Дмитрий Сенчаков
Стоп-кран
– Нет.
– Случился анекдот. Изменилось наименование страны назначения. Пришлось срочно переоформлять все доки. Чёрт знает что.
Мы с Костей переглянулись. Автор того анекдота, некто Горбачёв М. С., уже в первые дни, последовавшие после его «подвига», набрал сотни проклятий в свой адрес. Это был только один из конкретных примеров. Причём – наверняка далеко не самый драматичный.
Вроде всё обсудили. Для особ нетерпеливых, то есть для нас с Костей, наступило время оттопыривать карманы. Перерезана красная ленточка. Нахлынули те самые бренды и логотипы, греющие душу любого бывшего совка: Sony, Siemens, Goldstar, Panasonic, Agfa, Shivaki… Брэнды толпились, басили, наступали друг другу на ногу, плотно надвигались на нас, испуганных, но блаженных. Только две пары рук и скромные коммерческие возможности – нам предстояло сделать сложный выбор в пользу лишь некоторых из них.
Я предпочёл пару блоков кассет: TDK и Denon. На горбушке улетят на ура.
Костя мечтал принять комплект бытовой техники от лидирующих мировых производителей, комбинировал и так и эдак, прикидывал то да сё…
– А видик дадите? – насмелился мой друг, предварительно застолбив телефонный аппарат Nippon Telecom, чайник Bosch, утюг Philips и блендер Moulinex.
– Тебе – дам, – кивнул Серов. – Но только один!
Тут я вспомнил, что у нас, то есть у Кости дома закончился чай.
– А чая, случайно, у вас нет?
– Есть. Японский. Если нужно, и кофе найдётся, и шоколад. Выпивка любая. Возьми для своей девушки мартини, – посоветовал Серов и хлопнул Эльвиру по габардиновому заду.
– Мы пока ещё на мартини не заработали, – оправдывается смущённый Костя. – А у вас «Бейлис» есть?
– Ты и такие слова знаешь? – уважительно покачал головой Серов.
Наблюдая, как мой друг-оптимист весело наполняет свои два, предусмотрительно прихваченных баула системы «челнок», я ощутил прилив энтузиазма, который навёл меня на мысли по поводу фотоплёнки «Коника VX». Она ведь явно была не хуже «Кодака», а обходилась-то вдвое дешевле! Я выпросил три блока, по одному с разной чувствительностью. На синих коробка́х красовались жёлтые цифры 100, оранжевые 200 и сиреневые 400. Мне нравилась эта система. Я чувствовал в ней большой потенциал.
Забегая вперёд, расскажу, что так оно и оказалось. За пару грядущих лет я продал огромное количество фотоплёнки, стабильно, раз в неделю, забегая в здание бывшего райкома, чтобы сдать деньги бухгалтеру-кассиру Зеленцовой, в то время как у Эльвиры уже была подготовлена для меня очередная стопка фотоплёнки.
Частник на ржавом «москвиче» заботливо доставил нас к самому подъезду и даже сдал назад, чтобы двери распахнулись мимо мечтательной лужи, вобравшей в себя грёзы одинокого, до поры не разбитого фонаря. Аккуратно, чтобы не порвать пластиковые нити баулов, втроём выкорчевали первый из багажника, а второй – с заднего сидения, где я обнимался с ним всю дорогу, придерживая на коленях пакет с кассетами, плёнкой и чаем. Костя восседал впереди. И там его придавливала к сиденью коробка с видеомагнитофоном «Фунай».
Впёрли всё это добро за скрипучий бастион дверей подъезда.
Костя размял натруженные пальцы с отпечатками лямок и не торопился карабкаться по короткой лестнице к лифту.
– Днепрогэс, магнитка, метрострой, молодая гвардия – вот тогда был комсомол! И даже потом был комсомол: целина, БАМ, Братская ГЭС. Так как же так сложилось?..
Костя замялся, но я уже просканировал его мысль и подобрал к ней словарь.
– Что «мол» превратилась в «моль»?
– Да. И вот эта ушленькая «комсомоль» сожрала дух движения, списав честь и совесть в дефекационные отходы.
– Но ведь именно такой пример показывали старшие партийные товарищи, что заигрались в кумовство и цеховой бизнес. Про честь и совесть – это оттуда прилетело.
