Дмитрий Сафонов
Метро
Он подумал, что все это ему показалось, но грязные разводы на стекле недвусмысленно говорили об обратном. Это НЕ МОГЛО ему показаться.
Он нажал кнопку вызова.
– Диспетчер! Диспетчер!
В динамике раздавалось только шипение, прерываемое громким треском.
– Черт! Да что такое?
Машинист перевел ручку управления тяговыми электродвигателями. Поезд стал замедлять ход, приближаясь к станции.
"Надо сообщить дежурному. Пусть пошлет рабочего пути, проверить, что там творится".
Потом он сообразил, что рабочий все равно пойдет от "Щукинской". В самом деле, не посылать же человека с "Тушинской" – тогда ему придется топать по узкому боковому проходу целых полтора перегона.
"Задержусь на станции, доложу дежурному", – подумал он.
Тем временем следующий состав, подчиняясь строгому графику, действующему в час пик – пара поездов в минуту, – уже отошел от "Тушинской" и набирал ход.
* * *
В тот день Владимир Константинов поднялся в шесть утра.
Он проснулся ровно за минуту до того, как зазвенел будильник – от скрипа кровати. Так было всегда – за минуту до назначенного подъема он начинал ворочаться, и этот скрип будил его. А потом уже раздавался звонок будильника.
Константинов отбросил одеяло и вскочил. На сегодняшнее утро у него была назначена важная встреча, и он хотел придти на нее подготовленным.
Владимир пошел в ванную, почистил зубы, принял душ и потом долго укладывал волосы феном. Повторить вчерашнюю укладку, сделанную в салоне, ему не удалось, но тем не менее он остался доволен.
Константинов закрепил прическу лаком и отправился на кухню. Там он вскипятил чайник и заварил овсяную кашу из пакетика. Запил кашу стаканом подогретого обезжиренного молока и взялся за яблоко.
После того, как с завтраком было покончено, он еще раз почистил зубы и критически осмотрел свое отражение в зеркале.
Опасаясь порезаться в самый неподходящий момент, как это обычно бывает в утренней спешке, он побрился заранее, перед сном.
Владимир провел рукой по щекам и подбородку. Щетина уже стала пробиваться, но была еще не видна. По его прикидкам, это должно было случиться не раньше полудня. Значит, все нормально. На встрече он будет выглядеть, как надо.
Он ехал в музей-квартиру Николая Островского, что располагался над "Елисеевским" гастрономом.
Полтора года назад, выполняя заказ правительства Москвы, его фирма установила в музее подъемник для инвалидов. Константинов не хотел браться за эту работу. Он чувствовал, что прибыли она не принесет никакой. Так и случилось. Однако – его хвалили и даже благодарили за то, что он успел уложиться в поставленные сроки.
Работа, как всегда, проходила в авральном режиме: департамент соцзащиты готовился к выставке работ какой-то художницы из Китая, которой вздумалось выставляться именно в музее Островского – самого знаменитого советского инвалида.
Художница сама была с детства прикована к инвалидной коляске, а квартира размещалась на втором, и очень высоком, этаже. Поэтому подъемник был просто необходим.
Константинов выполнил заказ безупречно, и в его негласном досье появились две лестные характеристики: "надежный" и "безотказный".
С тех пор он не брался за подобную работу, предпочитая более традиционные виды заработка.
Но в июне в кругах, близких к мэрии, стали бурлить упорные слухи, что вот-вот ожидается новое постановление – оборудовать новостройки подъемниками для инвалидов. Всех строителей обяжут учитывать этот пункт в сметной документации и выделять на него необходимые деньги.
Константинов вздрогнул, и если бы не ладно сидящий костюм, то стало бы видно, как шерсть на его загривке встала дыбом.
Он знал, что дыма без огня не бывает. Разумеется, это случится не завтра и даже не через год, но он должен быть готов заранее.
"Если ВСЕ новостройки будут оборудовать подъемниками…".
О-о-о, здесь пахло хорошими деньгами.
Владимир стал потихоньку зондировать почву и узнал, что в следующем году правительство Москвы объявит открытый тендер на право стать генеральным подрядчиком. Стало быть, есть за что рубиться.
