Дмитрий Самохин
Сад зеркал
– Если ты не прекратишь орать, – ласково говорит Адития, – я скормлю тебе твоё собственное сердце.
Я немедленно прекращаю орать. Не знаю, может, она и способна на такое. Говорят, один из Старейших, Грыджжый с юго-западного берега, однажды оживил мертвеца, а другой, Бад’ша, живьем вырвал хребет у древ-него из другого рода, который хотел украсть его соль.
– Кто мешал тебе подумать о пещере? – спрашивает Адития. – Кто мешал тебе позаботиться о своей женщине, не дожидаясь, станет она лишь твоей или нет?
Но так никогда не делается! Это нечестно!
От избытка злости я рычу. Рычать Адития не запрещала.
Старейшая оборачивается ко мне половиной тела, и я вижу на её лице нетерпение, озабоченность и досаду. Я не должен находиться здесь, я это понимаю вдруг очень ясно, и мне делается неловко, потому что я вижу что-то, не предназначенное для меня. Только я понятия не имею, что именно вижу особенного.
– Иди отсюда, Тимд’жи. Иди, пока я не выгнала тебя пинками и не запретила участвовать в состязаниях.
Мне хочется еще раз наорать на Старейшую, но я не уверен, что в Озёрном крае найдется много древ-них, которые проделали подобное дважды и прожили достаточно долго, чтобы осознать это. Поэтому я заставляю себя сделать глубокий вдох и немного постоять, глядя вверх, в купол из больших листьев Древа. В темноте они кажутся чёрными.
Я хочу сказать Адитии, что Джа’кейрус обещал принести две головы агонгов, и это звучит еще страннее, чем весть о подготовленной им пещере. Но Старейшая не должна слышать слов, что произносятся у костров на лугу. Про пещеру-то она не могла не знать, а агонгов Джа’кейрус собирается убить без её потворства. Наверное.
Мой взгляд скользит по ковру мха, подсвеченному молодыми ветвями, и я вижу, как пальцы Адитии нервно погружаются в этот мох.
– Иди обратно, Тимд’жи, – сердито говорит она.
И я не спорю. Почтительно наклоняю голову и отступаю в темноту, исподлобья еще раз оглядывая ковер мха.
И я вижу, что это действительно ковер вроде тех, что продают торговцы-люди, это ковёр из земли, а мох растёт на нём, а вовсе не под корнями Древа. Я увидел, где заканчивается этот ковер, когда Адития вцепилась в мох пальцами. Я вижу, что из-под корня торчит подвявший лист гуннеры.
Тревожить Старейшую в её «пещере» у корней в обычные дни отваживаются только очень пожилые древ-ние, глаза которых давно утратили зоркость. Потому, наверное, никто из со-родичей ничего не знал. Даже Дар-Тэя наверняка не знала, слишком уж беззаботной она была.
Я не могу удержаться, поднимаю взгляд на Адитию.
– Пока еще есть время, – сварливо отвечает она на вопрос в моих глазах. – Делай, что должно, Тимд’жи, и не сворачивай со своей дороги, ведь когда судьба окунает нас мордой в грязь…
– …мы ныряем поглубже и смотрим, что найдется на дне, – шепотом заканчиваю я и медленно ухожу от Древа на непослушных, подгибающихся ногах.
* * *
Древ-ние не предают союзников. Не потому что мы такие хорошие и честные, а потому что у нас это спокон веков в крови, впитанное с соком Древа, такая же память поколений, как плавательный инстинкт. Нас всегда было слишком мало, чтобы поступаться своими. Нам проще хвост себе оторвать, чем предать со-ратника.
Потому будущие воины сначала признают друг друга со-ратниками, а потом уже начинают состязаться и соперничать – чтобы это была справедливая борьба и чтобы мы держались подальше друг от друга, когда начнется последняя часть испытаний – охота.