Но Костя меня не слушал:
– Обязавшаяся подавать пример, скрижальная комсомоль пристроилась, пригрелась, растащила всё, что не прибито и не приклеено.
– А кое-что и вместе с основанием, к которому приклеено или прибито.
– Обложилась моль коробками с товаром, пересчитывает пачки баксов – вон, аж пальцы позеленели.
– И эти… глазированные алчностью глаза, – припомнил я, – ещё и прикатанные на глянцевателе, чтоб блестели навечно.
– Копит чеки приватизационные и за резаную бумагу скупает добро народное: фабрики-заводы, газеты-журналы, порты-аэропорты. Влияние и власть стяжает, посты́ и портфели.
– Яйца откладывает по ведомственным кабинетам министерским, чтобы и дети моли пристроены были по тёпленьким местам. Росли при яхтах и бизнес-джетах, посреди бизнес-планов. Мужали, посвящённые в мутные схемы, сызмальства замазанные грязными деньгами. Честная честь и совестливая совесть, что тут скажешь!
– Так и погубили великую страну. А ведь ещё через поколение вся эта мразь станет нормой. И никто уже не вспомнит про криминальное прошлое и не пригвоздит антинародное настоящее, – резюмировал иссякший Костя. – Ладно, пошли писа́ть объявления в «Из рук в руки». Надо ж теперь пристроить этот хлам!
Добавить было нечего. Лифт мощно вскарабкался по шахте, словно бэтмен в стальных латах.
Дома нас ждал сюрприз.
Глава 6
Осип Нищебродский, физик
– Осип Иванович Нищебродский, – представился худющий бородатый парень, – физик…
И воткнул свою костлявую пятерню в мою на автомате протянутую в ответ руку.
На госте были вьетнамки и шорты, выделанные умелыми руками с ножницами из погибших джинсов. Ещё был серебряный крестик на обыкновенной засаленной верёвке. Всё остальное, что было на нём, можно охарактеризовать как смуглая кожа, обильный волосяной покров, отметина от прививки оспы и шрам от аппендицита. Больше на неожиданном госте не было ничего, и мы с Костей заволновались. Если наша женская команда водит в квартиру мужиков, пусть даже и физиков, то… Как бы помягче выразиться?
Из Костиной комнаты вышла Инга. Как обычно – в белом махровом халате с зацепками и в стоптанных тапках. В проём кухонной двери просматривалась Дуся в любимой позе на подоконнике. Вроде всё в норме. Но Инга развела руками.
– Вот так, мальчики! У нас неожиданное пополнение.
– Я и не гадал, что у вас тут так весело, – искренне радовался Осип. – Мне сказали: коммуналка. Ну, думал, сосед – старпёр какой-нибудь вечно подозрительный, или бабка скрипучая, немногим лучше. А у вас тут достойная молодёжная общага!
– Ты вообще кто? – не выдержал Костя.
– Вообще, я – обычное срущество́, – охотно лыбится физик Нищебродский. – Это в том смысле, что сущее, которое срёт. Правда, редко, ибо ем мало. То есть никак не потустороннее. Меня даже можно потрогать.
Но Костя отшатнулся.
– Она, – Осип указал пальцем на Ингу, – меня потрогала. И убедилась. Я есмь! Вот только контаминанта у меня завышенная.
На последней сентенции мы откровенно подвисли.
– Ну не мылся я давно. Не до того было. Где у вас тут ближайшие бани?
– Может, нам участкового вызвать? – предложил я Косте.
Нищебродский тут же скис.
– Да нет, ребята, тут же дело-то какое. Плёвое дело-то. Снял я комнату в этой квартире. У Зинаиды Зиновьевны Зряходиловой.
– Снял, говоришь? – прищурился Костя.
– Именно. Меня ж с универа попёрли. Из общаги ещё весной выписали. И я там нелегально полгода квартировался. В смысле, прятался. Ребята отмазывали, если что. А вчера комендант на меня облаву устроил. Два наряда приезжали. С мигалками.
– И нашли тебя?
– Как не найти? Сам и сдался. Зачем мне позор, если из-под кровати за ногу вытаскивать будут?
– А как же ты Зинаиду Зиновьевну разыскал? Она ж в отъезде!
