Дмитрий Мережковский
Лютер
14
Может быть, не случаем, а тем, в чем св. Августин видит «управляющий всем Тайный Порядок» – Божий Промысел, – были посланы Лютеру, в самые роковые для первой половины жизни его, два Ангела Хранителя: один для души – учитель его, Иоганн Штаупиц; другой для тела – государь его, Фридрих Мудрый. Будучи добрым католиком и веря в силу Отпущений так же просто, как все простые люди верили в нее, Фридрих не понимал, почему Лютер восстал на Отпущения. Но прозвище «Мудрого» дано было Фридриху недаром: сам рыцарски честный в делах государственных; чувствовал он, что и Лютер в деле веры так же честен и прям. Выдать невинного человека злейшим и, может быть, бесчестным врагам его на верную смерть казалось ему низостью, да и любимое детище свое, Виттенбергский университет, лишить такого светила, как Лютер, он ни за что не хотел. «Нет народа более презираемого в Европе, чем немцы[235] – Es ist keine mehr verachtete Nation, denn die Deutschen», – мог сказать бы и Фридрих вместе с Лютером. Делаясь его защитником, восставал он за поруганную честь всей Германии.
Слишком важно было для римской церковной политики, кто будет избран наследником Священной Римской Империи, а голос князя-избирателя Фридриха, старейшего и наиболее почитаемого изо всех германских государей, имел в этом деле слишком большую силу, чтобы Римская курия могла не считаться и в суде над Лютером с волею Фридриха. Вот почему Папа или те, кто стоял за его спиною, вынуждены были согласиться на просьбу князя-избирателя, чтобы Лютера вызвали на суд не в Рим, а в Аугсбурге, где на Собрании государственных чинов Германской империи, так называемой «Диэты», решались два великих, все умы волновавших, вопроса – об избрании наследника престарелого императора Максимилиана и о крестовом походе на Турцию. Папскому легату, кардиналу Кайэтану (Cajetan), присутствовавшему на собрании, поручено было дело Лютера.[236]
Фридрих выхлопотал для него у императора обещание охранного листа, но, еще не зная об этом, друзья Лютера боялись, что Аугсбург будет для него немногим безопаснее Рима, и страх этого еще увеличился, когда узнали, что папскому легату ведено было или добиться того, чтобы Лютер отрекся начисто от всех своих «еретических» Тезисов, или, схватив его с помощью обещанной императором Максимилианом вооруженной силы, задержать пленника до отправления на суд в Рим. «Ибо пастырский долг наш, – сказано было в послании к легату, – велит нам противиться тому, чтобы эта чума, возрастая, заражала души простых людей».[237]
Зная, что не отречется ни в коем случае, Лютер был почти уверен, что ему не миновать костра, и, как тяжелобольной читает в смотрящих на него с жалостью глазах близких людей свой смертный приговор, так и он читал. «Кажется, весь мир восстал сейчас на истину, – писал ему в эти дни Штаупиц. – Ненависть у этих людей такая же, как та, что привела Иисуса на крест. Кажется, и тебе, мой сын, не должно ожидать ничего иного. Мало у тебя друзей, да и те, какие есть, по углам от страха прячутся… Всеми покинутые, последуем же за Тем, Кто покинут был всеми».[238]
Лютер знал и сам, на что идет. Но мужество его росло вместе с опасностью. «Я, по слову пророка, человек смуты и разделения, – говорил он в эти дни друзьям своим. – Я только бедный грешник, но, может быть, и мне скажет Иисус, как Павлу: „Я покажу тебе, как много должно тебе пострадать за имя Мое“. Если бы не так, то зачем Он поставил меня на служение Слова своего как человека сильного и непобедимого»… Да будет же Его святая воля! Чем больше грозят они, тем больше я радуюсь».[239] «Да здравствует Христос, да погибнет Мартин Лютер!»[240]
«Ах, дорогой доктор, вас все-таки сожгут!» – остерегал его перед самым отправлением в Аугсбург брат-эконом Виттенбергской обители.