В остальном я проявил себя неплохо, но не так хорошо, как хотел бы, и уж точно не так хорошо, как Джа’кейрус. И плыл не так быстро, как мог бы, и под водой сидел меньше, чем обычно, и с ловлей рыбы у меня получилось всё не так уж ловко. Зато мне удалось забороть пять соперников по очереди, и каждый из них был на год старше меня. Всё потому, что я вёрткий и сильный, а после моих подсечек хвостом еще никто на ногах не оставался.
Но меня очень тревожило, что же дальше будет с нашим Древом, и от этой тревоги я не мог сосредоточиться на состязаниях. Четыре года назад мы видели, как погибает больное гнилью соседнее Древо, как вместе с ним заболевает род, что пьёт его сок. Мы слышали, как целыми днями кричат от боли древ-ние, кости которых медленно разрушаются. Мы наблюдали, как сходят с ума те, кто не пьет сок Древа, как они перестают помнить, кто они и где были прежде, каков их род и зачем им жить, они забывают есть и спать, а вместо этого дни и ночи напролет сидят на берегу озера, раскачиваясь, и если их предоставить самим себе – они просто умрут от голода и жажды, сидя у воды, полной рыбы.
Мы видели, как вместе умирают Древо и род, который оно питало, как от них остается только сгнивший пень и вокруг него – много-много земляных насыпей с прахом, и они вскоре сравнялись с землей. А немногочисленные древ-ние, что не сгнили и не сошли с ума вместе с со-родичами, уходят из Озёрного края. Ведь семейное Древо не заменить другим, только самая мелкая малышня могла бы прорасти у других корней, но малышня умирает от гнили первой.
Я вовсе не хотел, чтобы такое случилось с нашим Древом и моими со-родичами. Да, Адития сказала, что время еще есть, но, говоря это, она отводила взгляд.
Будущие воины стоят на большом лугу против своих Старейших. Все со-родичи – на большом удалении. Нельзя во время состязаний быть близко, потому что это время для показа наших умений, и ничто не должно отвлекать нас.
Легко сказать!
Адития дает нам плечные мешки с припасами, такие же мешки дают своим со-родичам другие Старейшие. Иногда проходит несколько дней, пока древ-ний найдет и загонит добычу, достойную всего умения воина-охотника. Я собираюсь уйти в леса юго-востока, куда в это время кочуют агонги, и еще несколько будущих воинов будут держаться этого направления. Джа’кейрус – наверняка. Но мы постараемся разойтись далеко, чтобы не мешать и не помогать друг другу: каждый должен проявить собственное умение, и, когда я думаю об этом, мне кажется, что меч в ножнах у меня на груди становится теплым и греет моё сердце сквозь ножны.
Мы убегаем в леса и на болота, ничего не сказав напоследок ни со-родичам, ни друг другу, каждый из нас превращается в летящее копье, которое знает лишь одно: свою цель, и он должен найти эту цель во что бы то ни стало.
Я несусь вперед среди сочных папоротников и мягколистых деревьев, прыгаю через ямки и ручейки, краем глаза слежу, как исчезают среди деревьев другие будущие воины. Вскоре пропадает из виду последний из них, теперь мы не мешаем друг другу, и я должен что есть сил бежать на юго-восток, чтобы сегодня выгадать время. Тогда к вечеру я выйду на тропы, где в эту пору можно встретить семейства агонгов, и с самого утра буду наблюдать их повадки, прикидывать, как можно отделить от семейства одного из зверей, чтобы сразиться с ним один на один.
И на кой мне понадобилось убить именно агонга, да еще мечом? Мало, что ли, в Озёрном крае других зверей? Да, конечно, у меня и у других со-родичей особые счёты к этим тварям, но разве моему семейству станет хорошо, если агонг и меня загрызёт?
И я не имею представления, как Джа’кейрус собирается убить двоих агонгов. Если он действительно может это сделать, значит, он лучший воин, чем я или кто бы то ни было из всех, кого я знаю. Значит, умнее всего будет просто уступить ему Дар-Тэю, потому что он заслуживает её больше, чем я.