– Да не знаю я её лично! Мент сказал, что есть у него знакомая, которая комнату сдаёт. Адрес назвал. Сказал, что ключ в замке. Оплату велел почтовым переводом пересылать в город Камыш… шин. Нет. Кумыз… Нет, забыл. Но у меня адрес записан! Всё по совести.
– Камызяк, – подсказал Костя.
– Во!
– Выходит, не забыл Кузьма ключ от комнаты, – рассудил я. – Соседка твоя знала, что не собирается возвращаться, вот и решила комнату сдать, чтобы было на что пить.
Махнул рукой утомлённый разбирательством Костя, и мы ввалились на кухню. Инга медитировала перед открытым пустым холодильником.
– Обычное дело, – пожал плечами Нищебродский. – Даже в студенческой общаге холодильник набирает сотню просмотров в день, хотя перспектив там у него никаких.
Чтобы хоть как-то скрасить хозяйке грустные мысли, я выдал Инге целлофановый пакет с чаем.
– Странный он какой-то, – пощупала она пачку, – никогда таких не видела.
«Японский чай» оказался соломой. Сидим, пьём, отплёвываемся. Уши развесили. Хорош этот физик языком чесать оказался. То про физтех:
– А однажды ребята добрых метров триста рельсов нашего савёловского направления выкрасили чёрной краской. Электричка несётся… и как вдарит экстренно по тормозам! Аж искры полетели со свистом. Только представьте, каково машинисту! Рельсы – они ж против солнца блестят! А тут – бац! Нет рельсов. И ведь нельзя быть уверенным в том, что в перерыве их на металлолом не спёрли!
То про бауманку:
– А доцент у нас на потоке был по фамилии Мудра́к. Угадайте, какую кличку ему дали студенты? Нет! Неверно! Да нет же! Не всё так очевидно, что однозначно. Мы прозвали его – Хруй.
То про универ:
– Как-то раз завалил меня пре́под. Стою красный, а самому не столько стыдно, сколько обидно. Вопросики задавал не из текущего курса физики, а из книжки Перельмана22. Где уж мне их помнить, когда книжку ту читал в классе шестом. А может, и в пятом. Солнце пригрело мне щёку, а преподу – лысину. Искрится хрустальный графиний бок на краю стола. Препод наглости набрался: поставлю тройку, если и вы меня завалите. Задавайте ваш вопрос. А я минуты три назад пронаблюдал, как лаборантка графин схватила, стакан-то наполнила, а прежде, чем сосуд на место поставить, стол обогнула. Писаниной какой-то студенческой заинтересовалась, вот и обошла угол, чтобы буквы к ней правильной стороной развернулись. Ну, думаю, хана тебе, препод. Солнце на графин светит, говорю. Ну, мычит препод, не врубается, к чему клоню. Вода, говорю, в графине. Ну? Какая, спрашиваю, сторона у графина нагревается? Смеётся препод, конечно, говорит, та, что к солнцу повёрнута. А если потрогать? Дотронулся препод к одному боку графина, к другому. Вижу, обалдел. Рушится картина мира у человека. Молча трояк ставит. Ну я потом сжалился над ним, рассказал, что лаборантка графин развернула. Преподы – они ж тоже люди, только глупее студентов.
Постояльцы разбрелись по кроваткам далеко за полночь, а полуночники, то есть мы с Костей, допивали свои восемнадцатые кружки с отваром японской соломы.
– Я подумал: раз существует нобелевский лауреат, лирик Иосиф Бродский, то почему не должен существовать голодный и обездоленный физик, клоша́р обыкновенный Осип Нищебродский? В обществе всё уравновешено.
– В природе тоже, Костя. И уравновешено отнюдь не количественно.
– Что ты имеешь в виду?
– Удельный вес. Кубический сантиметр платины весит двадцать один с половиной грамм. А такой же кубик магния – в двенадцать раз меньше. А ведь есть и другие материалы…
– Доллары.
– Доллары? – удивился я.
Мне не пришло в голову рассуждать о долларе, как о материале, скорее, это средство. Но я и не был физиком. Скорее, был обыкновенным никем.
– Да. Насколько рисовая бумага легче золота, и насколько весомее её дутая стоимость? Я, например, вообще не знаю, что такое деньги. В философском смысле. Зачем они даются людям, какие механизмы запускают, в чём смысл круговорота бабла в природе? Меня не учили рассуждать этими категориями. Я – физик.
– Что-то вас тут таких развелось на единицу жилплощади, – съехидничал я.