Константинов два месяца обхаживал чиновника из департамента социальной защиты, и наконец удача ему улыбнулась. Чиновник милостиво согласился взглянуть на его достижения в этой области.
И вот тут Владимир достал из рукава козырного туза. Технически сложный, самый совершенный в Москве подъемник, смонтированный безупречно и в сжатые сроки, от мэрии – два шага, постелим ковровую дорожку, позовем цыган и пригласим полуголых девок… Не угодно ли взглянуть?
Чиновник придал лицу выражение государственного мужа, озабоченного архиважными делами, и сказал: "Угодно".
Встречу назначили на одиннадцать утра, но Константинов понимал, что должен приехать пораньше – хотя бы к девяти, чтобы лишний раз все проверить и провести инструктаж с директором музея. Наверняка последуют какие-то вопросы, а ответы лучше подготовить заранее.
Константинов выбрал темно-синий костюм, голубую рубашку и мягкий бордовый галстук с мелким узором. Он завязал галстук узким косым узлом и остался собой доволен.
К этому костюму хорошо подходили английские ботинки из темно-коричневой замши. Довершало наряд черное демисезонное пальто, перчатки – в тон ботинкам, и шелковое кашне стального оттенка.
Он покрутился перед зеркалом и решил, что выглядит если и не на миллион долларов, то на семьсот тысяч – это уж точно.
Опыт говорил ему, что, когда имеешь дело с чиновниками, надо выглядеть дорого. Они, наверное, думают: "Раз уж этот парень сумел заработать деньги для себя, то сможет и для нас".
– Смогу, ребята! Не сомневайтесь! – сказал Константинов отражению.
Он обошел всю квартиру, тщательно проверил, не забыл ли чего-нибудь выключить, взял приготовленный сверток и вышел на улицу.
* * *
До охраняемой автостоянки, где он обычно ставил машину, надо было пройти два квартала пешком. Владимир увидел грязные лужи на асфальте и понял, что дождь может спутать его планы.
Он знал за собой одну неприятную особенность. Стоило на асфальте появиться хоть малейшим лужам, и Константинов умудрялся забрызгать грязью брюки до самых колен. Может быть, все дело в его походке – быстрой и уверенной? Может быть. Но, как бы то ни было, сейчас ему требовалось идти медленно, стряхивая капли с мысков перед тем, как перенести ногу вперед.
Он так и поступил. Мысленно ругаясь на то, что планы небесной канцелярии шли вразрез с его собственными, он осторожно двинулся вперед. Со стороны казалось, будто сапер пробирается по минному полю – настолько аккуратными и выверенными были его шаги.
Он пришел на стоянку, подошел к вишневому "Мерседесу", достал ключи с брелоком сигнализации и нажал на кнопку. Автомобиль подмигнул габаритами и дважды хрюкнул.
Константинов открыл заднюю дверь и развернул сверток – мохнатое одеяло, купленное в "ИКЕе". Одеяло было просто необходимо – к вишневому кузову прилагался светло-бежевый кожаный салон.
"Девочке всего десять лет. Испачкает мне тут все, что можно…". Одеяло стоило дешевле, чем чистка салона в фирменном сервисе.
Константинов был предусмотрительным. Такой человек, как он, обязан быть предусмотрительным. Сейчас он ехал на встречу с чиновником, но уже заранее готовился к сегодняшнему вечеру.
Он постелил одеяло на заднее сиденье, аккуратно расправил складки. "Ну вот, теперь получше".
Возможно, это было не очень-то красиво, но ведь он никогда не стремился выглядеть самым щедрым человеком на этом свете.
"И потом – я просто проявляю заботу. На голой коже холодно сидеть".
Он захлопнул дверцу и уже собирался сесть за руль, но вдруг…
Черт побери! Неприятные сюпризы продолжались!
Заднее правое колесо было пустым. "Мерседес" был "обут" в низкопрофильные "Pirelli", поэтому машина почти не просела, не припала к земле, и он не сразу это заметил. Но хорошо, что хоть заметил.
