Дмитрий Мережковский
Иисус Неизвестный
VII
Греческий язык знают Иероним и Ориген не хуже нынешних критиков, но вот и они слово γενεά понимают в смысле не «рода – поколения», а всего «рода людского», «человечества», omne genus hominum.[772] «Род людской» не кончится, пока не наступит конец мира и «рода людского»: это, конечно, бессмысленное повторение, тавтология, в том случае, если человечество одно. Но из той же Елеонской речи ясно, что для Иисуса по крайней мере два человечества: первое – допотопное, погибшее и второе – наше. Гибель второго будет или может быть подобною гибели первого:
если не покаетесь, все так же погибнете. (Лк. 13, 3).
Как было во дни Ноя (потопа), – так будет и в пришествие Сына человеческого. (Мк. 24, 34).
Но конец первого человечества, Потоп, еще не был концом земного мира-космоса; может быть, не будет им и конец второго человечества, нашего; так же, как после первого было второе, будет, может быть, и после второго – третье: «тысячелетнее царство святых на земле»:
царствовали со Христом тысячу лет. (Откр. 20, 4).
«Тысяча» эта, может быть, – только символически-образное число уже не нашей земной арифметики.
Если так, то мнимое противоречие между двумя словами Господними – о неведении Сына и о «роде сем» – легко разрешается: «род сей не прейдет», наше второе человечество не кончится, «как все это будет», – наступит конец всемирной истории, второго космического эона, и Сын человеческий знает, когда это будет; но когда наступит последний конец земного мира-космоса, – не знает.
VIII
«Бодрствуйте» – вот, кажется, главное, что хочет сказать Иисус не только ученикам, но и всем людям.
Чтό вам говорю, говорю всем: бодрствуйте. (Мк. 13, 36).
В этом недаром, конечно, у Марка последнем слове «бодрствуйте» – как бы сторожевом, будящем колоколе – движущая сила всей Елеонской речи – то, что Иисус хочет не только сказать, но и сделать.
Бодрствуйте… ибо не знаете, когда наступит тот день.
…Ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, в полночь, или в пение петухов, или утром. (Мк. 13, 33, 35.)
Будьте же готовы, ибо в который час не думаете, придет Сын человеческий. (Мт. 24, 44.)
День Конца – как «вор, подкапывающий дом в ночи» (Мт. 24, 43); как невидимо, неслышимо «на всех, живущих по лицу земли, находящая сеть» (Лк. 21, 36): как внезапно «от края до края земли сверкающая молния» (Мт. 24, 27).
Эту-то главную движущую силу всей речи – несоизмеримую с человеческим знанием, неучитываемую, непредвидимую внезапность Конца – Иисус уничтожил бы более чем астрономически точным предсказанием на ближайшие 40–50 лет – жизнь «рода сего», поколения. Вымерло оно, а конец мира не наступил: значит, Иисус «ошибся»? Но если в этом, то и во всем остальном мог ошибиться, обмануть людей нечаянно или нарочно, как никто никогда не обманывал. Тут в самом деле кто-то «сходит с ума» или «глупеет», но кто – Он или мы, – вот вопрос.
IX
Очень возможно и даже вероятно, что ученики поняли «род сей» как «род – поколение». Если Учитель соединяет две меры: человеческую – времени и божескую – вечности, то ученики смешивают их. Точка зрения Конца – вечности, на которой естественно, как бы физически, стоит Иисус:
прежде, чем был Авраам, Я есмь (Ио. 8, 58), —
несоизмерима с точкой зрения длящегося времени, истории, на которой так же естественно физически стоят ученики. Вот почему неизбежен для них оптический обман в смешении перспектив: одна как бы входит в другую, одна с другой пересекается; плоское становится глубоким, близкое – далеким, и наоборот. Но и в этом смешении все еще различимы для нас три плана, три Конца: первый – дохристианского человечества; второй – всемирной истории; третий – земного мира – космоса. И каждый из этих трех концов возвещается как бы сторожевым, из того мира в этот поданным знаком – «знамением»,
: первый конец – дохристианского человечества – разрушением Храма (Мк. 13, 2); второй конец – всемирной истории – «мерзостью запустения, стоящею там, где не должно» (Мк. 13, 14); третий конец – мира-космоса – «знамением Сына человеческого, являющимся на небе» (Мт. 24, 30).
После первого знамения начинаются «войны», «смятения», ταράχαι (то, что мы называем «революциями»), – слишком знакомое нам содержание всемирной истории.
