Дмитрий Сенчаков
Стоп-кран
Глава 3
Божья коробка
Перевели взгляд на стол. Там, на замурзанной, порезанной ножом клеёнке стояла потёртая, примятая жизнью коробка из-под польских дамских шлёпанцев «Рылько» сорокового размера. Мы с Костей подумали об одном и том же. А именно: вот так выглядит настоящий божий дар!
Внутри были пачки грязных, засаленных двадцатипятирублёвок, перевязанные обыкновенной бумажной бечёвкой. От них разносился по кухне подприлавочный амбре, аккурат как в рыбной секции Центрального рынка. Я представил их – все эти берши, лини, язи, жерехи и сазаны́. Разве так выглядит богатство?
– Почему только четвертаки? – не понял Костя.
– Ты забыл Павловскую реформу? – удивился я.
– Так то́ ведь более двух лет назад…
– А сколько они, по-твоему, копили? Тут наверняка есть серии купюр из шестидесятых годов, которые Госбанк давно вычеркнул из реестра наличных, находящихся в обороте, – распалялся я. – Мало ли, где они утрачены? Пожар, потоп… А может, кто туалет себе оклеил…
– Скажешь тоже, – улыбнулся Костя.
– Или на Мосфильме застряли в качестве реквизита.
– Весь реквизит на Мосфильме давно уже про́пит.
– Твоя правда, – рассмеялся я.
– А бутылки сданы во вторсырьё. И про́питы повторно.
– Во вторсырье они сворованы ночным сторожем и заново сданы на следующее утро.
– И про́питы повторно, – настойчиво твердил своё Костя. – Повторно пить не запретишь!
– Повторно жить не запретишь! – поправил я.
– Вот Кузьма повторно свою коробочку и оприходует, – Костины желваки пошли ходуном. – Но сперва мы. Ибо будем полными идиотами, если не прокрутим эти деньги, пока он в отъезде.
– На трикотаже не шибко прокрутишь, спрос не сиюминутный, – попытался возразить я.
Но у Кости уже был готов план. Вероятно, ещё с ночи. А скорее всего, давным-давно. Он мечтал о кредите, как о финансовом инструменте. Но босякам кредитов не давали. Раздавали только оплеухи. Босяки зарабатывали свои подъёмные сами. Костин знакомый банкир однажды проговорился, что кредит – это событие в жизни таких проходимцев, как мы с Костей. И вот нам выпал редкий шанс выйти на поле и вступить в игру в старшей лиге.
– Нафиг трикотаж, – сказал Костя через пару минут. – Завтра выезжаем в шесть утра.
– Куда?
– Недалеко. Увидишь.
Хмурым утром, когда дождь барабанил сломанными пальцами по гнилому карнизу и раскованно плевался в стекло, Костя сунул коробку из-под женских шлёпанцев в походный рюкзак. Законопатил себя в ветровку, стянувши кромку капюшона вокруг лица так, что остались только глаза и нос. Защёлкнул дверь квартиры. Мы встретились на площадке нашего этажа и прошмыгнули в арку на проспект. Напротив нас притормозил голубой газон с обшарпанным кунгом, отворилась тёплая уютная кабина.
Покрытый кепкой усатый шофёр был хмур и сосредоточен. Щётки скрипели по лобовому стеклу, кабина подпрыгивала на жёстких рессорах. Дышали мы какой-то сложносочинённой парфюмерной смесью «Примы», минерального масла, семьдесят шестого бензина, подгоревших контактов реле, нагретой резины и засаленной колоды карт, которая слиплась и мирно дремала в кармашке на торпеде.
В столь ранний час разговор не клеился. Грузовик просачивался в сторону Останкино через Мурманский проезд. Впереди маячил безнадёжный силуэт медлительного специализированного автомобиля. Объехать никакой возможности, полоса одна. Вечно эти бетономешалки мешаются со своим бетоном.
Так и плелись до самого Огородного проезда. Миновали хладокомбинат № 9 и пристроились в хвост обездвиженной очереди из разномастных грузовичков и фургонов. Я осмотрелся.