Видимо, он пробил колесо вчера, но герметик изнутри залепил покрышку, позволил ему доехать до стоянки, а за ночь весь воздух постепенно вышел.
– Идиотство! – пробормотал Константинов. – Это какое-то идиотство, иначе не назовешь!
Первой мыслью было позвать сторожа, дать немного денег и попросить поставить "запаску". Но Константинов вспомнил его опухшее лицо, нос с сетью красных прожилок и трясущиеся руки. Ему стало жалко красивых литых дисков, каждый из которых стоил, как его ботинки.
– Твари! – непонятно кому сказал Константинов, снова поставил машину на сигнализацию и пошел на шоссе.
Сторож что-то говорил ему, но через стекло будки ничего не было слышно. Владимир отмахнулся и подошел к обочине.
Поймать такси было не такой уж и большой проблемой. Приедет он на собственной машине или на такси – какая разница? Все равно на "Мерседесе" в музей не въедешь. Он как бы ненароком достанет из кармана ключи с узнаваемой трехлучевой звездой, и этого будет достаточно – для поддержания нужного имиджа.
Стоило ему поднять руку, и машины стали останавливаться – одна за другой. Перед ним даже выстроилась целая очередь.
Константинов брезгливо махнул водителю первой машины – ржавой "копейки". Вторым стоял "Москвич". Владимир заглянул через стекло в салон и нашел его слишком грязным. Он снова махнул рукой – проезжай! Третья машина тоже не прошла его придирчивый контроль.
Наконец вдалеке показался серебристый "Ситроен-Берлинго" с шашечками на боку. Таксист затормозил, и Константинов, открыв сдвижную дверь, сел на заднее сиденье.
– На Пушкинскую площадь, – сказал он. Водитель кивнул и включил счетчик.
Из Красногорска они выехали довольно быстро, но дальше, на Волоколамском шоссе, начиналась огромная пробка. Машины тащились по дороге плотной разноцветной массой, и это стало его раздражать.
Он не мог понять, в чем тут дело. Будь он за рулем своего "Мерседеса", он бы так не нервничал. Возможно, потому, что тогда бы все зависело только от него самого. А сейчас любое действие водителя выводило его из себя.
Они переехали деривационный канал, и Константинов не выдержал.
– Давай-ка в левый ряд – и к метро!
Таксист обиженно пожал плечами – хороший заработок уплывал прямо из-под носа. Он включил левый "поворотник" и, дождавшись "стрелки" на светофоре, свернул на проезд Стратонавтов.
– Прямо к выходу, где почище, – сказал Владимир и кинул на переднее сиденье сторублевку.
Водитель с тоской взглянул на деньги.
– Хватит! – отрезал Константинов.
Он всегда считал, что поступает правильно. Что бы ни случилось в этой жизни, он думал, что во всем прав.
Затея прокатиться на метро пришла ему в голову неожиданно. Он не спускался под землю уже много лет и давно забыл, как это выглядит. "По-моему, надо кидать пятачок… Нет, нет… Пятачков больше нет. Э-э-э… Жетон. Да, желтый пластмассовый жетончик…".
Шарить по карманам было бессмысленно – едва ли там мог заваляться желтый пластмассовый жетон.
Таксист остановил машину прямо перед входом. Константинов открыл дверь и осмотрел асфальт. Почти чистый, если не считать фантиков от жевательной резинки и размазанных плевков.
Он вышел и стал спускаться на станцию.
* * *
На входе он изучил карту Москвы с нарисованной схемой метрополитена и обнаружил одну приятную неожиданность: ему не придется делать никаких пересадок. Он доедет прямиком от "Тушинской" до "Пушкинской". Это уже хорошо. Под землей, как известно, пробок нет.
Правда, его несколько озадачило другое. Людей было гораздо больше, чем он ожидал. Угрюмые и молчаливые, они шли одной плотной массой – как автомобили в пробке.
Для того, чтобы пройти через турникеты, пришлось покупать какую-то карточку – жетоны, оказывается, успели выйти из моды. Константинов купил на две поездки. На всякий случай.