Это – начало мук (рождения),
. (Μκ. 13, 8).
Знамение второе – «мерзость запустения». Подлинный смысл Даниилова пророчества (11, 31) в арамейском подлиннике schikkuz meschomem, передан не совсем точно в греческом переводе:
, «мерзость запустения», точнее «мерзостный ужас». Храм не потому «запустеет», что будет разрушен, – он все еще может быть цел, а потому, что будет «осквернен» каким-то «мерзостным ужасом». Греческое существительное среднего рода βδέλυγμα, «мерзость», соединено у Марка (13, 4) и Матфея (24, 15) с причастием мужского рода:
, «стоящий». Эта грамматическая неправильность вместе с таинственной, в скобках или на полях книги, заметкой – как бы шепотом на ухо: «читающий да разумеет» – глухо намекает на то, что речь идет здесь о каком-то историческом лице, чей «мерзостный ужас» таков, что о нем и говорить нельзя, – разве только шепотом.[773] Кто же это такой? Более внятный намек у Павла:
(день Конца не придет), доколе не явится человек беззакония, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого «Богом» или «Святынею», так что и в храме Божием сядет, как Бог, и выдавая себя за Бога. (II Фесс. 2, 3–4).
Кажется, и в самом Евангелии есть намек еще более внятный:
Я пришел во имя Отца Моего, и вы не принимаете Меня;
если же иной придет во имя свое, его примете. (Ио. 5, 43.)
Высшая точка достигнута человечеством в историческом лице, Христе; почему бы и низшая точка не могла быть достигнута тоже в лице историческом – Антихристе? Был один человек лучше всех; будет один и хуже всех.
Воля человека и человечества сделаться Богом – тоже, увы, нечто, нам слишком знакомое: «Где станет Бог, там уже место Божие; где стану я, там будет первое место».[774]
X
Крайняя точка «родовых болей», «мук рождения», в человечестве, будет достигнута в явлении Антихриста.
Ибо в те дни такая будет скорбь, θλιψις, какой не было от начала творения… даже доныне, и уже не будет.
И, если бы Господь не сократил тех дней, то не спаслась бы никакая плоть. (Мк. 13, 19–20.)
Кажется, и эта небывалая «скорбь» тоже нам слишком знакома.
Будет на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится.
Люди будут издыхать от страха и ожидания (бедствий) грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются. (Лк. 21, 25–26.) И тогда увидят Сына человеческого, грядущего на облаках, с силою и славою великою. (Мк. 13, 26.)
Это уже третий, последний Конец – земного мира-космоса.
Где будет труп, там соберутся орлы. (Мт. 24, 28).
Или точнее, страшнее: «Где будет падаль,
, туда слетятся коршуны-стервятники». Римских легионов орлы на труп Израиля – это видение первого Конца повторяется и в следующих двух, как в безмерно увеличивающих зеркалах: силы разрушения человеческие – Войны, Революции – на труп человечества, а силы космические – на труп Земли.
Большего величия в простоте никогда не достигало человеческое слово:
никогда человек не говорил так, как этот Человек. (Ио. 7, 46.)
XI
Страшен Конец для погибающих, а для спасаемых желанен.
Когда же начнет сбываться то, восклонитесь и подымите головы ваши, потому что приблизилось избавление ваше.(Лк. 21, 28.)
От смоковницы возьмите подобие: если ветви ея наливаются соком (пускают листья), то знайте, что близко лето. (Мк. 13, 28.)
Так и вы, когда увидите то сбывающимся, знайте, что близко царствие Божие (Лк. 21, 31), —
«лето Господне, блаженное». Здесь конец «родовых болей».
Женщина, когда рождает, мучается, потому что пришел час ее; когда же родит младенца, уже не помнит мук, —
(то же слово θλίψις, «мука родов», и здесь, о последнем конце – земного мира-космоса, как там, о первом Конце – всемирной истории), —
мук уже не помнит от радости, что родился человек в мир.
Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас. (Ио. 16, 21–22.)
Знайте же, что близко, при дверях (Мк. 13, 29), —
этим все начинается и кончается в Блаженной Вести, Евангелии. Здесь, на горе Елеонской, так же, как там, на горе Блаженств, —
блаженны нищие… ибо их есть царствие небесное;
блаженны плачущие, ибо утешатся;
блаженны кроткие, ибо наследуют землю. (Мт. 5, 3–6.)