Останкино. Мясоперерабатывающий комбинат. Арка в красном кирпичном здании сталинско-бериевской производственной архитектуры. Суета. Я остался в кабине с водилой. Костя побежал покорять лестницы и обивать пороги. Вернулся минут через сорок. Расстроенный.
– Облом с сосисками. Мне только и сделали, что рассмеялись в лицо. У них тут своя мафия, кто уполномочен сосисочки за ворота предприятия вывозить.
– Что будем делать? – растерялся я.
– А делать нечего. Затаримся пельменями. Пойду накладные оформлять.
Бюрократический процесс занял не менее двух часов. У водилы кончилась «Прима», и он пошёл стрелять чинарики у коллег по транспортному цеху, подолгу цепляясь языком.
От нечего делать и долгого ожидания я закемарил. Очнулся от того, что грузовик тронулся. Костя махнул рукой, указав, к какому пандусу подгонять машину.
Суровые грузчики буднично завалили кунг коробками с пельменями. Знаете, красненькие такие, по полкило. Костя расписался в накладной, и мы отвалили.
– Невезука! – пожаловался Костя, когда выруливали обратно на проспект Мира. – Пельмени – товар неудобный. У нас же не рефрижератор! На улице какой-никакой, а плюс. Мало того, что сосисок не дали, так у них ещё и сухого льда нет. Офигеть! Езжай, говорят, за забор, на соседний хладокомбинат, там его – завались. Ага! Только ещё пару часов тратить на это – непозволительная роскошь.
Я пребывал в шоке от такого количества пельменей. Столько нам не съесть! Размах Костиных планов парализовал мою волю.
Встали у пешеходной аллейки к поликлинике железнодорожников. Это во дворах, недалеко от Комсомольской площади. Костя заявил, что знако́м тут с участковым. Классный парень. Если что, отмажет. Разложили хлипкий столик. Построили пирамидку из коро́бок с пельменями. На одной из них намалевали химическим карандашом цену. Облачились поверх курток в огромные белые халаты и даже нацепили на шапки что-то типа банданы. Костя махнул рукой в сторону поликлиники. Я понял, что халаты оттуда. Видно было, что человек готовился.
Шёл двенадцатый час. Моросил дождь. Шныряли редкие хмурые личности обоих полов, прятались под измученными зонтами. За первый час торговли была продана единственная коробка пельменей. Водила дымил в кабине грузовика. Мы с Костей зря мокли под дождём. Призрак капитализма никак не мог договориться с призраком коммунизма, чтобы у двух комсомольцев заработал нехитрый бизнес. Страна стояла на распутье. И мы дежурили вместе с ней.
Молитвенное столпостояние разрешилось новой идеей – выдвинуться из дворов в переулок.
– А как же менты?
– Разберёмся как-нибудь, – буркнул Костя, понадеявшись на Парткомыча. Ясно было, что в данный момент его беспокоила более актуальная проблема.
Передислокация пришпорила наши дела, и те пошли ровно на порядок живее: за вновь миновавший час мы реализовали десять пачек. В час дня гастроном через дорогу закрылся на обед, а труженики окружающих предприятий, наоборот, на обед прервались. И уличная торговля понесла галопом – мы распродали всё, что громоздилось на столике и даже трижды открывали кунг, чтобы пополнить экспозицию. Проданные пачки уже никто не считал. Мы выкатили грудные клетки колесом, корча из себя матёрых ларёчников. Однако в четырнадцать часов отобедавшие труженики приступили к работе, гастроном открылся, и ручеёк наших покупателей иссяк.
Улучив минуту, я метнулся через улицу. Вернулся унылым.
– Костя, там лежат такие же пельмени, и они дешевле.
– Блин. Откуда они тут?
Выругавшись, Костя пошёл будить водилу.
На свой страх и риск мы выбрались из глуши переулков и встали прямо на проспекте, у троллейбусной остановки. В принципе – место довольно малолюдное, вдалеке от перекрёстков и пешеходных переходов. Костя всё ещё опасался патруля. Разрешения на торговлю у нас, естественно, не было, да и взять его было неоткуда.