Про себя он уже решил, что возвращаться будет только на такси, но, тем не менее, взял карточку на две поездки.
Он подошел к турникетам и здесь его снова ожидала небольшая неприятность.
Парень, шедший перед ним, вдруг стал размахивать руками, как ветряная мельница. Парень жестикулировал так бурно, что ударил Константинова локтем в грудь.
Владимир брезгливо отпихнул его локоть и пробурчал:
– Аккуратнее!
Он стал спускаться по ступенькам, и вдруг его внимание привлекло ярко-синее пятно, резко выделяющееся в утренней суматохе и толчее. Константинов пригляделся. Обыкновенный детский плащ. Дождевичок. Вроде бы – ничего особенного, но этот плащ показался ему знакомым, словно бы он его уже где-то видел.
Владимир еще не успел вспомнить, где именно, а ноги сами, помимо воли, несли его к этому пятну.
Он взял немного левее и прошел по той части платформы, где останавливались поезда, следовавшие из центра. Почему-то здесь почти не было людей.
"Ах, ну да! – сообразил Константинов. – Утром ведь все обычно едут в обратную сторону".
Он быстро обогнул толпу и приблизился к синему пятну сзади.
Маленькая девочка лет десяти, белокурая, с вьющимися волосами до плеч. Она держала за руку высокого, слегка сутулого мужчину. У мужчины был потерянный вид и проплешина на затылке.
Константинов усмехнулся. Он почему-то именно так себе все и представлял. Он удивился, насколько лицо девочки было похоже на ее фотографии. Обычно так не бывает. Фотография искажает черты. Или – придумывает новые. Но здесь все совпадало точно.
Константинов прислушался к себе, к тому, что творилось у него внутри. Ему вспомнились слова, сказанные Ириной во время их последней встречи. Пожалуй, теперь эти слова приобрели несколько другой смысл.
Он осмотрел мужчину – так внимательно, словно составлял фоторобот преступника. Отметил высокий лоб, длинный острый нос и несколько вялую линию подбородка.
Он подумал, что в чертах лица мужчины и девочки не так уж и много общего…
Гудок приближавшегося поезда заставил его отвлечься от своих мыслей. Константинов развернулся и быстро зашагал к голове состава. Он не хотел ехать с мужчиной и девочкой в одном вагоне. Но и дожидаться следующего поезда не собирался. В конце концов, с какой стати?
Константинов протиснулся между плотно сжатыми плечами и оказался прямо напротив дверей. Он вошел в вагон первым и быстро юркнул в укромный уголок.
В вагоне было душно и пахло влажной одеждой – так сильно, что даже аромат собственного одеколона не спасал.
Он по-прежнему считал, что поступает правильно, но даже представить себе не мог, что поездка будет только в один конец.
* * *
Трещина в обделке перегонного тоннеля постепенно росла. Монолитный железобетон, поддаваясь напору скопившейся в грунте воды, хрустел, будто какой-нибудь гипсокартон.
Когда-то, прокладывая линию в Тушино, метростроевцы решили заморозить грунт и прокопать тоннель прямо под каналом.
Недалеко от ворот шлюза, сквозь воду, пробурили множество шурфов и через трубы закачали жидкий азот, создав трехметровую линзу из замороженного грунта. По расчетам строителей, этого должно было хватить надолго.
Но время… И вода… Две самые текучие и непостоянные материи.
Они действуют потихоньку, исподволь. Долбят в нерушимый, казалось бы, монолит, капля за каплей, секунду за секундой… И рано или поздно побеждают. Всегда.
Они разрушают самые хитроумные планы, самые прочные стены, самые долговечные и тщательно просчитанные конструкции.
Вода и время. По сути, это одно и то же. Вода – материальное воплощение времени; она так же постоянно течет, постоянно меняется и МЕНЯЕТ.
Время оставляет морщины на лице; вода точит камни. Человек не в силах противостоять этим стихиям. Особенно – когда они объединяют свои усилия.
* * *
Трещина в обделке ширилась. Другие трещины, поменьше, разбегались от нее во все стороны.