Здесь конец «родовых болей» – рождение царства Божия на земле, как на небе.
XII
Время Конца для самого Иисуса не установлено неподвижно в догмате, а постоянно движется в опыте; то близится, то удаляется, смотря по тому, хотят ли Конца люди или не хотят.
Сколько раз Я хотел… и вы не захотели! (Мт. 23, 37)
Если бы так захотели, как Он, то Конец наступил бы сейчас.
Очень вероятно, что здесь, на горе Елеонской, Иисус уже не сказал бы в том смысле, как в Кесарии Филипповой:
есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына человеческого, грядущего в царствии Своем. (Мт. 16, 28.)
Но если бы и здесь ученики спросили Его: «Может ли царство Божие наступить сейчас?» – Он, вероятно, ответил бы: «Может». Так оно и есть – непостижимо для нас: если бы хоть один человек был с Ним до конца, до креста, – царство Божие могло бы наступить сейчас.
XIII
Надо правду сказать: умнейшие люди наших дней судят Елеонскую речь с высоты довольно глупого величия. Мысль о Конце для них – «бред». Почему? Самые точные, научные вероятия – за то, что планета Земля так же будет иметь конец, как имела начало; что великое животное, человечество, так же не бессмертно, как маленькое животное, человек, и что когда-нибудь сдунута будет с лица Земли вся человеческая пыль Неземным Дыханием. Если же мысль о Конце – «бред», то, может быть, только потому, что Конец нам кажется слишком далеким: «на наш век хватит, а после нас потоп». Но как бы ни был Конец далек, все вокруг нас и в нас изменится тотчас же, в том или ином смысле, смотря по тому, захотим ли мы или не захотим Конца.
Человек – единственное на земле существо, знающее смерть. В жизни каждого человека наступает такая минута, когда он вдруг узнает, понимает смерть не извне, а изнутри; видит ее лицом к лицу, и все для него вдруг освещается страшным, «белым светом смерти». С этой только минуты и перестает человек быть животным. Может быть, такая же минута наступила и в жизни всего человечества, перестало и оно быть животным, и все для него осветилось вдруг новым «белым светом» Конца; как бы новая категория бытия, такая же основная, как пространство и время, вошла в человечество, только сказал Иисус на горе Елеонской эти три слова:
тогда придет конец. (Мт. 24, 14).
XIV
Кажется иногда, что злейшие враги Господни ближе сейчас к христианской эсхатологии – религиозному опыту Конца, чем слишком благополучные христиане. Взрывчатая сила всех революций (а что мы вступили сейчас в революционную зону и выйдем из нее не скоро, это, кажется, поняли все), взрывчатая сила эта есть не что иное, как тайная, демонически извращенная, но, может быть, все еще в глубоких корнях своих христианская эсхатология, чувство Конца.
Кто-то из евангельских критиков, вынужденный употребить, говоря о конце мира, слово Zuzammenbruch, «крушение всего», так же не подозревает, что говорит на языке социальной революции, как Маркс, употребляя то же слово, не подозревает, что говорит на языке христианской эсхатологии: оба, как мольеровский мещанин, не знают, что «говорят прозой». Но что бы ни говорили вожди бесчисленных, вовлеченных в социальную революцию насекомоподобных человеческих множеств – этой «саранчи» Апокалипсиса, – от них самих пахнет уже сейчас вулканической серой Конца. И в грозно полыхающем над нами зареве социального пожара преломляется в красный свет демонической революции все еще, может быть, белый свет Революции Божественной.
XV
О, если бы только могли мы понять, как следует, Елеонскую речь о Конце, мы, может быть, спаслись бы!
Так просто, что и ребенку понятно, и с таким опять величием, какого никогда не достигало человеческое слово, изображает Господь Страшный Суд.
Когда же придет Сын человеческий во славе Своей, и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престол славы Своей; и соберутся перед Ним все народы; и отделит одних от других, как пастух отделяет овец от козлов. И поставит овец по правую сторону от Себя, а козлов – по левую.
…И скажет тем, кто по левую сторону: идите От Меня, проклятые, в огонь вечный…
Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; наг был, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня.
Тогда… те скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе?
И скажет им: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших (самых маленьких,
), то не сделали Мне. (Мт. 25, 31–41.)
Где это могли бы понять люди лучше всего? В церквах? Нет, в революционных подпольях, на каторгах, в тюрьмах, в больницах, в публичных домах, – всюду, где человек раздавлен наибольшим социальным гнетом.