«Нет, разве только обожгут крапивой; огнем было бы слишком жарко, – пошутил Лютер, но, помолчав, прибавил, уже не шутя: – Друг мой, помолись Отцу нашему Небесному за меня и за Сына Его возлюбленного, потому что дело мое – Его!»[241]
В первых числах октября 1518 года, вместе с одним братом, Августинским иноком, отправили Лютера в Аугсбург пешком, с котомкою за плечами и с посохом в руках – так же, как некогда в Рим.
«Я знаю, что умру: костер мой уже готов», – говорил он на пути другим; и про себя думая, полумолитвенно, полукощунственно, вдруг воскликнул: «Стыдно будет Богу, если Он меня не спасет!»[242]
15
7 октября вошел он в Аугсбург, где, узнав, что ему обещана охранная грамота императора, подождал ее получения шесть дней, потому что не хотел являться без нее на вызов Кайэтана, чтобы сразу не попасть в ловушку, от папского легата в тюрьму. 12 октября, получив наконец грамоту, пошел к легату. Чин тройного поклонения, такой же как перед самим Святейшим Отцом, исполнил и перед его посланником: сначала стал на колени, потом до земли поклонился и, наконец, весь на полу у ног его распростерся. «Supplex primo prolapsus in genua, secundo in terram decumbens, tertio plane prostratus».[243] Добрым знаком сочтено было такое смирение как самим кардиналом, так и его придворною челядью. Трижды, все по тому же чину, велел он ему подняться, но тот поднялся только на колени и так продолжал стоять перед ним, точно наказанный маленький школьник перед грозным учителем.
«Сын мой возлюбленный, – начал Кайэтан с тою отеческой благостью, с какою умели сановники Римской Церкви и на костер людей посылать, – если хочешь быть помилованным, должно тебе исполнить три повеления Его Святейшества: первое – от всех твоих заблуждений отречься; второе – никому их больше не проповедывать и третье – мира Церкви не возмущать никогда».
Лютер ответил все так же смиренно, стоя на коленях, что готов подчиниться воле Его Святейшества во всем, но не может отречься от своих заблуждений, если ему не укажут, в чем они заключаются, и об этом умоляет «досточтимого отца своего во Христе».
Будучи весьма учен и болтлив, Кайэтан попался на эту удочку смирения и, думая, что ему легко будет обратить заблудшего на путь истинный, принялся его увещевать, и, слово за слово, начался между ними ученейший спор. Лютер находил для себя опору в Священном Писании, а Кайэтан – в св. Фоме Аквинском и схоластиках.
«Папа имеет безграничную власть надо всем!» – воскликнул в пылу спора Кайэтан.
«Кроме Писания, Salva Scriptura», – возразил Лютер с такою твердостью в голосе, что если бы противник его внимательнее вслушался, то понял бы, что эту заблудшую овцу вернуть в лоно Церкви будет не так-то легко.
«Salva Scriptura!» – повторил Кайэтан, смеясь, и на громкий смех его тихим смехом ответила вся придворная челядь. «Salva Scriptura!» Точно ты не знаешь, что Папа выше всех Соборов…»
«Нет, досточтимый отец, – воскликнул Лютер, – если бы Папа заблуждался, то обличить его Словом Божиим мог бы не только Собор, но и простой мирянин, потому что не Папа над Словом, а Слово над Папой, как ап. Павел свидетельствует: „Если бы Ангел с неба благовествовал вам иное Евангелие, то будет анафема…“ (Галатам, 1; 8).[244]
Сделалась вдруг тишина, и все почувствовали, что от брата Мартина пахнет дымом костра.
«Отрекись, отрекись! Revoca, revoca, или ступай вон и не возвращайся, пока не отречешься!» – закричал Кайэтан и затопал ногами в ярости.
«Но эти шесть букв – Revoca – в меня не входили. Продолжая стоять перед ним на коленях, я молчал и не отрекался»,[245] – вспоминал Лютер.