Но какой смысл вообще в этих состязаниях, если наше Древо поражено гнилью? Может быть, кто-то знает, как лечить её. Адития же откуда-то взяла все эти задумки про иголки и донного ревуна, значит, есть и другие. Быть может, нужно ходить к более дальним Древам и расспрашивать Старейших. А от того, что я буду бегать по лесу и нападать на зверей, самый главный вопрос никак не разрешится.
Я останавливаюсь и слушаю лес. Всё-таки я не понимаю, как Джа’кейрус собирается убить двоих агонгов. Без всяких «разве что».
Зато я понимаю, что не видел его среди древ-них, которые бежали по лесу на юго-восток, а вот что я видел – как Джа’кейрус отстал и, кажется, завернул ближе к болотам, хотя на болотах не водятся агонги.
Я стою, выравнивая дыхание, трогаю прохладный лист папоротника и слушаю, как вокруг заливаются трелями птицы-сверчалки. А потом разворачиваюсь и бегу в сторону болот. Я примерно помню, в каком месте свернул на тропу Джа’кейрус, значит, есть не более десятка направлений, в которых он мог умчаться неведомо как далеко. Если, конечно, это не путаница пути или еще какая-нибудь его мерзкая хитрость.
Может быть, я попадусь на эту уловку, как глупая малышня, но мне нужно разобраться, что затеял этот древ-ний.
* * *
Я ищу Джа’кейруса долго, мне приходится обойти едва ли не все болотные тропы. Но в конце концов я нахожу его – не очень-то далеко от озёр, в месте, где болота сужаются и почти смыкаются с лесом, а за ними лежат пригорки и другие леса.
Джа’кейрус сидит на малом холмике, за спиной у него колчан со стрелами. Что-то или кто-то лежит у его ног, а сам он, напряженный, собранный, внимательно вглядывается в леса и пригорки. Воздух вокруг звенит комарами и влажной гулкостью, где-то заливается сверчалка.
Я всё еще не понимаю, что задумал Джа’кейрус. Он подобрался к местам, где агонги и другие хищники подращивают детенышей до того, как уйти в леса юго- запада. Эти места куда ближе к нашим озёрам, но нужно быть бесконечно тупым древ-ним, чтобы пытаться убить агонгов, которые растят свою малышню. Наоборот, лучшее, что можно делать в такое время – держаться от них подальше. Джа’кейрус – точно не тупой, но тогда что он делает здесь?
Я собираюсь окликнуть его, когда он оборачивается и видит меня. Медленно поднимается на ноги и идет навстречу.
– Ну почему ты такой настырный, Тимд’жи? – кричит он издалека, но голос его весел: им уже владеет азарт охоты, пусть я пока не понимаю, каким образом он охотится. – Или не справился? Передумал, напугался? Хочешь знать, как загоняют добычу настоящие воины?
Агонга загонишь, пожалуй! Он сам кого хочешь загонит! Особенно если у него детеныш.
Тут лежащее на холмике существо поднимает голову, и я с ужасом вижу, что это и есть детеныш агонга, совсем маленький, размером с собаку, которые иногда ходят вместе с человеческими торговцами. У меня немеет кончик хвоста и становится дыбом чешуя на шее. Пасть детеныша стянута стеблями, но если он освободится и завизжит…
– Ты рехнулся, Джа’кейрус? – я стараюсь сам не сорваться на крик, чтобы не привлечь всех хищников ближнего леса. – Его родители же придут сюда!
– Конечно, – он закатывает глаза. – Зачем бы еще мне потребовался детеныш?
Джа’кейрус со снисходительным любопытством разглядывает моё ошалелое лицо и добавляет:
– Но они не найдут нас, пока он не закричит. Я засыпал следы семенами ужугчи.
Он приглашающе машет рукой, и мы вместе поднимаемся на холмик. Там Джа’кейрус очень осторожно, наступив лапой на нос детеныша, перерезает верхние стебли, потом убирает ногу, и детеныш, мотая головой, освобождается от остальных. Лапы его связаны, подняться он не может, и разражается таким отчаянным визгом, что мне даже жаль его становится.