Это сопровождалось громким звуком. Эхо разносило по тоннелю зловещий гул, низкий и утробный. Гул был только басовым фоном, сквозь него пробивались голоса, солирующие в какофонии разрушения. Треск бетона и шипение рвущейся в тоннель воды.
Издалека послышался грохот колесных пар. Громыхая сцепками, подпрыгивая на рельсовых стыках, приближался поезд.
Токоприемник снимал с контактного рельса постоянное напряжение в 825 Вольт; электроэнергия питала четыре тяговых двигателя, и поезд мчался, набирая ход. Там, где контактный рельс, одетый в красный деревянный короб, заканчивался и начинался новый, мелькала ярко-голубая вспышка, озарявшая толстые кабели, покрытые слоем пыли.
Состав, не сбавляя скорости, вылетел на закрытую станцию под Тушинским аэрополем.
Машинист увидел, как густые исполинские тени от колонн метнулись в сторону, словно испугавшись стука колес.
Светофор – справа по ходу поезда – светился гостеприимным зеленым огоньком. Значит, впереди никого не было. Он двигался на безопасном расстоянии от предыдущего.
Машинист потянулся рукой за сиденье. Там, завернутый в целлофановый пакет, лежал банан.
Диагноз "хронический гастрит" ему поставили уже давно, но машинист подозревал, что все гораздо хуже. У него наверняка язва.
Ну конечно, так и есть. Годы, проведенные под землей, не проходят даром.
С одной стороны, работа неплохая. Стабильная. Платят хорошо и без задержек. Ранняя пенсия, казенная форма, бесплатный проезд, в том числе – раз в год по железной дороге, куда только ни пожелаешь… Это все так.
Но есть и несомненные минусы. Зрение, например, постоянно ухудшается. Стоит выйти после смены на свет, и глаза сразу начинают болеть и слезиться. Хоть темные очки надевай. Наверное, дело в том, что он привык к искусственному освещению, а солнце… Это что-то нереальное. Почти ненастоящее.
Он уже давно надевал очки, когда читал газету. Правда, на ежегодном медосмотре окулист все равно писал в его карточке "зрение – 1,0". Но это – просто нехитрый фокус. Выучить нижнюю строчку таблицы наизусть, вот и все.
Но самое страшное даже не зрение. Хуже всего то, что у работающих в метро нарушается естественный ритм жизни.
Человек перестает различать смену дня и ночи. Организм сбит с толку этой постоянной темнотой. Поначалу все время хочется спать, а монотонная езда от станции к станции только убаюкивает. И новички спят.
Очень многие засыпают в кабине. Правда, для борьбы с этим есть специальная "пищалка": если не нажимать на кнопку каждые двадцать секунд, то она заорет так, что разбудит покойников, и они полезут изо всех щелей прямо в тоннель.
Машинист усмехнулся. "Да. Особенно – между "Беговой" и "Улицей 1905-го года" – там же Ваганьково".
На деле, конечно, все не так. Отключить "пищалку" не составляет особого труда.
Года три назад один кадр на Горьковско-Замоскворецкой линии отключил. А потом заснул и не реагировал даже на вызовы диспетчера, хотя тот орал по громкой связи так, что Лучано Паваротти вскочил с кровати в холодном поту. Ну и что? Диспетчер сорвал голос, а машинист все спал и спал.
Веселенькая была картинка – состав на полном ходу пролетает "Павелецкую", даже не затормозив. Пассажиры, естественно, в легком недоумении. Те, что стоят на платформе. А те, что сидят в поезде – в панике! Жмут на кнопки экстренной связи с машинистом, поминают недобрым словом его маму, а ему – хоть бы что! Причмокивает во сне губами и пускает сладкую слюнку.
В конце концов диспетчер сумел справиться с ситуацией. К тому моменту, когда окончательно сорвал голос, он понял, что надо брать дело в свои руки.
На "Автозаводской" подняли рычаг автостопа – такая железная красная трапеция рядом с рельсом, – он выдернул из вагонной части предохранительное кольцо, сжатый воздух вышел из ресивера через шланг, и механические пружины разжали тормозные колодки, заставив поезд остановиться.