Этим и кончилось первое свидание. Было еще два – 13 и 14 октября, но с каждым становилось яснее, что они не сговорятся никогда и что Лютер, как он сам потом говорил, «не отречется ни от одной буквы Тезисов своих ни теперь, ни во веки веков».[246]
«Может быть, он и великий знаток Фомы Аквинского, но богословствовать умеет так же, как осел играть на арфе!» – думал брат Мартин о Кайэтане. «Сидя на месте Папы, этот человек требовал, чтобы я соглашался с ним во всем и над Словом Божиим смеялся, когда оно было в устах моих».[247]
«Я больше не хочу говорить с этой скотиной! – решил наконец Кайэтан после третьего свидания и, подумав, прибавил: – У этого человека глубокие глаза и необычайные мысли в голове…»[248] «А кончится все-таки тем, что он лопнет, как мыльный пузырь».[249]
Все эти дни ходили по городу зловещие слухи, что Лютер не сегодня завтра будет схвачен и отправлен пленником в Рим, будто приказ об этом получен Кайэтаном.[250] Слишком хорошо понимает Лютер, что с охранным письмом императора Ян Гус не был спасен от костра, чтобы полагаться на свое охранное письмо. Вот почему решил он послушаться друзей своих, когда те посоветовали ему бежать.
20 октября, ночью, один из друзей, подкупив стражу, вывел Лютера подземным ходом за городскую стену и усадил на заранее приготовленную лошадь. Лютер поскакал во весь опор и к утру уже был далеко от Аугсбурга.[251]
«Когда я бежал оттуда, – вспоминал он, – я был один, покинут и предан всеми – императором, Папою, легатом, иноками Братства моего и собственным государем моим… даже ближайшим другом, Штаупицем».[252] О двух последних он ошибается: они не покинули его никогда.
Было пасмурное утро осеннего дня. Черной змеей, извиваясь под свинцовой сеткой дождя, уходила дорога в беловатую даль унылой равнины с болотными кочками. Страшно худая – кожа да кости – старая, белая кляча, точно апокалиптический Конь Бледный, шлепала по грязным лужам дороги плохо подкованными, звякающими копытами, и ехавший на кляче, такой же худой, как она, великий ересиарх Мартин Лютер, «одержимый бесами и исчадие ада», как назовут его римские католики, напоминал бы тогда апокалиптического Всадника, если бы слишком короткие штаны не поднялись у него смешно и жалко выше мокрых от дождя и от холода посиневших колен и падающие на низко надвинутый на лицо куколь капли дождя не текли по щекам его, как неиссякаемые тихие слезы.[253]
Вспомнил вдруг, как хвалился, едучи в Аугсбург: «Да здравствует Христос, да погибнет Мартин Лютер!» Но вот не погиб, а спасся, бежал с поля битвы, как трус. Что страшнее – внезапное пламя костра или эта медленно убийственная слякоть – вся жизнь такого труса, как он? Вспомнил также переданные ему кем-то слова о нем Кайэтана: «А все-таки лопнет, как мыльный пузырь!» «Да, может быть, и лопну», – подумал, глядя, как дождевые капли лопались на поверхности луж. И еще подумал в первый раз – после того Великого Света, что озарил его, как Павла на пути в Дамаск: «Я не знаю, не отступил ли от меня Бог…»[254]
16
В Риме были недовольны ходом Лютерова дела и обвинили Кайэтана в недостаточной ловкости. Буллой 1518 года подтверждалось торжественно все учение об Индульгенции, как будто ничего не случилось ни в Риме, ни в мире; слепота, глухота была совершенная, такая же, как до начала дела. «Римский Первосвященник, наместник Иисуса Христа, – говорилось в булле, – имеет власть даровать отпущения грехов не только живым, но и мертвым в Чистилище, и все верующие должны, под страхом отлучения от Церкви, признавать эту власть».[255] Таково было покушение негодными средствами укрепить пошатнувшуюся лавочку Тецелей-Фуггеров, кощунственную торговлю Духом Святым. После этой буллы великая надежда на то, что Рим начнет преобразование Церкви изнутри, была потеряна.[256]
В самом начале 1519 года послан был в Германию для дальнейших переговоров по Лютерову делу личный секретарь Папы, Римской курии нотарий и камергер, молодой саксонский дворянин, Карл фон Милтиц (Miltitz), человек ловкий и вкрадчивый. Князю-избирателю, саксонцу, чтобы задобрить и побудить его выдать «еретика», «сына погибшего, исчадие адово», Милтиц должен был вручить знак папской милости, Золотую Розу, цену Лютеровой крови. Но вместе с тем ему поручено было сделать и новую попытку к соглашению с тем же «исчадием адовым». Лютеров земляк, саксонский дворянин Милтиц, лучше итальянцев понимал, что происходит в Германии. С этим любезным молодым человеком, равнодушным к делам веры и думающим о св. Фоме Аквинском не больше, чем о прошлогоднем снеге, Лютеру легче было сговориться, чем с ученым старцем, богословом Кайэтаном.