– Не могу говорить за его квалификацию. Хотя хлопчик больше напоминает вечного студента Петю Трофимова23, нежели учёного.
– А ты – учёный?
– Я могу спроектировать литиевую бомбу, – невозмутимо продолжил Костя, – могу суперконденсатор электрической энергии. Это зависит от того, кто заказчик. Кому служить. Заплатят-то в любом случае копейки. По ним я не смогу узнать, какое именно моё изделие более востребовано, продвигает ли общество на пути к прогрессу?
– И к прогрессу ли?
– Вот именно. Тем более что и нет никакого прогресса. Как нет ни цели, ни цены. Всё на свете, да и сам свет – это волна определённой частоты. И любая болтовня про «жизненную необходимость» того или иного процесса сведётся к тому, что просто «надо что-то делать».
– Волновать волну. Чтобы она заколебалась.
– Да. Иначе замёрзнешь.
– И лапки атрофируются.
– Заколебали уже своей фигнёй болтать, – приключилась во тьме коридора полуголая Дуся. Ей не желалось размыкать глаза. Нашаривала дверь к толчку наудачу, по памяти.
В пятницу вечером Осип потащил нас с Костей в метро. Перекати-поле городское, по прямой, по оранжевой ветке. Станция «Ленинский проспект». Улица Вавилова. Угрюмый массив ста́линки. Распахнутые дубовые створки подъезда. Одна петля сломана. Воняет псиной и кошачьей мочой. Сожжённые почтовые ящики. Жёлтая вялая лампочка, живая только потому что до неё пять метров по вертикали. Спереть невозможно, а чтобы подбить из рогатки, необходимо отличаться особой настойчивостью и усидчивостью, так как «орлиный глаз» – это явно не про московскую шпану. Гремящий уютный лифт-шкафчик. Коммунальная парадная с остатками былых взломанных замко́в. У растерзанного наличника – любопытный орнамент из дверных звонков различных систем.
Нищебродский по очереди надавил на все кнопки. Я не был уверен в том, что хотя бы один звонок был рабочим. За дверью было глухо. Ни скрипов, ни шорохов, ни сквозняков. Осип повторил. Польза от звонков явно заблудилась в этой квартире. Костя взялся за ручку парадной и потянул на себя. Дверь зашепталась своими притёртостями и грузно отворилась вправо. Осип толкнул внутреннюю дверь от себя. Мы ступили непрошенными в тёмный мрачный коридор, захламлённый подвешенным велосипедом, детской ванночкой, стопкой лысой волговской «четырнадцатой» резины. Ряды валенок и калош упирались в круглый борт древней стиральной машины, облокотившейся о пошарпанный дубовый комод. Утончённый аромат бедности с ноткой крайней нищеты деликатно пощипывал нос.
В конце длинного коридора мерцали всполохи света, раздавалась музыка и голоса. Дискотека под 2 Unlimited на огромной кухне была в полном разгаре. Лица и фигуры краснели, желтели и зеленели в зловещих всполохах самодельной светомузыки, собранной на стартёрах от люминесцентных ламп. Пахло перегретым пластиком, по́том и алкоголем-сырцом. Я бы не сказал, что нас ждали. Но Осип не унывал. Он впёрся в комнату по соседству. Там при свечах собрались человек семь. Или шесть. Или восемь. Сложно было сказать определённо, так как людское броуновское движение не прекращалось ни на минуту. Дверь то скрипела, то захлопывалась.
Комната представляла собой квадратную светлицу с высоким протёкшим потолком и двумя вытянутыми бойницами с фрамугами, разделёнными узким простенком, на котором висела запылённая живопись в покоцанной позолоченной раме. Видимо, картина не раз падала с гвоздя. Стены были оклеены некогда тёмно-зелёными обоями, которые выцвели до оглушительной серости. Только вдоль одной стены сохранился яркий аутентичный прямоугольник обоев с витиеватыми позолоченными ромбами – похоже, там ещё совсем недавно стоял тот самый дубовый комод, на который мы наткнулись в коридоре. Каёмка лепнины посерела, местами осы́палась. На люстре напрочь отсутствовали плафоны, а лампы, видимо, давным-давно перегорели. Шаткость и заплёванность паркета наводила на мысль об аудитории где-нибудь в историческом здании Ломоносовского университета.