Подъем на холмик сплошь укрыт листьями гуннеры, свободной остается только обходная тропка сбоку. Джа’кейрус смотрит на меня с любопытством, и оно постепенно сменяется насмешливым выражением, когда до меня доходит, что он тут устроил.
– Ты их так не обманешь, – голос мой дрожит от возмущения и ужаса. – Агонгов не убивают об ямы с отравленными кольями! А даже если.
– Расслабься, – говорит он и достает стрелу из колчана. Тяжелая стрела, неоперенная, с наконечником из кости, который смазан соком волчанника, судя по зеленоватому цвету. – За детенышем они побегут прямо, а не как обычно.
– Это неправильно! – я уже кричу, потому что маленький агонг верещит очень громко. – Ты рыл эту яму много дней, а состязание началось только утром! Так нельзя! Что ты возомнил о себе, Джа’кейрус? Станешь лучшим воином благодаря обману? Получишь Дар-Тэю хитростью?
– Я не получу Дар-Тэю, – спокойно говорит он, вглядываясь вдаль. Лук держит опущенным. – Я делаю это не ради Дар-Тэи, не ради хорошего места у озера и вообще… Я уйду сразу после состязаний.
Вдали тоскливо кричит выпь, подпевая воплям маленького агонга. У меня звенит в ушах от них. Может быть, я услышал совсем не то, что сказал Джа’кейрус?
– Уйдешь? – повторяю на всякий случай и совершенно теряюсь, когда он кивает. – Как это? Куда?
От леса отделяются два черных пятна и несутся к нам. Джа’кейрус поднимает лук, я выхватываю меч и остро жалею, что не взял еще рогатину. Почему мне было так важно научиться бою с мечом и тем самым прыгнуть выше собственной головы? Я уже не помню.
Два пятна бегут от леса нам навстречу, становясь больше, обретая очертания зверей из моих кошмарных снов: обманная неуклюжесть, с какой агонг может бежать целый день без усталости, мощные лапы, которыми он подминает добычу, оскаленные пасти с длинными, загнутыми зубами – не вырваться. Нет спасения от этих лап и зубов, эту шкуру не проткнуть, её складки ускользают из-под клинка, уводят руку в сторону, и ты теряешь равновесие, падаешь прямо в распахнутую пасть или в объятия этих лап, в эти раззявленные пасти, лапы, лапы, пасти.
Коротко свистит тетива, стрела разрывает острое ухо агонга, и над болотами несётся раскатистый рёв, и от него вся мелкая живность разбегается по своим норам. Снова свист тетивы, и стрела отскакивает от плеча агонга. Они слишком быстрые. Они в ярости. Их детеныш верещит на весь Озёрный край, и родители собираются порвать в лоскуты тех, кто его обидел.
Они уже под холмом, и я знаю, что этих агонгов не заманишь в яму с кольями, они побегут в обход; я перехватываю рукоять меча обеими руками и успеваю с горечью подумать, как мне повезло: не пришлось выслеживать агонга в дальних лесах, зверя принесли готовеньким, на листе ульмы, можно сказать…
Прыжок, свист стрелы, визг, в глазу самца торчит древко стрелы, тело грузно падает в яму, сминая большие листы. Самка не успевает остановиться и с воем валится следом, еще одна стрела пролетает над ней. Из ямы какое-то время несутся вопли боли, потом всё умолкает. Даже детеныш.
Чувствуя себя очень глупо, я возвращаю меч в ножны. На Джа’кейруса не смотрю. Сажусь спиной к яме, лицом к болотам, где над метелками камышей вьются тучи мошек, и предзакатное солнце делает всё вокруг красножелтым. Скоро стемнеет.
Я слышу возню, ворчание Джа’кейруса, потом – скулеж детеныша и раздраженное: «Да иди уже отсюда». И быстро затихающий шорох лап.