Подвалил троллейбус. Из него, помогая друг другу, выбрались три старушки.
– Пельмешков не хотите? – зазывает Костя.
– Да куда уж нам с нашей пенсией? – отозвались увядшие подружки. – У нас и зубов-то уже нет.
А сами смотрят на пельмени с такой драматической печалью, что незлое Костино сердце не выдержало. Взял со стола три пачки, раздал им.
– На здоровье, бабушки. Не беспокойтесь. У нас ещё много!
Из следующего троллейбуса выпрыгнул здоровенный детина в варёнке.
– О! Нифига-се! Пельмени…
Порылся в карманах, посерел и спрашивает:
– Чуваки, вы вечером тут ещё стоять будете? Чё-то я без денег совсем.
И так оно всё закрутилось, что мы стои́м-стои́м, время идёт-идёт… Вроде что-то и продаётся, но ясности нет: то ли мы торгуем, то ли перетаптывается передвижная выставка изделий Останкинского мясокомбината. Плавно наступали затяжные сумерки, и нам стало окончательно ясно, что в первоначальный план закрались громадные изъяны. Костя опять посетовал по поводу уплывших из рук сосисок.
– На них и спрос выше, и хранить их проще. Ведь сосиски охлаждённые, а не замороженные.
– Хорошо, хоть моросить перестало, – пресёк я его занудство, так как необходимо было срочно что-то решать.
Костя внимательно посмотрел на меня. Сплюнул (чего с ним никогда не случалось) и пошёл будить водилу.
Шофёр пыхнул «Примой», что прикупил в давешнем гастрономе напротив, выругался и заявил, что только под нашу ответственность. Мы набрались неслыханной наглости. Впёрлись своим «газоном» на тротуар у самого выхода из метро «Проспект Мира» – радиальная. Костя заверил водилу, что всё будет хорошо. Но сам не был в этом уверен.
Время было идеальным – час пик. И народ хлынул. Мы едва успевали отсчитывать сдачу. Очередь клубилась, дымилась и извивалась за здание метро в сторону Олимпийского спорткомплекса, и конец её терялся из виду. Голодный, возвращающийся домой с работы трудовой люд брал по две пачки, ревниво испепеляя взглядом тех, кто замахивался на три.
– Не переживай, всем хватит, – ворчал водила, добровольно впрягшийся в процесс. Завидев, что мы не справляемся, он распахнул кунг и подтягивал оттуда пачки с пельменями, передовая линия которых отступала всё глубже и глубже в кузов.
К половине восьмого вечера очередь стабилизировалась, но расслабляться было по-прежнему некогда – покупатели протягивали засаленные разноцветные рублики и требовали внимания. К половине девятого очередь рассосалась, но торговля всё ещё шла довольно бойко. Одна пышная дама решила поскандалить. Потрясла коробку с пельменями.
– А чёй-то они у вас не гремят?
Мы переглянулись. Плюсовая температура давала о себе знать. Пельмени бессовестно слиплись.
– Да и вес какой-то не такой, – взвесила дама коробку на ладони.
– Не нравится, не берите, – огрызнулся шоферюга, – вас не заставляют.
– Позвольте! – вспыхнула дама, и мы ощутили, что скандалу быть.
В двадцати метрах располагалась овощная точка, оборудованная классическими советскими торговыми весами. Они бесстрастно зафиксировали триста девяносто грамм живого веса, включая картонную упаковку. Дама вернулась к нам во всём великолепии. Она обозвала нас мошенниками и вынудила втянуть голову в плечи.
Да, останкинцы, конечно, красавчики. На пачке написано «500 грамм». Пачка заклеена на заводе. К нам какие вопросы? А то, что в стране инфляция, должны понимать все. Тают зарплаты, пенсии и стипендии. Хиреет картофель, скукоживается лук, истончается морковь. Скудеет початок, чахнет племенной бычок, мельчают семечки в арбузах. Ну и усыхают пачки с пельменями. Что тут такого? Разве должно быть как-то по-другому?
Отсчитываю сдачу с очередной купюры, поднимаю глаза и… холодеют почки: на меня устало смотрит усатый старлей милиции. Фиксирую боковым зрением, что Костю так и вовсе парализовало.