Ну, вот тогда уже соню разбудили и состав подали задним ходом на станцию. Все обошлось – не считая, конечно, отдавленных ног, синяков и шишек. Ну, это обычное дело при экстренном торможении.
Машинист достал банан и нажал на кнопку "пищалки". Красный огонек под потолком кабины снова сменился зеленым – еще на двадцать секунд.
Да… Засыпают ребята. Организм не выдерживает.
А с ним – все наоборот. Ему-то как раз эта "пищалка" совсем не нужна. Он мог бы ее отключить, но не хотел нарушать инструкции.
У него другая проблема – бессонница. Снотворное принимать нельзя – как потом заступать на смену? Нет, снотворное – это не выход.
Машинист поднес банан к левой руке, лежавшей на рукояти электродинамического тормоза, и поддел кожуру. Он знал, что стоит съесть совсем немного, и режущая боль в животе успокоится. Не пройдет совсем, но все же – успокоится.
Фрукт был спелым, и кожура отделялась легко. Он очистил банан до половины и поднес ко рту.
До того места, где в потолочной части обделки расходилась большая трещина, оставалось не более трехсот метров.
* * *
Гарин обычно не толкался в метро – когда ехал один. На него наваливались, тыкали в грудь, наступали на ноги, а он делал вид, что не замечает. Ругаться – себе дороже. Вокруг полно людей, только и ждущих, чтобы с кем-нибудь поругаться. Такое впечатление, будто они от этого заряжаются энергией.
Таким Гарин был по вечерам, когда возвращался с работы. Но утром все иначе.
Утром он ставил Ксюшу перед собой и клал руки ей на плечи. Если кто-нибудь наседал сбоку, он выставлял локоть, если кто-то торопил его сзади, он упирался и даже мог лягнуть.
Он чувствовал, что в эти минуты превращается в угрюмого телохранителя. И окружающие, наверное, тоже это чувствовали, поэтому конфликтов не возникало.
Они прошли вглубь вагона, подальше от дверей. Конечно, все сидячие места были заняты, и уступать никто не собирался. Не только Ксюше, но и вообще кому бы то ни было.
Гарин встал перед миловидной женщиной в очках и подвинул дочь перед собой. Теперь пассажиры, заходившие в вагон, наталкивались на его спину и огибали Гарина, как ручей огибает валун. Он служил амортизатором между Ксюшей и внешним миром.
Женщина перевернула страницу дамского детектива в мягкой обложке и поправила очки. Она отвлеклась от книжки и посмотрела перед собой; ярко-синий дождевик нельзя было не заметить.
Справа от нее сидела худая девушка с длинными и не очень чистыми волосами. Гарин насчитал в ее ухе семь сережек и сбился со счета.
Любительница детективов взяла Ксюшу за руку и потеснилась.
– Иди сюда! Ты же маленькая, места хватит.
Ксюша взглянула на отца.
Гарин кивнул – сначала сердобольной женщине, потом – дочери.
– Спасибо!
Дама сдержанно улыбнулась, давая понять, что это – такой пустяк, за который и благодарить не стоит. И, в общем-то, Гарин был согласен. Из-за того, что она немного потеснилась, не стоило превращаться в китайского болванчика.
Он сделал полшага вперед – занял освободившееся место – и почувствовал, как человек за его спиной сделал то же самое. Давки избежать никак не удавалось. "Природа не терпит пустоты", – вспомнил Гарин, и эта мысль странным образом заставила его вновь подумать об Ирине. Наверное, потому, что она тоже – не терпела пустоты.
Магнитофонный голос призвал к осторожности и сообщил, что следующая станция – "Щукинская".
Гарин взялся за поручень и посмотрел в окно. Двери захлопнулись, раздалось шипение, и поезд тронулся. Мраморные панели облицовки за стеклом дрогнули и стали медленно сменять друг друга. Затем они замелькали все быстрее и быстрее, как кадры кинопленки.
Гарин смотрел на них и пытался ни о чем не думать, но это оказалось тяжело. Практически невозможно.