– Так вот, – говорит Джа’кейрус и усаживается рядом со мной. – Теперь я отрежу головы агонгов, отнесу их Адитии, получу взрослое имя и уйду искать лекарство от гнили. Наше Древо болеет.
– Знаю.
Джа’кейрус угукает и добавляет:
– Не только оно.
Я щурюсь на комаров, вьющихся над камышами. Какой сырой воздух сегодня. Какой неправильный. Всё неправильное.
– Болеют и другие Древа, это какая-то новая гниль, переродившаяся. Медленней. Страшнее.
Болезнь, что поражает корни, а не ростки. Где твои корни, древ-ний?
Я не знаю, что сказать на всё это, но Джа’кейрус не ждет ответа, он говорит сам, ему зачем-то нужно, чтобы я понял.
– На южной границе торговых путей болеет Древо, на юго-западной границе – тоже. На восточном краю старых лесов недавно умерло Древо, и теперь каждый соседний род ждет, перекинется на них болезнь или нет. Ходили слухи, что на севере нет древесной гнили, только обычная костная… но твой приятель Фэйтай не просто так пришел сюда, чтобы найти себе женщину: северяне говорят, у здешних древ-них кровь прохладней, и если народится много малышей с прохладной кровью, Древа станут стойкими к гнили. Но если бы это было правдой, новая болезнь сюда бы не пришла.
– И что можно сделать с этим? – спрашиваю я с надеждой, потому что всё сказанное Джа’кейрусом звучит ужасающе.
– Я не знаю, – говорит он, и его голос подрагивает. – Никто из древ-них не знает, потому я хочу идти за ответами к людям или оркам. Адития уже пыталась лечить подобное подобным, как это принято у людей, но она ведь ничего не знает про эти способы. Ей известно не больше того, что говорят торговцы людей на наших дорогах, а торговцы не занимаются лечением, потому их слов недостаточно. Нужно узнать больше, но нельзя узнать больше, оставаясь здесь. Потому я пойду за ответами туда, где они могут быть. Адития не хочет меня отпускать, но.
Понятно, что «но»: когда Джа’кейрус получит взрослое имя, Старейшая не сможет ему запретить. А за две головы агонгов он получит очень сильное взрослое имя, с которым сможет совершить действительно важные вещи, и все со-родичи будут знать это.
Некоторое время я сижу, пытаясь уложить всё услышанное в голове. И я тоже хочу искать ответы! Как можно оставаться и продолжать делать всё то же, что прежде, если в это время наши Древа убивает гниль, а кто-то может знать лекарство от неё?
Задумчиво постукиваю хвостом по траве. А как можно уйти, когда со-родичам требуется каждая пара рук, каждый лук, рогатина, меч?…
Ох, нет, не представляю, как Джа’кейрус может уйти от Древа, от теплого озера, Дар-Тэи, семьи и всего, чем мы живём!
Мы даже толком не знаем, какой он – мир за пределами Озёрного края. У нас есть только слова торговцев и сказания Старейших. Но мы не знаем, что происходит с древ-ними, которые уходят отсюда. Никто из тех, кто осиротел и покинул родные озёра, не вернулся назад – то ли остальной мир оказался настолько хорош, то ли плох до того, что хуже просто некуда.
Я хочу задать Джа’кейрусу много вопросов, но он вдруг подскакивает, оборачивается, орёт что-то невразумительное и хватает свой лук. Я тоже оборачиваюсь.
Агонги уже почти достигли нашего холма, их пять или шесть, они несутся молча, пригнув головы, а увидев, что обнаружены, разражаются рёвом и воем. Джа’кейрус выпускает одну за другой три стрелы, но лишь одна достигает цели, застревает в лапе ближайшего зверя. Это его замедляет, но и только-то. Джа’кейрус поднимает копье, я выхватываю меч, но мы знаем, что это без толку, агонгов много.
