса
43
В лютую гололедицу, скользкой тропинкой, на страшную кручу, как будто в самое небо, где-нибудь в Сиерре де Гредос или в Эстрамадуре, карабкаются мулы, запряженные гуськом в тяжелые телеги сестер Нового Кармеля. Вдруг лучший мул впереди спотыкается, падает сначала на колени, а потом на бок и, хотя тотчас распрягают его, весь, как подстреленная птица, трепещет и быстро-быстро дышит так, что видно, как движутся ребра его под тонкою, черною от пота лоснящейся кожей; в последний раз глубоко вздохнул, вздрогнул весь и подох. «То же будет и со мной!» – глядя на него, может быть, думает Тереза.
«О, как хотелось бы мне отдохнуть! Я всегда желала только одного – умереть спокойно». Этому желанию ее суждено было скоро исполниться.
К самым тяжелым последним годам ее относится – «любовный роман» ее с богатым, знатным и красивым молодым человеком, ученым богословом в университете Алькала, о. Джироламо Грациано. Это для нее последняя улыбка жизни перед смертью.
Ей 67 лет, но кажется иногда больше 77, а ему только 30, но кажется иногда меньше 20. Странное зрелище «бабушки, влюбленной во внучка», – может быть, великий соблазн для семнадцати основанных ею женских обителей и злейшая радость для всех ее врагов. «Экая полоумная наша мать игумения!» – некогда смеялась она сама над собой, а как над ней теперь смеются другие, не страшно ли ей подумать? Нет, кажется, не очень страшно. «Я уже старушка, vejezuela… и многое могу себе позволить, но не показывайте писем моих всем, потому что после меня будут другие игумений, моложе, которые могут вообразить, что и им дозволена такая же близость с мужчинами», – пишет «бабушка» «внучку», и когда тот однажды подписывается: «сын ваш возлюбленный», то она не знает, как благодарить его. «О, как он прав!» – воскликнула я тотчас же радостно, потому что была одна». Значит, если бы тут были другие и могли ее слышать, то, может быть, застыдилась бы и даже испугалась этой слишком поздней влюбленности. Он – «сын» ее, а вместе с тем и «возлюбленный». «Он – премиленький: личико у него прелестное, и даже маленькая полнота ему ничуть не вредит, – напротив», – пишет она самым верным друзьям своим, о которых знает, что они ее не выдадут. «Вы просите, чтобы я вам открыла решетку,[9] – пишет она ему самому. – Мне, право, смешно, как вы меня мало знаете: сердца моего все тайники (в подлиннике грубее, сильнее: «внутренности мои») хотела бы я вам открыть, а не только решетку!» Что же такое влюбленность, если не это? «Жалкая старческая влюбленность», «половое безумие», psychopathia sexualis, «подавленный и извращенный пол», если это скажут врачи наших дней, тем хуже для них.
Старая Бабушка, как маленькая девочка, нянчится с о. Грациано, точно с любимою восковою, крашеною куклою Ниньо: мерзнет и он, сохнет, мокнет, тает и перекрашивается заново, бедненький. Если и в этом увидят врачи наших дней только «извращенное и подавленное чувство материнства», то опять тем хуже для них.
С легким и веселым о. Грациано утешается св. Тереза и отдыхает от слишком тяжелого и страшного для нее св. Иоанна Креста. Кажется ей иногда, что в о. Грациано нашла она более послушного и верного помощника для дела Реформы, чем в о. Иоанне, и что дело это он лучше понимает, чем тот. Эти два друга, два сына Матери Основательницы, соперничают не только из-за сердца ее, но и из-за всего ее великого дела. «Самоуничтожение есть не что иное, как отречение от воли Божией», – скажет о. Грациано об о. Иоанне Креста теми же почти словами, как некогда говорила в как будто шутливом, и на самом деле очень серьезном, «испытании», vejamen, мать Тереза: «Да избавит нас Бог от людей таких духовных (как о. Иоанн), что они не допускают ничего, кроме совершенного созерцания».