Тогда он постарался сосредоточиться на предстоящей работе.
Он работал в инфекционной больнице. Правда, его непосредственный начальник, заведующий отделением Владимир Николаевич Островский, утверждал, что врачи не работают, а служат. Милейший старик, очень интересный и оригинальный тип, он был весь пропитан каким-то патриархальным духом. Говорил медленно, размеренно, ко всем обращался только по имени-отчеству, держался статно и уверенно, гордо задрав голову, словно работал – простите, служил! – по меньшей мере министром здравоохранения.
Гарин сам не знал, почему выбрал именно эту специальность. Особых барышей она не сулила, и, если бы не регулярная плата за квартиру, он был бы нахлебником у собственной жены. Теперь, когда он переехал назад, в свою однокомнатную, Гарин и вовсе с трудом сводил концы с концами.
Он старался брать как можно больше дежурств, желательно – в праздники и выходные. Во-первых, за выходные больше платили, а во-вторых, будни все равно были заняты – он возил Ксюшу в школу.
Ксюша… С Ксюши он как-то плавно свернул на Ирину.
Гарин мысленно выругался и заставил себя вспомнить список первоочередных дел, которые предстояли ему в больнице.
Прежде всего, конечно, кружка кофе с сигаретой. Потом – Ремизов.
Этот парень поступил вчера. Гарин знал про него только одно – Ремизов был горячий, как утюг. Черты его лица заострились, глаза запали глубоко в глазницы и кожа, взятая в складку, долго не расправлялась.
Он был сильно обезвожен и лихорадил. В пятидесятой больнице, откуда он поступил, причину лихорадки так и не нашли. Ремизова пичкали всеми имеющимися в наличии антибиотиками, но ему становилось только хуже.
Гарин осматривал его в приемном, в специальном боксе для больных с неясным диагнозом. Гарин подумал, что переводить его в отделение, в общую палату, пока не стоит. Он записал все необходимые назначения, еще раз просмотрел результаты анализов, сделанных колегами в "полтиннике" и, поразмыслив, решил их повторить. Хуже уж точно не будет.
Перед самым концом рабочего дня Гарин заглянул в кабинет Островского.
– Владимир Николаевич! Проконсультируйте, пожалуйста, нового пациента. Я что-то никак не могу разобраться.
Островский всплеснул руками.
– Помилуйте! Андрей Дмитриевич! Голубчик! Если уж вы не можете, то мне там и подавно делать нечего!
Гарин улыбнулся. Старик лукавил. Островский был в курсе всех последних веяний в медицине и мог дать сто очков вперед любому доктору наук, защитившемуся на высосанной из пальца теоретической теме.
Просто он кокетничал. Хотел немного поломаться, чтобы его стали упрашивать.
– Пожалуйста, Владимир Николаевич! Сделайте одолжение!
– Ну уж, ладно… – старик покряхтел, достал из ящика стола фонендоскоп и направился в приемное.
Гарин не стал дожидаться результатов осмотра, поспешил домой, а сегодня его очень интересовала запись, оставленная Островским в истории болезни. "Интересно, сумеет ли он что-нибудь найти? Ведь должна быть причина для такой упорной гипертермии".
Причина, конечно, должна была быть. Ничто не происходит просто так. И то, что Ирина захотела с ним развестись…
Гарин похолодел. Поезд мчался по темному тоннелю метро – по гигантской трубе, прокопанной глубоко под землей, откуда не было выхода. Так же и его мысли – он никак не мог развернуть их в нужном направлении; они постоянно ускользали в глубокий тоннель. И оттуда тоже – выхода не было.
Гарин решил больше не сопротивляться. В конце концов, рано или поздно придется об этом задуматься – ему ведь еще предстоит разговор с женой.
Лучше предупредить ее заранее – позвонить с работы. Назначить встречу и все обсудить.
"А не поздно ли ты спохватился, Гарин?". Внутренний голос даже не скрывал своей неприязни.
Он опустил глаза и посмотрел на Ксюшу.
Девочка сидела на самом краешке сиденья, ровно держа спинку. Гарин умилился: "настоящая принцесса!".