Детская и простонародная, как будто для варваров и дикарей написанная, картинка Страшного Суда становится вдруг исполинской и действительнейшей картиной всемирной истории.
Ныне суд миру сему. (Ио. 12, 31.)
Самое близкое к нам, сегодняшнее – завтрашнее, – то, что мы называем «социальной проблемой», решается «ныне», сегодня, на Страшном Суде всемирной истории, в вечном Пришествии – Присутствии Господа (греческое слово parousia для этих двух понятий одно). Каждый сытый, богатый, праздный – в каждом трудящемся, нищем, голодном вдруг узнает Его, Сына человеческого, Брата человеческого.
Больше взять на себя «социальную проблему», больше в нее воплотиться нельзя, чем это делает Он; людям нельзя яснее сказать, чем Он говорит: «Будет ли равенство ваше в рабстве, ненависти, смерти или в свободе, в любви, в жизни вечной; будет ли равенство ваше дьявольским или божеским – этот вопрос – Я».
Именно здесь, как нигде, именно сейчас, как никогда, в наши именно глаза, как в ничьи, заглянул Иисус Неизвестный.
5. Иуда предатель
I
После речи о Конце сошел Иисус с вершины Елеонской горы в лежавшее на склоне ее селение Вифанию, где была для Него приготовлена вечеря в доме Симона Прокаженного. И, когда возлежал Он, —
пришла женщина с алебастровым сосудом мира, чистого, драгоценного; и, разбив сосуд, возлила Ему на голову. (Мк. 14, 3).
Мировое масло, изготовляемое из нарда, благовонного, на высотах Гималаи растущего злака, ценилось на вес золота. Вот какая роскошь Нищему!
Тонкое горлышко сосуда, должно быть, в виде амфоры, из белого восточного оникса-алебастра женщина ломает, чтобы густое миро текло обильнее, и сосуд никому уже не мог послужить.[775] Сердце свое у ног Его разбила бы так же, если б могла.
И дом наполнился благоуханием. (Ио. 12, 3).
Дом Прокаженного, смердящего, – всего человечества, – наполнился благоуханием чистейшего мира – последней на земле к Сыну человеческому, не мужской, а женской любви.
II
Кто эта женщина? В I и II Евангелиях – безымянная, хотя и прославленная Господом:
где ни будет во всем мире проповедана сия Блаженная Весть, сказано будет и в память ее о том, что она сделала (Мк. 13,9), —
но людьми забытая, неизвестная.
В III Евангелии (7, 36) – «грешница», по толкованию Отцов, будущая великая святая Мария Магдалина, из которой вышло «семь бесов» (Лк. 8,2), она же – помилованная Господом «жена прелюбодейная», μοιχολίς;[776] а в IV Евангелии (12, 1–3) – Мария Вифанийская, сестра Лазаря. Все четыре свидетеля как будто хотят вспомнить забытую, узнать неизвестную, увидеть ее лицо в сумерках Вифанийского вечера, – хотят и не могут: слишком, должно быть, глубокая тайна между Ним и ею, Женихом и невестой, – первой услышавшей полуночный клик:
вот, жених идет; выходите навстречу ему! (Мт. 25, 6.)
В сумерках смертного вечера и воскресного утра таинственно сливаются для нас эти четыре женских лица. Первое существо человеческое, увидевшее Господа, – не он, а она; не Петр, не Иоанн, а Мария. Рядом с Иисусом – Мария; рядом с Неизвестным – Неизвестная.
III
Лучше всех учеников поняла бы, может быть, она, почему Иисус, идучи на смерть – воскресение, говорит о «муке родов» – начале Конца («это начало мук рождения»,
, Мк. 12, 8) – для всей земли-матери, рождающей царство Божие, и для одной рождающей женщины:
мучается женщина, когда рождает, потому что пришел час ее;
когда же родит младенца, уже не помнит мук от радости. (Ио. 16, 21.)
…Рано поутру, когда еще было темно… Мария стояла у гроба и плакала.
Сердце ее разрывалось от муки, как чрево рождающей.
(Вдруг) оглянулась и увидела Иисуса, стоящего (за нею), но не узнала, что это Иисус…
…Он же говорит ей: «Мария!» Она, оглянувшись (снова), говорит Ему: «Раввуни!» (Ио. 20, 1–16)
И уже не помнит муки от радости, —
потому что родился человек в мир. (Ио. 16, 21), —
Человек воскрес.