Дважды будет просить Тереза о. Грациано, когда он сделается начальником о. Иоанна, о «милости» для него, но тот, притворяясь, что не понимает ее, ничего ей не ответит, а, сообщая об основании новых обителей, умолчит об участии о. Иоанна в этом деле.
Но если тот соперничает с о. Грациано, то лишь в высшем порядке, где не может быть зависти, а может быть только жалость. Слишком хорошо видит у него Иоанн такую же точно, как у Обутых в их распре с Босоногими, «жажду власти и церковного вельможества». Может быть, и сама Тереза видит в о. Грациано эту «неисцелимую язву» и предчувствует, что рано или поздно он превратится окончательно в восковую куклу.
В 1578 году, в самые черные дни гонений Обутых на Босоногих, скажет она о злейшем враге своем и Реформы, генеральном викарии обоих Кармелей, о. Николае Дория: «Я его очень люблю и почитаю в Господе», и успокоит о. Грациано: «Вы ничего не увидите от него, кроме добра, он не причинит вам никакого страдания». Этому предсказанию не суждено было исполниться: Дория не только причинит о. Грациано «страдание», но и убьет его. Это лучше Терезы предсказал ему о. Иоанн, когда в Лиссабонском Капитуле о. Грациано подал голос за Дория: «Выбран им в начальники тот, кто его расстрижет». В 1592 году, за «мятеж и непослушание Церкви», о. Грациано действительно будет расстрижен, и тот, кто «избран был Пресвятой Девой Марией для восстановления Кармеля», будет скитаться нищим и умрет жалкою смертью в изгнании. «Что она со мною сделала!» – может быть, умирая, подумает с горечью «возлюбленный сын» о любящей матери.
44
В 1576 году Мать Основательница, заточенная в обители Св. Иосифа, в г. Авиле, в лютую зимнюю стужу, греет на медной жаровне окоченелые пальцы, чтобы дописать Книгу Жизни своей.
В 1582 году, в Бургосе, при основании новой обители, однажды в Церкви, в Великий Четверг, какие-то вельможные хамы, желая пройти вперед, столкнули со скамьи бедную, плохо одетую старушку, яснейшую донью Терезу де Агумада, правнучку леонских королей, так что она упала на пол и невольно простонала от боли в недавно сломанной и еще не совсем зажившей руке. Спутница ее, сестра Анна, кинувшись к ней на помощь, подняла ее.
«Да простит их Бог – потому что у меня уже и так рука сильно болела!» – проговорила старушка с тихой улыбкой.
В том же году, в Валладолиде, игумения тамошней обители, Мария Баттиста, племянница Терезы, поспорив с нею из-за наследства брата ее, вытолкала ее из обители с яростной бранью и криком: «Вон, вон, чтобы духу твоего здесь больше не было!»
Так все выживало ее, точно выталкивало из жизни. Перед основанием обители в Бургосе почувствовала она вдруг такую бесконечную усталость, что ей захотелось покинуть все и уйти от всего, чтобы только умереть спокойно.
Вспомнилось, может быть, бедной Старушке, как маленькой девочкой строила она из веток, глины и камешков затворы и пустыньки в саду авильского дома, но не могла достроить ни одной: все рассыпались, точно карточные домики.
Однажды, собираясь, полубольная, в трудный путь через горы, в такую же лютую зимнюю стужу, как в те дни, когда грела на жаровне окоченелые пальцы, чтобы дописать Книгу Жизни своей, – усомнилась она, благоразумно ли пускаться в путь, но увидела Христа и услышала:
Стужи не бойся: Я один только грею!
И этих слов довольно было ей, чтобы, вспомнив их, почувствовать вдруг, и в самую лютую стужу, такую теплоту, как у жарко натопленной печи или под летним солнцем.