Посреди комнаты стоял массивный стол, покрытый клеёнкой с порезами, заваленный грязными чашками и вилками, пожелтевшими газетами и засаленными брошюрами, а также крошками и объедками. Огромный чёрный дог положил морду на край стола и переключал взгляд глубоких умных глаз между солирующими в застольной беседе сотрапезниками.
Моё внимание закономерно привлекла стройная девушка в винтажных вельветовых штанах клёш и чёрном джемпере. Сидела на самом кончике стула, обвив левую ногу вокруг правой. Сверкала белка́ми глаз. Накалывала на вилку солёный огурец. Улыбалась девушка как-то не по-нашему, нехарактерно обнажая зубы. Те сверкали непривычной, нерусской белизной.
Осип тут же подлетел к ней.
– Ким, тебе привет от Аркадия Grubianoff.
– Ты знаком с Эркейди?
– Да мы тут все друг друга как бы знаем. Просто собираемся разным составом да в разных квартирах. Такая вот живая тусовка московская.
Девушка несколько раз кивнула. Прожевала огурец. Попыталась что-то сказать, но Нищебродский уже заорал:
– Знакомьтесь, старики! Это Кимберли Палмер из Вирджинии. Большой человек! Распределяет гуманитарную помощь. То ли красный крест, то ли белый полумесяц. Я в этом не разбираюсь. Она сама расскажет.
Разговор склеился, несмотря на то, что никто из нашей троицы не знал английского. Костя учил в школе немецкий. Осип на вопрос, какой язык учил он, изобразил лишь неопределённый жест.
– Я учился в непростой школе, – пояснил он, чтобы прервать наше замешательство, – с углуплённым изучением ряда предметов. А остальные предметы там и вовсе не преподавали. Три урока в день по тридцать пять минут. В такой график много знаний не впихнёшь.
– Что же это за школа такая волшебная? – засомневался подозрительный Костя.
– Детский санаторий номер двадцать «Красная Пахра». Я прожил там почти три года.
– Повезло, провёл детство на свежем воздухе, – позавидовал я.
Что же касается меня самого, то я учил в школе французский. Шапочное знакомство с английским имелось на почве любительских попыток переводить со словарём тексты песен, красочно расписанные на вкладках к пластинкам. Но эти эксперименты я давно забросил, ибо познакомился на горбушке с замечательным переводчиком Пашей Качановым из Калуги. Даже если б я и продолжал самостоятельно разбирать английскую рок-поэзию, всё равно этот опыт не имел бы ничего общего с живым разговорным языком.
Зато Ким говорила по-русски. Ну как говорила… Она знала слов пятьдесят. Коверкала и переставляла ударения имён собственных. Уверяла, что окончила курсы славистов, но это вряд ли. Скорее, понаблатыкалась за те несколько месяцев, что погрузилась в моноязычную русскоговорящую среду.
Она рассказала, что переехала из центра в гостиницу «Арлена́к». Вчера там в концертном холле выступала френч группа «Арт Зойд». Марвелес! А сюда, на улицу Бабило́ба, её пригласили знакомые музыканты фром «Джопасве́ри», с которыми она как раз и познакомилась на вчерашнем концерте. Мы переглянулись и пожали плечами.
– Трэнди-брэнди, бэлэлэйка! – с упрёком воскликнула Ким и пнула Осипа локтём. – Духовная pizza! Надо знать!
Мы дружно прыснули. Ким обиделась.
– Если честно, я вообще не понимаю, как иностранцы учат русский язык? – начал я, когда смех себя исчерпал. – Попробуйте объяснить им, почему в русском языке есть «отдыхающие», но в то же время «задыхающиеся»?
– Не смыкающие! – с пол-оборота завёлся Осип.
– Пресмыкающиеся, – подтвердил Костя.
И мы заржали повторно.
В комнату ввалились патлатые дрыщи в засаленной джинсе. Один из них волочил авоську с пивом. Нищебродский вновь перевозбудился:
– А вот и рок-группа «Жопа зверей» в полном составе. Бывший школьный ВИА «Красные макаки».
Поручкались. Щупальца дрыщей напоминали жабры: кожа колючая, хватка вялая.