«О, мой дорогой Мартин, – говорил в веселых застольных беседах любивший выпить Милтиц, – я думал, что вы – старый богослов, сидящий у печки и любящий спорить, но вот я нахожу в вас человека молодого и сильного, которого я не мог бы увезти из Германии даже с войском в двадцать пять тысяч человек!»[257]
Милтиц начал переговоры так успешно, что соглашение казалось возможным. Брат Мартин думал в те дни, и будет думать до конца жизни, что если бы Папа решительно вступил на путь Милтица, то «избегнут был бы разрыв и последовавшая за ним великая смута».[258]
«Я мог бы обещать, – писал Лютер князю-избирателю, – во-первых, молчать обо всем этом деле так, чтобы дать ему умереть естественной смертью; во-вторых, написать Его Святейшеству покорное и смиренное письмо, в котором сознался бы в излишней горячности… и наконец, в-третьих, обнародовать послание, в котором увещевал бы всех верующих подчиниться в этом деле Римской Церкви… Милтиц полагает, что всего этого недостаточно, но отречения моего уже не требует… Если и Ваша Светлость находит, что мне следует сделать что-нибудь большее, умоляю мне об этом сказать. Я сделаю все и все перетерплю, только бы не продолжать этой борьбы».[259]
3 марта 1519 года Лютер пишет Папе: «Что мне делать, Святейший Отец?.. Тяжесть гнева вашего я не могу вынести и не знаю, как его избегнуть. От меня ждут отречения… но оно только унизило бы Римскую Церковь и восстановило бы на нее весь мир, ибо величайшее зло причинили ей враги мои… Они опозорили ее в Германии, проповедуя ребяческие нелепости и покрывая именем Вашего Святейшества все свои гнусности… Я же перед Богом свидетельствую, что никогда не думал ни явно восставать на власть Римской Церкви и Вашего Святейшества, ни тайно ее колебать. Я исповедую во всеуслышание, что власть этой Церкви выше всего и что нет ничего ни на земле, ни на небе, что должно бы ей предпочесть, кроме единого Иисуса Христа, Владыки всего».[260]
Вместе с этим письмом к Папе Лютер писал другу своему, Спалатину, духовнику Фридриха Мудрого: «Папу я почтил без труда, ибо я чту и власть турецкого султана, которую дал ему Бог. Только бы оставили мне Евангелие, и я отдам Риму все остальное».[261]
Папа в ответном послании называет его уже не «сыном погибели» и «исчадием ада», а «сыном возлюбленным», радуется, что он отрекся от заблуждений своих, и снова зовет его в Рим, где ему обещает милость и прощение.[262]
В эти дни предсказание Кайэтана как будто исполнилось: Лютер «лопнул, как мыльный пузырь». Но опять, как столько раз это было и будет в жизни его, происходит то, что кажется «случаем» и что на самом деле есть, может быть, явление «Тайного Порядка, управляющего всем Промыслом»: в самую решительную минуту посылается ему самый нужный человек. Инок доминиканского Братства, канцлер Ингольштадтского университета, знаменитый спорщик, доктор Иоганн Экк (Eck), снова обнажая спрятанный в ножны и оттачивая притупленный меч Лютера, возвращает его в покинутый бой.