– Ну и чего застыли, будто обосрались? – медленно заговорил милиционер. – Знаю, что самодеятельностью занимаетесь. Запрещено тут стоять… да ещё и с замороженным продуктом без рефрижератора.
– Ну, мы… – начал было Костя, но запнулся.
– Да наплевать мне. Расслабься. Я своё в наряде оттрубил. Жрать хочу. И троглодиты мои жрать хотят. А Любка только в одиннадцать явится со смены. Давай сюда свои пельмени.
Мы выдохнули. Мент расплатился, отошёл было на несколько шагов, но вернулся и добавил заметно теплее:
– А вообще, вам, ребята, спасибо. Ну где ещё в этот час я бы купил пожрать?
К десяти часам темп продаж существенно замедлился, а к одиннадцати покупатели практически исчезли. Фанерный пол кунга оккупировала огромная лужа. Нижние коробки размокли, поползла красная краска. Водила ворчал, но стоически пробыл с нами до самого закрытия метро. Последний покупатель, подхвативший две отсыревших коробки с пластилиновыми пельменями, был зафиксирован в 01:11 ночи.
Тротуар окончательно обезлюдел. Костя похлопал себя по подсумку, спрятанному под курткой. Подсумок ощущался весомым, приятно набитым банкнотами. Я заглянул в кунг. Унылая картина стремительно тающих остатков была невыносимой. Не менее двух сотен упаковок так и остались нераспроданными. А ведь это существенные деньги!
Свернули в наш спящий двор. Сколько смогли, упихнули в оба наших морозильника и в обычные холодильные секции, совершая ходки между грузовиком и лестничной клеткой. Постеснялись будить других соседей, хотя и следовало бы. Настала пора расплатиться с шофёром и отпустить его с богатым трофеем, ведь не менее сорока́ размякших коробок всё ещё оставались в кунге. Тут нас осенило, что мы ничегошеньки не положили в рот за весь этот феерический день, не считая чашки пустого утреннего чая. Костя выхватил из кузова ещё пару пачек, объяснив, что сварит их прямо сейчас. Я согласился, что это хорошая идея. Водила валился с ног от усталости, и ему было всё равно. Двумя пачками больше, двумя пачками меньше – его семейству до нового года хватит.
Пельмени хоть и растаяли, но, конечно же, оставались весьма съедобными. Мы поглощали их с неуёмным аппетитом. С солью и перцем. Сметаны в доме не было. Про соус мы догадаемся позже. Это произойдёт тогда, когда пельмени прочно войдут в наш ежедневный рацион. Когда же они опостылеют нам в варёном виде, Костя найдёт выход из положения и примется жарить их с соевым соусом. Потом и этот способ приестся, но моя сметливая бабуля затеет из пельменей пирожки. Она перетрёт в мясорубке повторно размороженные пачки и сотворит из белого теста и красного фарша непревзойдённую начинку, обильно сдобренную луком и чесноком из очередной посылки с Украины.
Прочно подсев на пельмени, мы с Костей подрумянились, подокруглились. Залоснилась незагорелая кожица. Друг мой остервенело ворочал гири, а я даже сподобился сбегать кросс в Сокольники. И ведь нашлась же энергия на физическую культуру! Как в старые добрые времена.
Побочным эффектом в Костину жизнь ворвались ежедневные звонки в квартиру. Дворовые фраера, прихватив картишки и бутылочку «белой», беспардонно являлись на пельмени. Костя нарезал слипшиеся пачки блинами, как какой-нибудь торт «муравейник» и запекал на сковородке. Подавал на стол под ласковым самосочинённым названием «ошмётанка». Блатняк орал баллады под гитару, смолил «Беломор», соловел, объяснялся Косте в уважении, клялся мамой в дружбе до гроба.
Холодным неприветливым утром следующего дня мы сгрудились над неряшливой кучей бабла, вываленного из подсумка. Костя раскладывал банкноты по номиналу, распрямлял заломленные уголки. Я сосредоточился на пересчёте.