Ручейки разговорчиков журчали, разбегались, сталкивались, перетекали от одних собеседников к другим. Глаза дога вращались между ними. Пёс сёк всё, несмотря на высокую плотность информации. Зазвенели чашки, зашипели вскрываемые бутылки. На столе под промасленной газетой «Гудок» обнаружилась практически целая тушка селёдки.
– Жаль, хлеба нет, – посетовал Осип.
– Так вот же свежий хлеб. Позавчера был сегодняшним, – вяло отозвалась малахольная дама без возраста в огромных очках, доселе ничем себя не проявлявшая. Оказалась хозяйкой комнаты. В тусне её звали Мамой. А настоящее имя мы так и не узнали.
Жизнь налаживалась. Ким заулыбалась. Как же неестественно белы её зубы! Жирный голубь уселся на отлив за давно немытыми стёклами и враждебно нахохлился в нашу сторону.
Болтовня потихоньку слила́сь в одну полноводную реку, обсуждали примитивные тексты российской попсы. Фронтмен, он же гитарист и запевала, с апломбом рассказал, что в своих текстах старается избегать пошлостей и банальностей.
– Только не всегда получается, – с улыбкой срезал его басист.
– Да ладно вам, старики! – примирительно выступил барабанщик.
– В англоязычных песнях тоже куча фигни, – подключился я.
– И ещё какой! – подтвердил клавишник. – Если буквально читать тексты хитов, волосы встают дыбом.
– Сколько придыханий, к примеру, по поводу Синатры, – напомнил я. – Принято считать, что Stranger in the Night – песня о любви с первого взгляда. Типа, что-то в твоих глазах меня впечатлило; что-то в твоей улыбке меня зацепило. Ага!
– И сердце ему подсказало… – клавишник явно был в теме.
– Да! Давайте пристально поглядим, что же подсказало Синатре его сердце? Что он влюбился на всю жизнь? Щас! Буквально он спел следующее: I must have you, то есть «я должен вас иметь».
– Поиметь, – захихикал барабанщик и подмигнул мисс Палмер.
– Вот и вся любовь от американских прото-джентльменов с набриолиненным хэйром, – витиевато выразился Осип Нищебродский. – О́рган любви у них находится не в сердце, а в любофизе. Английский язык не церемонится с женщинами.
На этом сдвинули чашки и хлебнули холодного пивка.
Дог степенно обошёл стол и водрузил на него морду с противоположной стороны. Так ему сподручнее было следить за беседой. Проглотив пиво, я первым открыл рот:
– Парадокс! Все, кто умеют петь, поют мелодию песни одинаково, а вот те, кто петь не умеет, не попадают в ноты по-разному.
– Мудро! – кротко согласились рокеры и переглянулись.
– А ещё наши постоянно тырят мелодии, – пощупал новую тему лидер группы.
– Да ладно, у них там тоже тырят, – поспорил басист. – Вот спел же Джо Дассен песню Рода Стюарта.
– Только Род пел про то, как он бороздит солёные воды на яхте, – напомнил я, – а Джо под ту же самую мелодию ничтоже сумняшеся наболтал в микрофон, что музыка – это смех.
– Ну… я не согласен, – обиделся клавишник, единственный из рок-группы, оказавшийся с классическим музыкальным образованием. – Музыка – это и военные оркестры, и похоронный марш. А если шире посмотреть: консерватория, зал Чайковского, Большой театр, наконец. Какой же это смех?
– И действительно! – согласился я. – А вот у Дассена – смех. А потом он там говорит, что его музыка приходит к тебе.
– Ага, и ты ржёшь! – не выдержал Осип Нищебродский, клоша́р и по совместительству физик.
– Да чего там, мы и сами не прочь повеселиться на репетициях, – замирил тусу барабанщик. – Под пивасик отчего ж не поржать?
Наезд на шансонье был несправедлив, и я не мог пройти мимо.
– Вообще-то, автор этой песни – Гейвин Сазерленд24. И у Джо Дассена25 на пластинке его авторство так же отмечено, как и у Рода Стюарта26. Так что мелодию никто не воровал. А французский текст заново состряпали. Так часто бывает.
– Откуда знаешь?
– Был у меня этот винил.
– Крутой чувак. Буржуйские пластинки слушаешь! – восхитился барабанщик. – А что из Kiss у тебя есть?
– Ничего, – рассмеялся я, – я другую музыку слушаю. Но если тебе «Кисы́» нужны, езжай на горбушку, прикупишь недорого.