Наше Древо не может лишиться сразу двух воинов, в отчаянии думаю я, но этих зверей нам не победить, они не прыгнут в яму, они уже забирают на обходную тропу…
Я всовываю меч в ножны, хватаю Джа’кейруса за руку и тяну к яме. Он сначала выдергивает руку, и его красно-коричневые глаза становятся рубиновыми от ярости. Потом он понимает, и мы вместе спускаемся вниз, как можно быстрее, и отступаем подальше от края, стараясь не оцарапаться об отравленные колья.
Звери уже наверху, они заглядывают вниз и сердито рычат, над нами клацают оскаленные пасти, взрывают землю мощные лапы, летят во все стороны хлопья пены. Агонги видят мертвых со-родичей, висящих на кольях, и это злит их до безумия.
– Вниз! – кричит мне Джа’кейрус, и я, опираясь на ножны, устраиваюсь на земле между кольями. Он делает то же самое.
Ужасное положение, всё моё существо протестует против того, чтобы смирно сидеть на дне ямы, меж отравленных кольев, рядом с убитыми агонгами, и сносить ругань их со-братьев. Но я знаю, что ничего более мы не в силах сделать, Джа’кейрус даже из лука стрелять не может, а впрочем, он оставил лук на холме. Шестеро агонгов – на пороге настоящего бешенства, в каком зверь летит вперед, не разбирая дороги и не щадя себя, и причиняет ужасные разрушения до того, как будет убит. Если они переступят этот порог, то начнут прыгать в яму, и тогда…
Но наше Древо не может лишиться двух воинов разом, потому мы сидим, скрючившись, среди кольев и ждем, когда агонги прекратят лютовать наверху.
Солнце заходит, снаружи быстро темнеет, и становится еще хуже, потому что звери чуют нас прекрасно, а мы их толком не видим – только тени, которые мотаются туда-сюда вдоль края.
Потом долго-долго тянется эта темнота, мелькание черных пятен в ней, рычание и ворчание, холод и твёрдость земли, занемение ног и хвоста, невыразимое желание сменить положение тела и невозможность сделать это, а потом появляются звезды, и ворчание наверху затихает.
Мы еще ждем – вдруг агонги отошли и затаились, мы вслушиваемся в тишину, и нам всё время кажется, что в ней что-то ворочается. Звёздное серебро посыпает блёстками шерстинки на шкурах мертвых зверей, висящих рядом с нами на кольях, и от этого кажется, что они тоже шевелятся.
– Ушли, – решает наконец Джа’кейрус.
Мы медленно поднимаемся, пошатываясь в темноте между кольями на затекших ногах, подбираемся к краю ямы и, подсаживая друг друга, разглядываем окрестности. Агонгов не видно, никаких звуков не слыхать, кроме обычного ночного шороха трав, и мы в конце концов выбираемся из ямы.
А потом далеко-далеко, со стороны озёр, доносятся крики, и мы понимаем, куда ушли агонги.
Мы бежим быстро, мы бежим долго, мы не успеваем.
* * *
Наше Древо упало через четыре дня, когда умер последний порванный агонгами со-родич – Паджитус. Прах остальных уже лежал в земле под корнями Древа.
Адития. Дар-Тэя. Двое малышей, старики. Третий древ-ний, что должен был стать воином нашего рода – в ночь состязаний он охотился на прыгунов в другой части болот, вернулся раньше нас и погиб, защищая сородичей.
Я положил голову убитого мной агонга рядом со свежими насыпями, но этого оказалось слишком мало и, как только умер Паджитус, наше Древо начало потрескивать. Сначала мы надеялись, что обойдется, но вскоре поняли – нет. Семейство окончательно перестает быть. К вечеру Древо наклонилось над свежими земляными насыпями и стало оплакивать их, роняя большие, на лету иссыхающие листья.
Мы с Джа’кейрусом сидели рядом, смотрели на листопад π… Не знаю, о чем думал он. Винил себя, наверное, да он и правда был виноват во всем, что тут случилось в ту ночь. Агонги убили три семейства и серьезно ранили воинов из других родов, которые успели прибежать на выручку. Остальные два осиротевших Древа пока стояли на берегу озера, но у них не осталось никого, кто мог бы принять род.