– Тут не хватает, – тихо произнёс я, когда на последнюю пачку денег напялил резинку.
Костя имел первый разряд по боксу. Он умел держать удар. Кроме того, морально был готов к такому результату. Ни один мускул не дрогнул на лице моего мужественного друга.
– Ну что ж! Неделя до возвращения Кузьмы у нас есть. Будем «продавать» холодильники!
Парочка завалилась в квартиру на сутки позже, чем мы их ждали. Дуська тут же разболтала, что Кузьма сдал обратные билеты за двадцать минут до отправления поезда, потому что вспомнил, что забыл бросить в море монетку. Горный крымский троллейбус равнодушно свозил их из Симферополя в Алушту и обратно. Переночевали недалеко от вокзала в какой-то стрёмной квартире с клопами, сдающейся посуточно. На следующий день местный спекулянт запросил немыслимую сумму за пару обратных билетов, так что Кузьме пришлось сломать ему нос.
– Я не дармовёнок Кузька. Я готов переплачивать за дефицит, за скорость, за удобство и качество, – рассудил Кузьма. – Но тут был откровенный зашквар. Ещё и лыбился, злодей! У-ух…
Скрывались от ментов в отстойнике поездов, среди готовящихся к рейсу составов. Там же познакомились с ушлым официантом вагона-ресторана московского поезда, который вошёл в их нелегальное положение и за разумную сумму спрятал до Мелитополя. Кузьма замерзал в холодильном отделении для напитков, а Дуся, облачившись в белый халат, впервые в жизни намывала посуду, пока официальная посудомойка, накануне вдоволь нагулявшись с упомянутым официантом, отсыпалась тут же, на приступочке.
От Мелитополя свободные места были, и официант отправил обалдевшую парочку к начальнику поезда в седьмой вагон. Далее всё более-менее нормализовалось, не считая того, что нажравшийся в холодильнике халявного пива, Кузьма долбанулся ночью с верхней полки. Да так, что сломал опору стола и проломил ею чемодан пожилой попутчицы, который она держала тут же…
– Чтобы у меня всегда всё моё было под рукой, – прошамкала Дуся, пародируя давешнюю старушку.
Короче, последнее бабло ушло на восстановление статус-кво как с раздосадованной проводницей, так и с расстроенной попутчицей, лишившейся не только крышки от чемодана, но и парадного платья с рюшечками, безнадёжно порванного острым изломом опорной штанги.
Кузьму атаковала назойливая муха. Он то поддакивал, то подвякивал, то звонко хлопал себя по щеке. Не было секретом, что его мысли бродят где-то далеко-далеко. Вероятно, в десяти станциях метро вместе с пересадкой, на пресловутой «Варшавке». Вскочил, сбегал в коридор, свернул в рулончик газету «Труд», которую продолжали исправно опускать в почтовый ящик для соседки. Вернулся.
– Где эта чёртова муха?
– Она улетела. Но обещала вернуться.
Мы вместе с мухой утомили Кузьму. Слинял он от нас в свой автомагазин, не бросив ни единого взгляда в сторону Дуси. Словно её и не существовало вовсе.
После возвращения из Крыма новости у Кузьмы посыпались как из рога изобилия. Сначала он прознал у кого-то в толпе очередников, что за нивой надо было не на Варшавке прохлаждаться, а сразу ехать в Чехов. Выяснив, что да как, засобирался туда.
– Братан, пожелай мне ни пера, ни журки, – тычет Костю в плечо взбодрённый Кузьма, уже напяливший кроссовки.
Съездил он в этот самый Чехов и вернулся душевно нокаутированным. На этот раз окончательно и бесповоротно. Мы с Костей удивлённо лицезрели, как столь самоуверенный рубаха-парень, ничуть нас не стесняясь, рыдал и размазывал немытыми кулаками свои крокодиловые слёзы.
– Они отменили открытки! – наконец выдавил он.
– Катастрофа… – пробубнил всё сразу просёкший Костя.
– А там есть нивы? – я до поры не утратил оптимизм, ибо не уловил суть произошедшей трагедии.
– Да их там полно, – отмахнулся Кузьма.