– Слыхал я про горбушку, – согласился барабанщик, – только всё равно у меня денег нет. А ты в курсе, что ты сейчас разговариваешь с человеком, из-за которого испытания «Бурана» перенесли? И в космос он гораздо позже полетел.
Я проглотил язык. Барабанщик рок-группы «Жопа зверей» тоже имел право быть крутым чуваком.
– Я тогда в «Энергии» учеником работал, радиомонтажником. При тестировании отказали солнечные батареи. Назначили комиссию – релейная группа, говорят, неисправна. Спрашивают сборщиков: эй, вы там чего? А чего мы? Нам что со склада дадут, то мы и ставим. Ну а вы чего там, на складе? А мы-то причём? Нам что монтажники передают, то мы и складируем. Ну а вы, монтажники? А мы что? Мы – монтажники опытные. Ну, правда, есть у нас один ученик, может, он где накосячил. Так и не лишили никого премии. А мне она и так не полагалась.
Дрыщи знали эту историю наизусть и тихо уссывались над впечатлением, которое она произвела на нас с Костей. Пёс басовито зевнул и мягко отвалил от стола.
– Хороший повод поднять бокалы! – согласился барабанщик и задрал к сизому с прожелтями потолку свою чашку с отбитой ручкой. – Блин, тут только что был собакевич! Я ж хотел ему селёдкин хвост скормить!
Дог приплёлся к Ким и положил голову на двухэтажную фортецию из её худых коленей. Палмер рефлекторно принялась гладить широкий лобешник пса.
– Собака – это глюк человека, – указал я барабанщику, чем отобрал обратно регалии крутого чувака, ибо дрыщи заржали в голос, включая молчаливую хозяйку комнаты, а стало быть, и владелицу дога.
– Вот чем хорош, к примеру, спаниель, об него можно руки вытирать, когда салфетки кончились, – мечтательно потянулся лидер-гитарист, – особенно об его огромные уши.
– А давайте придумаем породу собак, чтобы нижняя челюсть вперёд, и чтобы нос был за уши натянут, – включился в новую тему барабанщик.
– Не. Лучше длинное-длинное туловище, – в своей манере я мог поддержать любую беседу, – короткие-короткие лапы, длинный-предлинный клюв и тяжёлый-тяжёлый хвост, как у бобра. Чтобы волочился за собакой, пылил по дороге, и она его даже поднять не могла. Назовём породу «экстерьер».
– М-да, – не оценил клавишник.
Дог ревниво проследил глазом, как его хозяйка блеснула сушкой из пыльного вазона. Оторвал подбородок от худых коленей Ким, приплёлся попрошайничать. Дама задрала руку с сушкой.
– Попроси!
Пёс обрушился бортами на паркет, сфокусировался на лакомстве. Стоячие уши отрабатывали локационные задачи. Голова моталась вверх-вниз.
– Проси! – приказала хозяйка.
– Ма… ма… – раздалось из утробы дога через его развалившуюся пасть.
– Громче!
– Ма – ма!
– Молодец!
Дог получил вожделённую баранку и завилял хвостом. Мы пребывали под впечатлением, почтительно кивали хозяйке. Дрыщи показали большой палец. Не каждый день встретишь говорящую собаку!
Тишина за столом продержалась недолго. На том конце, где сидела Кимберли, вызревала новая тема.
– Я ехала в кантри, где sекса нет. А вы ничего другое и не думаете думать. Разве что beer энд ryba, – делилась Ким то ли переживаниями, то ли наблюдениями.
Дрыщи невольно переглянулись. Собака вновь сменила дислокацию, воткнувшись между рокерами.
– Это она, видать, телемост смотрела! – сообразил Осип.
– Точно! – включился Костя. – Выдернула слова из контекста, на самом деле та тётка сказала «в СССР секса нет, есть любовь».
– Liuboff! – Палмер радостно закивала головой и погрозила пальцем патлатым дрыщам.
– Только про любовь она принялась добавлять после значительной паузы. Когда аудитория уже ржала.
– Погодите, – вспомнил я, – так ведь то был телемост о телевидении, и речь шла о советских фильмах. В них действительно никогда не фигурировал секс, а отношения показывали через любовь. Оратор имела в виду именно это.