В другой раз, когда ехала она с сестрами по берегу реки, тяжело нагруженные телеги их так увязали в грязи, что почти все должны были выйти из них, чтобы продолжать путь пешком, а немного времени спустя, при подъеме на гору, одна из телег, с которой сестры еще не успели сойти, накренилась так, что грозила упасть в реку. Несколько человек не могли бы удержать телегу на круче и спасти находившихся в ней. Но, в последнюю минуту, один из людей, видя опасность, кинулся к телеге, схватил ее за колесо и удержал над самою кручей, в чем увидели все чудо Божье. Дальше надо было перейти через мост над рекой, поднявшейся так, что вода заливала его, а мост был так узок, что если бы телега подалась чуть в сторону, то упала бы в реку. Сестры исповедались и причастились перед этой страшной переправой.
«Не бойтесь, дочери мои, дайте мне первой перейти, а вы идите за мной!» – сказала мать-игумения и пошла вперед бесстрашно. Сделала то, что делала всю жизнь: проходила там, где никто не мог пройти, и все шли за ней, и спаслись чудом Божьим.
Ночью 24 января 1582 года, после двадцати четырех дней этого ужасного пути, добрались наконец до Бургоса. Мать-игумения вымокла под ледяным дождем так, что дольше обыкновенного сидела у огня, и это было ей так вредно, что ночью сделалась у нее сильнейшая головная боль со рвотою, и в горле нарыв, а когда он прорвался, то пошла из горла кровь, и утром не могла она встать с постели.
«Теперь, Тереза, мужайся!» – сказал ей Христос в видении.
В следующие дни долго искали приюта по всему городу и не могли найти, пока, наконец, сестры Благовещенской обители, сжалившись над ними, не поместили их на чердаке своей больницы, таком пустом и холодном, что никто не хотел в нем жить, тем более что там было множество крыс и обитала Нечистая Сила. Но хуже крыс и Силы Нечистой оказался архиепископ Бургоса, грубый, злой, привередливый и глупый старик; он сам не знал, чего хотел: то соглашался на основание обители, то отказывал. Целыми днями приходилось ждать в его прихожей все еще больной матери игумении, пока он, наконец, не удостаивал ее принять. Всем этим измучил он ее так, что довел до совершенного отчаяния.
«Крепкий щит Господень у меня на сердце, дочери мои, так что сколько бы диавольских стрел ни разило меня, все они об этот щит разбиваются и сердца моего не ранят!» – хвалилась она некогда, а теперь чувствовала, что стрелы и сквозь щит проходят и ранят сердце.
45
Только что новая обитель была основана в Бургосе, как герцогиня Альба вызвала Терезу в г. Альбу, тоже для основания обители.
С давних лет герцог Альба был таким же благоговейным почитателем Терезы, как Филипп II.
«О, как бы я хотел увидеться с ней! Кажется, я сделал бы для этого сотни верст», – говорил о ней о. Грациано и, сидя в тюрьме, с умилением читал книги ее, особенно «Жизнь» и «Путь совершенства». Книги эти утешали его, но не исправляли. Зная доброе чувство герцога к ней, Тереза, по смерти его, написала его вдове утешительное послание, в котором обещала основать обитель имени герцога, и теперь надо было обещание исполнить. Приходило ли ей в голову, что святая обитель, основанная во имя герцога Альбы Кровавого, – это последнее дело Реформы, – невыносимое кощунство?
В первый раз, может быть, за все Основания, отправилась Тереза в г. Альбу уже не в бедной телеге, а в великолепной герцогской карете, но только что доехала до одного селения близ гор, Пеньяранде, как почувствовала себя так дурно, что впала в глубокое беспамятство. Чтобы немного укрепить ее, сестры не могли найти во всем местечке ни одного яйца; нашли только несколько сушеных винных ягод. Очень этим огорчалась сестра Анна.
«Дочь моя, ягоды эти пресладкие; сколько бедных людей не имеют и этого!» – утешала ее мать-игумения.