– Ну! А у тебя есть деньги. Если больше не нужна открытка, просто идёшь и покупаешь. Разве нет?
– Нет, – огрызнулся Кузьма, напряг желваки и добавил: – Там такая ругачка началась! Мужики чуть ворота не снесли на спецстоянку, где новые тачки выставлены.
– Раз отменили открытки, – занялся ликбезом по экономике переходного периода Костя, – значит, отменили госцену. Иди теперь и покупай автомобиль по рыночной цене.
– Понятно, – я тотчас скис.
– Ну почему? Ну почему ни один ёлупень не насвистел мне про Чехов раньше? Там этих нив – завались! Там вообще мне сказали, что только они ими и торгуют. Мол, откуда нивы на Варшавке? Там только жигули да Самары. Я же сто раз успевал машину получить! И до поездки в Крым, и вместо Крыма, и даже сразу после него.
Кузьма продолжал убиваться, вертел в руках бесполезную открытку. Я приноровился и выхватил её. Принялся читать:
– «Министерство автомобильной промышленности СССР. Волжское объединение по производству легковых автомобилей. Производственное управление Автовазтехобслуживание. Спецавтоцентр г. Чехов».
– Где Чехов? – вскочил Кузьма.
– Вот! Тут и на почтовом штемпеле город Чехов Московской области. Откуда отправлена открытка.
– Ну я и растыка! – приговорил себя обессилевший Кузьма. Осыпался обратно за стол, вцепился в вихры цвета заветревшейся меди.
Костя молча поставил перед ним тарелку с отварными пельменями, запасы которых в морозильнике не иссякали.
– Покушай наших пельмешков. Останкинские!
– Из самых первосортных останков! – разрекламировал я. – Размороженная из вечной мерзлоты мамонтятина. С кунаширской океанской солью и агадирским чёрным перцем.
Непробиваемого Кузьму таки улыбнуло кривой судорогой.
Вместо сметаны сгодился соус «Анкл Бэнс» с мордой пожилого афроамериканца на этикетке. На третье у Кузьмы припасена газировка «Херши».
– А пиво где? – не понял я.
– Да я утром на вокзале в Чехове подхватил. Сдуру! Уверен был, что за руль сяду сегодня. Не выливать же теперь!
От нечего делать я продолжал рассматривать открытку.
– О! Вишенка на торте! Она даже отпечатана в ГПТУ-56, город Чехов Московской области. Заказ 5486. Тираж 2000 экземпляров.
Чехов на открытке упомянут трижды. Факт!
– «После оформления покупки просим сделать отзыв о культуре обслуживания. Администрация автомагазина».
– Я те ща в лоб дам, – миролюбиво осадил меня Кузьма.
– Ладно, – надоело Косте внимать нытику. – Твоя фамилия Зряходилов? Вот ты зря и сходил. Чего же более?
– За-ря-ходилов, – огрызнулся Кузьма. – Заряходиловы мы. Ни свет ни заря – уже на ногах! Это безграмотный писарь деду моему выписку из метрики с ошибкой выдал. То в конце двадцатых было, когда дед шестнадцатилетним парнишкой подался на стройки первой пятилетки. Важным гражданином стал! Бетонщиком на Днепрогэсе.
– А как вас в Камызяк занесло?
– Как и всех, – опустил голову Кузьма. – Бабку с малы́ми в Камышин эвакуировали, она там в госпиталь устроилась. А когда похоронку получила в сорок пятом, под самую Победу, решила на Донбасс не возвращаться. Не к кому. Сама с Белоруссии – так там вообще всю нашу деревню заживо сожгли. Сволочи фашистские! После войны бабку с детьми дед Шура забрал к себе в Камызяк, он там в райкоме сидел, потом под Ржевом воевал – ранение, контузия, госпиталь. В госпитале в Камышине и познакомились. Выходила она его. Как он сам говаривал, «безнадёжного». Потом Берлин брал, два ордена Боевого Красного Знамени у него, восемь медалей. Как с войны вернулся, так сразу в Камышин. Отблагодарить хотел благодетельницу ценным трофейным подарком, но так уж вышло… Короче, поженились они.