Две Марии: одна – в начале жизни, другая – в конце; та родила, эта первая увидела Воскресшего, Сына – Брата – Жениха как бы воскрешает, снова рождает из времени в вечность Мать – Сестра – Невеста. Вот что сделала Мария Неизвестная на Вифанийской вечере.
Тело мое приготовила она к погребению (Мк. 13, 8), —
«и к Воскресению», – мог бы Он сказать. Как это сделала, мы не знаем, потому что этого не знают и наши свидетели; знают только – и мы могли бы узнать, – чем сделала: побеждающей смерть любовью.
IV
Многое еще имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить. (Ио. 16, 12.)
Будучи же кем-то спрошен, когда придет царствие Божие, Господь сказал: когда два будут одно,
…и мужское будет как женское, и не будет ни мужского, ни женского.[777]
Но слова сего не поняли они, и оно было закрыто от них, чтобы они не постигли его, а спросить Его… боялись. (Лк. 9, 45.)
Так и мы боимся спросить Его о том, что значит для Него самого:
будут два одна плоть. (Мт. 19, 5.)
«Ты прекраснее Сынов человеческих (Пс. 44–45, 3). Чем же красота Его больше всех красот мира? Тем, что она – ни мужская, ни женская, но „сочетание мужского и женского в прекраснейшую гармонию“ (Гераклит).[778] Он в Ней. Она в Нем; Вечная Женственность – в Мужественности Вечной: Два – Одно,
.
Любит Иисуса Мария, Неизвестного – Неизвестная. Нет слова на языке человеческом для этой любви; но сколько бы мы ни уходили от нее, сколько бы ни забывали о ней – вспомним когда-нибудь, что только эта любовь спасет мир.[779]
V
…Миро возлила Ему на голову.
Некоторые же вознегодовали и говорили между собою: к чему такая трата мира?
Ибо можно бы продать ее более чем за триста динариев и раздать нищим. И роптали на нее. (Мк. 14, 3–5.)
Кто эти «ропщущие», у Марка не сказано, а у Иоанна (12, 4): «один из учеников Его, Иуда». Вслух, может быть, высказал он то, что про себя думали все.
Оставь ее,
, – прямо в лицо ему одному говорит Иисус.[780]
Нищих всегда имеете с собой, а меня не всегда. (Ио. 12, 7–8.)
Вот чего Иуда не знает о Нем, но знает Мария: не было такого, как Он, никогда, и не будет; Он – один-единственный Возлюбленный.
VI
К ранним Галилейским дням служения Господня относит Лука миропомазание. Но судя по совпадению имен: «Симон Прокаженный» в первых двух Евангелиях и «Симон фарисей» у Луки (7, 40); судя также по тому, что здесь женщина не возливает мира Иисусу на голову, как у Марка и Матфея, а умащает ноги его и отирает их волосами; судя, наконец, по тому, что город, где это происходит, в III Евангелии – просто «город», без имени, чтό на арамейском языке (а первоисточник Луки тоже, конечно, арамейский) значит почти всегда «Иерусалим», – судя по всем этим признакам, Галилейская вечеря Луки ближе к Вифанийской, чем думает он сам или хотел бы, чтобы думали мы.[781]
…Женщина того города, бывшая грешницей, узнав, что Он возлежит в доме фарисея, принесла алебастровый, с миром, сосуд и, ставши позади, у ног Его, —
(ноги у возлежащих босые, – обувь снимается перед тем, чтобы возлечь, – протянуты назад), —
и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей; и целовала ноги Его, и умащала их миром. Видя же то, фарисей, пригласивший Его, сказал сам в себе. если бы Он был пророк, —
(в лучших кодексах, —
, «тот самый Пророк», «Мессия») —
то знал бы, кто и какая (женщина) прикасается к Нему, ибо она – грешница. (Лк. 7, 37–39.)
…Женщина! где твои обвинители? никто не осудил Тебя?
…Никто, Господи! – И я не осуждаю Тебя, —
мог бы сказать Иисус и этой Галилейской грешнице, так же как той, Иерусалимской «жене прелюбодейной» (Ио. 8, 10–11).
«Здесь безнаказанность греха разрешается; слишком тяжелый грех слишком легко прощается», – соблазнится бл. Августин вместе со всею Церковью III–IV века и захочет выкинуть из Евангелия эту жемчужину, как сор.[782]
Так же могли бы соблазниться Иуда и Симон фарисей.