Он решил, что не поздно. Он попросит Ирину дать ему еще один шанс. Последний. И тогда он…
А что тогда? Что он сможет изменить?
До Гарина внезапно дошло, что он так и не знает, в чем заключаются ее требования. Чем же он ее не устраивает?
Казалось бы, чего проще – сесть и мирно все обсудить. Но ведь нет. Раньше ему это даже в голову не приходило. Мысль о том, что он может чем-то не устраивать свою жену, с которой прожил двенадцать лет и уже смирился с необходимостью прожить еще как минимум двадцать четыре, никогда не посещала его.
Он просто… работал, что-то делал по хозяйству, занимался с ней любовью – правда, все реже и реже и уже не с тем пылом, что в молодости, изредка ездил с ней к теще и… все.
Гарин постарался вспомнить, когда они в последний раз были в театре или в кино, и не смог.
Испытывая постоянную нехватку денег, он жалел отдать тысячу или около того за билеты. Правда, Гарин прежде всего экономил на себе. За новой одеждой он заходил на Тушинский рынок, благо тот был рядом, и даже не шел в сторону крытого павильона, а быстренько, чтобы не передумать, покупал что-нибудь прямо в палатках, стоявших на улице.
Продавцами здесь были сплошь чернявые улыбчивые мужчины неопределенного возраста. Они называли его "братом" и сверкали рондолевыми фиксами. Хлопали по плечу и выдавали обычный дерматин, ломающийся на сгибах, за превосходную кожу.
Гарин загнанно улыбался и отсчитывал смятые сторублевки, чувствуя, как сердце обливается кровью.
Он был безнадежно скучным. Только сейчас Гарин это понял. Он взглянул на свое отражение в темном стекле и ужаснулся.
Волосы поредели, лицо избороздили глубокие морщины, нос как-то обреченно повис, словно в одночасье утратил костный скелет.
Но самое страшное – он выглядел усталым. Неспособным больше ни на что. Когда-то широкие, гордо расправленные плечи сделались понурыми и покатыми, и глаза потухли.
"Возможно, от мужчины во мне осталась только необходимость бриться. И, пожалуй, больше ничего", – подумал Гарин.
Это характеристика была очень горькой, но… она была правильной. Он смог наконец заметить то, что Ирина увидела год назад.
"Неужели уже поздно? Неужели..?". Он посмотрел на Ксюшу, и сердце сдавила тоска, словно предвестник близкой и неминуемой разлуки.
"Но что-то же во мне есть? Что-то хорошее?". Он хотел отыскать в себе нечто такое, что помогло бы ему вновь расправить плечи.
"Я же – доктор. Российский врач. Я – людей спасаю".
Не помогало. Ему это не помогало. Вот Рафаелю Маратовичу – другое дело. Толстый, с жидкой бородкой на круглом багровом лице, он ходил на работу едва ли не в тренировочных штанах.
Его жена работала медсестрой в том же отделении, и у них было уже трое детей, но ни Рафаэля, ни его бессловесную супругу не смущала отчаянная бедность, граничащая порой с откровенной нищетой.
Рафаэль весь лучился спокойствием и уверенностью, а вот у Гарина это не получалось.
Он подумал, что весьма соблазнительно свалить все на жену; мол, у нас – разные жены, и в этом вся причина, но… Причина была не в этом. Скорее, в нем самом.
Гарин стиснул зубы и изо всех сил сжал поручень, наблюдая, как белеют костяшки пальцев. Наверное, это его и спасло.
В следующий момент все пространство вагона – от пола и до потолка; от одних дверей до других – пронизал ужасающий лязг, тянувшийся на одной высокой ноте, словно кто-то громадным металлическим скребком с нажимом вел по толстому стеклу.
Гарина резко бросило вперед, на мягкую податливую толпу. Раздался пронзительный женский крик. Казалось, толпа выбрала весь свободный ход. Людские тела спрессовались в один плотный конгломерат. Дальше давить было некуда.
Но еще через миг последовал страшный удар, который сплющил и этот комок, раздавил его, словно чудовищным асфальтовым катком.