В Альбу приехали рано вечером, и хотя она почти падала от изнеможения, но хотела тотчас же приняться за хлопоты, и только по настоянию игумений и сестер той обители, где остановилась, легла в постель.
«Как я устала, как я устала! Вот уж двадцать лет, как я не ложилась так рано», – проговорила она, падая в постель, с такими же глазами, как у того издыхающего мула. Но на следующее утро, встала как всегда, пошла к обедне и причастилась. Так перемогалась, то ложась, то вставая, до Михайлова дня, когда, вернувшись от обедни, почувствовала такую слабость, что должна была лечь и уже не вставать. Сделалось сильнейшее кровотечение из горла. Сестры окружили ее, стали на колени и начали молиться.
«Заклинаю вас, дочери мои, не желайте, чтобы я оставалась дольше на земле, – нечего мне больше делать на ней, – и не молитесь об этом, но просите для меня у Бога вечного отдыха! – умоляла и еще говорила:
– Свято храните устав нашего Братства, но с меня не берите примера: я была дурною монахиней!»
Больше чем когда-либо была она уверена, что умирает «великою грешницей», и, может быть, казалось ей, что страшное место в аду – та выдолбленная в стене, темная и тесная яма, куда ее с такою бесконечною мукою некогда втискивали и все не могли втиснуть, – теперь окажется ей как раз впору.
«Сердца смиренного и сокрушенного Ты не презришь, Боже!» – все повторяла она, но так, что видно было, не слишком на это надеялась.
«Где вы хотите быть погребенной: в родной земле, в г. Авиле, или здесь, в Альбе?» – спросил ее о. Антонио де Гередина.
«Разве у меня есть что-нибудь свое? Может быть, мне и здесь дадут немного земли», – ответила она нехотя, так что по лицу ее видно было, что лучше было бы о. Антонио об этом не спрашивать. Грубо и невежливо говорить о смерти с умирающим. Грубость эту и делает о. Антонио, но слишком строго судить его за это нельзя: самое страшное в мире и жесткое, но и самое тихое, нежное – смерть; вот почему и с нею надо обращаться нежно и тихо, но люди этого не умеют: грубо и глупо обращаются даже самые любящие со смертью самых любимых.
3 октября, в канун св. Франциска Ассизского, человека к делу св. Терезы ближайшего, в пять часов вечера, умирающая попросила ее причастить. Только что едва могла пошевелиться, да и то с помощью сестер, но, увидев священника, входившего в келью со Св. Дарами, вдруг приподнялась без чужой помощи и вся к нему устремилась так, как будто хотела вскочить с постели, и надо было ее удержать силой. Как бы изнутри озаренное сверхъестественным светом, лицо ее сделалось таким молодым и прекрасным, каким никогда не бывало.
«О, Бог мой, Супруг мой, наконец-то я Тебя увижу!» – воскликнула она с такою блаженной улыбкой, как будто уже видела Его.
Может быть теперь, в смерти, совершилось над нею то же чудо «Поднятия на воздух», levitación, какое совершилось и в жизни столько раз, но если тогда оно еще было сомнительно, то теперь уже несомненно: «Душу возносит Сильнейший из сильных… с такою же легкостью, с какой исполин поднял бы соломинку», «Лодочку души моей поднял как бы огромный, неистово бушующий вал» – вал последнего восторга в брачном соединении Любящей с Возлюбленным: «Смерть кажется душе, в такие минуты, упоительным восторгом в объятиях Возлюбленного», – вспоминает св. Тереза о том, что было с нею в жизни.
«Смерть моя была не чем иным, как таким восторгом любви, что тело мое не могло этого вынести!» – скажет она и после кончины, явившись одному из иноков Кармеля.
«С этого дня ты будешь моею Супругою; Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг». Если и это было некогда, на земле, сомнительно, то теперь, на земле и на небе вместе, уже несомненно.
Так совершилась, в первый раз в человечестве, великая тайна – Бракосочетание человека с Богом.