Растёр Кузьма виски своей медноголовой башки, а нахлынувшее обратно в глотку не засунешь, не проглотишь. Надобно выговориться.
– Всё как у всех. Отца моего и тётку дед Шура поднимал. Я его смутно помню. Маленьким был, когда тот помер. А тётка у меня суетливая. Никогда ей на месте не сиделось. Думала в Иваново на ткацкую фабрику податься, но отговорили подруги с рыбкомбината. Мол, там столько девиц, в том Иваново, что замуж в очереди пятилетками стоя́т. До пенсии. Передумала, рванула по лимиту в Москву на шинный завод. И по иронии судьбы так в бобылях и проходила всю жизнь. Ну хоть комнату дали…
– В девках, – поправил я Кузьму.
– Что? – на автомате переспросил он, загруженный по маковку слайдами из семейного архива.
Не трогали больше мы нашего горе-героя весь вечер. Гоняли с Дуськой чаи-пельмешки. Девка в Крыму ни фига не загорела. Покраснела, кожа теперь с неё слезает. А на новой диете Дуся зарозовелась, подмаслилась, подобрела. Уж очень ей нравится хрумкать такими необычными блинами. Спасипки, ребята, какие вы молодцы.
Всё хорошенько обдумав, Кузьма попросил нас с Костей съездить с ним завтра в Южный порт. Одно дело – государственный магазин, там система. И совсем другое – толкучка, там и обуть могут. Идея Кузьмы заключалась в том, что пока он выбирает подержаную машину, коробка с деньгами хранится либо у меня, либо у Кости. И до поры до времени мы ничем не выдаём тот факт, что мы вместе.
План был неплох. Но, как заведено у Кузьмы, всё тут же пошло наперекосяк. Сам же и заорал на весь ряд: «Как вам эта зелёненькая?» Его радовало, что можно с камышами слиться в дельте Волги. Кузьма так активно интересовался «нивами», что к нам уже начали притираться разного рода «тёмные личности». Самые деликатные из них интересовались бюджетом покупки.
Я решил, что с меня хватит, и это грозило полностью расстроить предприятие, так как коробка от польских шлёпанцев «Рылько» лежала именно в моём рюкзаке, и головой рисковал именно я. Но тут Костю окликнул приятный баритон.
– О-о! Знакомые ребята! Что, нива нужна?
Я узнал его. Это был рано облысевший мужчина с ясными серыми глазами, который не так давно привёз из деревни полпоросёнка. Короче – наш первый клиент, купивший холодильник «Атлант».
– А что, отличный холодильник. Я доволен. Спасибо, ребята. Выручили в нужный момент.
Вынужденный зависнуть с нами, Кузьма глубоко вздохнул. Холодильники его не интересовали.
– А вы что, тоже машину подыскиваете? – поинтересовался Костя.
– Не-ет, – разулыбался наш старый знакомый. – Заглянул за стеклом для фары. Словил камень. Треснуло. Если всерьёз ниву ищете, могу вам свою продать. А она у меня особенная.
Кузьма, услыхав заветное слово, ушки-то навострил. Выяснилось, что Игнат Ипатьевич – на все руки мастер. Полностью перебрал заводской автомобиль. Расточил цилиндры, заменил поршневую на немецкую, поставил итальянский карбюратор от Альфа-Ромео, бачок омывателя Magnetti Morelli увеличенной ёмкости. Не обошёл стороной и трансмиссию. Перед нами стояла единственная в СССР «нива» с пятиступенчатой коробкой передач15. В салоне – японская музыка Kenwood. Руль обтянут сыромятной кожей. В крышу врезан люк от старого лупоглазого мерседеса W114.
– Непонятно одно: какой вам смысл продавать такую усовершенствованную машину?
– Да чего там непонятного? – разулыбался Игнат Ипатьевич. – Просто всё, что можно было с ней сотворить, я уже сделал. Дальше начинаются только понты. Всякие там обвесы пластиковые, дутики с вылетом и насадки на выхлопную трубу. Я этого не люблю. Моя нива со стороны абсолютно нормальная. Вот разве что люк.