– Верно, – согласился гитарист, – но об этом все, кроме тебя, умник, давным-давно забыли. А фраза «в СССР секса нет» навечно останется историческим ляпом.
– «Подвели нас русские бабы», – процитировал министра обороны СССР Язова27 клавишник.
– Женщинам вполне достаточно считать до десяти и уметь писать своё имя. Остальное ни к чему, – выпендрился басист.
Это было неожиданно. Видать, в мирской жизни феминизм встал ему поперёк горла.
– А знаете, почему? – с понтом поддержал его я, чтобы отколоть спонтанно родившуюся шутку. – Женщина – это пол человека!
С задержкой, тяжело и надсадно расходился гомерический хохот, словно раскручивался механический ревун воздушной тревоги, в который шутники вмонтировали мешок со смехом. Дрыщи по очереди валились на пол от коликов в животе по мере того, как врубались в юмор.
– Я пишу не только моё имя, – покраснела Кимберли.
– Тебе можно, – благосклонно разрешил радикал от бас-гитары, отдышался и подмигнул мисс Палмер.
Ржать дальше не было никаких сил.
– Вот у нас мужской коллектив, рок-группа, – объяснил фронтмен. – Бабьим летом мотнулись на природу. На пикник. На шашлыки. Мужской компанией. И знаешь, что больше всего запомнилось?
– Нет, – честно призналась Палмер.
– Что нас комары искусали.
– Разве осенью бывают комары? – удивилась Мама.
– Ещё как! Но кусают-то не комары. Кусают комарихи! Оттого и бабье лето, что бабы кусаются.
– Не слушай их, Ким, – зашептал Осип, страстно схватив американку за руку. – Мужики – срущества́ смелые до тех пор, пока их бабы по домам не загнали.
– Zagnali? – удивилась Ким.
– Да, как беспородных коней, – вставил Костя.
– На колбасу, – подтвердил гитарист группы «Джопасве́ри» и подмигнул мисс Палмер.
– Самый храбрый я в лесу… – пропел я в рифму, – но боюсь одну глисту…
– Вот! – Осип гордо показал на меня пальцем. – Без баб же никуда. Любовь любовью, но! Надо же род продолжать.
– Rod? – не поняла Ким.
– Да. Детей рожать.
– Потому что, если бы детей вынашивали папы, рождались бы одни богатыри по шесть-девять килограмм, – тут же понесло меня вразнос. – Если бы гиппопотамы вынашивали человеческих детёнышей, то мы бы рождались сразу тучными взрослыми. А если бы киты – то целыми многодетными семьями!
– Где ты накурился от большой ашхабадской папиросы? Я тоже так хочу, – перевозбудился лидер рок-группы «Жопа зверей», известный в тусе фрик, лабух и графоман.
– Да-а! От такой затянешься и Буль-Буль оглы! – поддержал клавишник и подмигнул мисс Палмер.
– Каннабис – фигня, – мечтательно закатил глаза барабанщик. – Есть и покруче рецептуры. Водка, газированная углекислым газом в совдеповском сифоне, валит с ног, чисто пулемёт.
– Те, кто проходил курс студенчества в шестидесятые, не дадут соврать, – подтвердил Осип.
Дог опять громко зевнул. Для этого ему даже не потребовалось снимать увесистую челюсть со стола.
– Не, на фиг, – замотал патлатой башкой фронтмен, он же вокалист и гитарист, – тогда уж лучше мухоморчики-корнешончики.
– Чувак у Карлоса Кастанеды поднабрался, – пояснил американке за коллегу басист и добавил для нас с Костей: – А я вот мечтаю изготовить самогонный аппарат.
– Да-да! – подхватил Костя. – Гони на зверобое! И цвет даёт, и вкус.
– И зверей убивает, – резюмировал я. А что ещё мне оставалось?
Захмелевший Нищебродский тем временем пошёл вразнос. Он подхватил американку на руки и полувскружил хрупкую фигурку под обветшалыми сводами имперского чертога. Уткнулся носом и бородой в зону декольте, драпированную чёрным джемпером, так что со стороны это не выглядело бестактностью, и упивался ядерной микстурой русско-американского воздуха, этаким продуктом двух атомных батареек, вечно зацепляющихся однотипной полярностью и оттого искрящих и в мороз, и на солнце. Взрывоопасный бленд колониальной демократуры с марксизмом-ленинизмом.