– Это я виноват, – эхом повторяет мои мысли Джа’кейрус.
– Нужно было утопить тебя перед состязаниями, – отвечаю я.
Наше Древо плакало весь день и весь вечер, а в сумерках начало терять кору и мелкие ветки. Я никогда не видел, как погибает Древо, похоронившее свой род. наверное, если бы оно не болело, то смогло бы подождать, пока мы с Джа’кейрусом снова сможем шевелиться, начнём жить, найдем себе женщин и обзаведёмся малышнёй. Но наше Древо болело, вдобавок оно было очень привязано к Адитии и вместе с ней потеряло надежду на излечение.
– Я всё равно пойду искать лекарство, – сквозь зубы говорит Джа’кейрус.
Я не отвечаю. Я понятия не имею, что буду делать, а что будет делать он – мне всё равно.
К утру от Древа осталась только нижняя часть ствола, иссохшая, мёртвая. Всё остальное лежало на земле грудами щепок. А внутри у меня происходило что-то ужасное, что-то еще более ужасное, чем четыре дня назад, когда я держал на руках мёртвую Дар-Тэю с разорванным лицом.
В груди что-то оборвалось и теперь падало, бесконечно долго падало, сжимало горло, заставляло сердце колотиться, давило, дрожало. Я чувствовал, как сгибаются мои плечи, словно на них положили бревно, как самый обычный утренний ветер холодит чешую мертвенными, злыми прикосновениями. Я не мог говорить и не мог смотреть на мир вокруг себя, потому что…
Я теперь был в нём совсем один. Как будто скорлупа яйца разомкнулась надо мной, а снаружи не оказалось ничего моего. И пустой холод в груди – это не что-то новое, а лишь пустота на месте того, что было там прежде.
Этот холод – отсутствие любви, которой Древо согревало меня всю жизнь.
– Пойдешь со мной? – спрашивает Джа’кейрус.
Я долго смотрю в его красно-коричневые змейские глаза и убеждаю себя, что искать лекарство – единственная правильная вещь, которая нам остается. Но мне всё равно, правильно я буду поступать или нет, потому что внутри ничего не осталось, только чувство бесконечного падения и холода.
Я качаю головой. Джа’кейрус вздыхает и уходит собираться.
Я остаюсь один и сижу еще долго-долго перед ковром щепок – остатками моего Древа, покрывающими свежие насыпи с прахом со-родичей.
– Будет ли уместным предложить тебе кров под корнями моего Древа?
Я не слышал, как подошел Фэйтай. Вечно все ко мне подкрадываются.
Снова мотаю головой. Родовое Древо не заменить другим. Теперь я понимаю, почему осиротевшие древние уходят: судьба окунает их мордой в грязь так глубоко, что у них нет сил выбраться на поверхность, они только и могут, что нырнуть поглубже и узнать: не найдется ли чего-нибудь на дне?
Я заставляю себя подняться на ноги и удивляюсь, какие они слабые, как плохо меня держат. Но теперь я могу распрямить плечи, даже если мне по-прежнему кажется, что на них лежит бревно.
– Я не пойду с тобой к твоему Древу, Фэйтай, – называю его так, потому что не знаю его нового, взрослого имени. – Но я буду рад видеться с тобой, если сойдутся наши пути.
– Я буду рад видеться с тобой, – грустно соглашается он.
И я ухожу к пещерам под корнями, чтобы собрать вещи в дорогу. Навстречу мне выходит Джа’кейрус, и в кои-то веки на нём штаны, рубаха и даже куртка. За плечом – мешок с припасами и лук без тетивы, на поясе висит топорик, на груди – колчан.
– Повремени немного, – говорю ему, – подожди меня. Я не пойду с тобой по всем твоим дорогам, но, думаю, не будет вреда, если мы вместе дойдем до какого-нибудь изгиба тропы.