«Вот когда начинается борьба беспощадная, да будет она благословенна, – радуется Лютер. – Все прежнее было лишь детской игрой… Сам Господь ведет меня, и я иду за Ним. Я читаю постановления Папы, чтобы приготовиться к спору, и скажу всем на ухо: „Я спрашиваю тебя – кто такой Папа: сам ли Антихрист или только апостол его, потому что в этих постановлениях он распинает Христа“.[263]
17
Диспут между Лютером и Экком назначен был в июле 1519 года, в Лейпциге, в большой палате Плейссенбургского замка, в присутствии герцога Георга Саксонского и множества священников, монахов, аббатов, докторов-богословов и именитых граждан. Диспут продолжался шесть дней, с утра до вечера, забавляя знатных людей, как рыцарский турнир, а простых, как петушиный и кулачный бой.[264]
«Доктор Экк, – вспоминает очевидец, – человек высокого роста… неуклюжий, угловатый… с крикливым голосом плохого трагика или умного глашатая… с лицом, напоминающим мясника или ландскнехта».[265] А Лютер, «изможденный, истощенный трудом и заботами, так худ, что, кажется, можно бы пересчитать все его кости… голос у него звонкий и проникающий в сердце… обращение любезно и ласково, нет в нем ничего унылого или надменного… Как бы ни нападал на него противник, он оставался невозмутимо спокойным».[266]
«Часто он приходит на диспут с пучком свежих цветов и, поднося их к лицу, нюхает».[267] Вместо обычного золотого докторского перстня носит на руке серебряное кольцо с подвешенным к нему на цепочке крошечным сосудцем или коробочкой, где живет, как полагали добрые католики, тот бес, которому он душу продал так же, как доктор Фауст… Стоило ему только произнести заклинание, чтобы вылетел свистящим вихрем из той коробочки бес и сделал все, что ему будет приказано Лютером.[268]
«Сам действует бес! (Da walt der Teufel!)» – говорил о Лейпцигском диспуте Иоганн Тецель.[269]
Спор между двумя станами – теми, кто был за доктора Экка, и теми, кто был за доктора Лютера, – начинался в палате замка, продолжался на площадях и улицах, в гостиницах и питейных домах, так горячо, что дело иногда доходило до драки, и городской магистрат вынужден был посылать стражников с пиками и алебардами, чтобы наблюдать за порядком или разнимать дерущихся. Один старичок богослов, обличая Лютера в ереси, спорил так яростно, что с ним сделался удар, и он тут же на месте умер.[270]
Если бы доктор Экк, утверждая безграничную власть Папы над миром и Церковью, был до конца последователен, то вынужден был бы согласиться с тем, что утверждал один из первых судий Лютеровых Тезисов, доминиканец Сильвестр Приэрий (Prierias): «Папа судит всех, а его – никто, и, если бы даже привел он людей к вратам адовым, никто не мог бы его низложить».[271] И с умирающим – бессмертным Тецелем вынужден был бы согласиться доктор Экк: «Сам Господь Иисус Христос, отдав всю власть свою Папе, уже не правит Церковью; правит ею и будет править до конца мира только Папа… Выше всех Апостолов, Ангелов, Святых, выше самой Пресвятой Девы Марии—он, потому что все они меньше Христа, а Папа равен Ему».[272]
«Если геометр спорит с геометром, то это благородный спор: вот почему я люблю спорить с Лютером», – вспоминает Экк о Лейпцигском диспуте.[273] В этом споре впервые поставлен был, с ясностью, в самом деле «геометрической», тот вопрос, которому суждено было сделаться движущей осью всего Протестантства-Реформации: кто видимый, присутствующий на земле, в веках и народах, глава Вселенской Церкви – папа или Христос? Доктор Экк, вместе со всею Римскою Церковью, отвечает: «папа». Лютер вместе со всем «Протестантством» – «Противлением», «Восстанием» человеческой совести против того, что религиозно-бессовестно, отвечает «Христос». «Церковь может быть и без папы; чтобы сохранить единство свое, нуждается она только в одном Главе – Иисусе Христе… Не сказано ли Им самим: „Се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь“.[274]
«Есть в учении Гуса… нечто согласное с учением Евангельским… чего не может Церковь осудить, а именно то, что должна существовать единая Вселенская Церковь!» – воскликнул Лютер в конце спора.[275] Это значит: единой Вселенской Церкви сейчас нет, потому что не может быть одна из двух церквей – западная или восточная; церковь Вселенская будет.
«Ах, чтобы тебя чума задушила! (Da walt die Sucht!)» – выругался в наступившей вдруг тишине, может быть, сам не зная, от негодования или восхищения, хозяин ученого пира, герцог Георг, глядя, как подвешенная к волшебному перстню Лютера маленькая коробочка с бесами, качаясь на цепочке, поблескивала сквозь пучок алых гвоздик и желтых лютиков. И после мгновенной тишины «сделался великий шум в собрании», – вспоминает очевидец – шум падающего Рима – мира.[276]