– Возьмёте себе новую и будете также переделывать? – спросил с придыханием Кузьма.
– Нет. Уазик возьму. Там тоже можно много чего интересного воплотить.
На том и порешили. Хозяин удивительного автомобиля не называл цену, а просто согласился принять содержимое божьей коробки, которое Кузьма по наивности душевной даже не удосужился пересчитать после поездки в Крым.
Но, видит Партком Парткомыч, мы абсолютно чисты и перед ним, и перед Игнатом Ипатьевичем. В коробке было всё четко. Рупь в рупь.
Оформили документы в комиссионном автомагазине. Кузьма прилепил к стёклам бумажные транзитные знаки. На жвачку.
– Ах да, вот стекло для фары. Знал бы, что продам машину, купил бы фару в сборе. А так герметик нужен, руки из правильного места нужны. Справишься сам? Или заменить?
– Да справлюсь, чего уж там, – засомневался Кузьма и покраснел.
– До Таганки подбросишь? – подмигнул Игнат Ипатьевич.
– Отчего ж, – кивнул Кузьма и полез за руль.
Мы с Костей просочились на задний диван. Кузьма крутанул стартер, подгазовал. И тут же, медленно отпуская сцепление, заглушил резвый двигатель.
– Здесь стоит гоночное итальянское сцепление. Педаль надо резко бросать. Но будь начеку. Машина тут же «прыгнет». Ничего, привыкнешь.
Кузьма справился с педалями, мотор взревел, пискнули шины. Рывками да по кочкам вырулили на Южнопортовую улицу и направились в Дубровку.
– А я еду, а я еду за дурманом, – подпевал мотору счастливый водитель, – за дурманом, сладким запахом травы.
На Таганке помахали Игнату Ипатьевичу.
– Неплохой бизнес, – поджал я губу. – Продал старую ниву по цене новой.
– По бывшей цене. По бывшей! – напомнил мне Костя.
– Тпру, Зоря! – скомандовал Кузьма, когда просочились подворотней во двор и чуть не наскочили на бордюр.
Ночью Кузьме снились кошмары, и он три раза бегал на кухню всматриваться в тёмный двор, заштрихованный в косую линейку стрелами дождя. Не спёрли ли у «нивы» колёса? Вдруг ландо уже на кирпичах?
Наутро новоявленный автовладелец схватился сначала за квадратную голову, а потом – за раскиданные тут и там пожитки.
– Чё-то много у меня хурды-мурды накопилось, – пробормотал грустный Кузьма.
Небрежно затолкал шмотьё в сидор, наткнулся на стекло от фары и не знает, куда сунуть. Кокнуть деликатную вещицу проще простого.
– И на хрена мне эта стекляшка сдалась? Лучше фару в сборе куплю.
Не мелочится Кузьма, играют мускулы его под жёваной майкой.
– Хочешь, я тебе брошюру подарю «Как выпрямить руки в домашних условиях»? – подколол добряк Костя.
Кузьма боднул плечом, но ссориться с братаном не стал. Наоборот! Стрельнул сотку взаймы на бензин и отчалил на родину. Жмём руки. Хлопает дверь.
Дуся не удостоилась не только прощального поцелуйчика, но даже элементарного кивка головой. Вскочила с подоконника, принялась мерить шагами кухню. Шаги длинные. Поступь тяжёлая. Пельменная диета даёт о себе знать. Излишняя неиспользуемая посуда в буфете недовольно дребездынствует.
– И куда ж ты теперь?
Запнулась на мгновение. Оценила молодые серьёзные чела́. Обвела взглядом тараканью сирь кухни.
– У вас останусь, – выкрутилась Дуся. – Я – девочка не расповаженная16, послушная. Хорошо буду себя вести. Авось не выгоните?
– Да ты ж одни несчастья приносишь! – напрягся Костя.
Он понял, что «у вас останусь» – значит, у него. Мне-то забирать Дусю некуда. Тахта и прикроватная тумбочка – это то, что определяло понятие «моего угла», в которое посторонняя женщина, а тем более столь откровенного содержания, не вписывалась.
