Дмитрий Половинкин
Константин Петрович Победоносцев: великий инквизитор или рыцарь православной монархии?
Единственным поводом для огорчения и даже предметом страдания для четы Победоносцевых было отсутствие детей. В письме к Анне Федоровне Аксаковой (в девичестве Тютчевой) 20 сентября 1868 года Константин Петрович делился своей печалью: «Оба мы друг другом довольны и, несмотря на внешние невзгоды, довольны были бы своей участью совсем, когда бы Бог дал нам детей – это у нас больное место». Спустя месяц он сделал такое же признание в письме к её сестре Екатерине Федоровне Тютчевой: «Дома в нас и около нас всё, слава Богу, тихо и мирно, и я доволен, насколько позволяет быть довольным общая наша рана, то есть отсутствие детей в нашем доме, но на то воля Божия!»
9 июня 1897 года в дом Софьи Васильевны Ланской (двоюродной сестры супруги обер-прокурора) была подброшена новорождённая девочка. Впоследствии она была принята в семью Победоносцевых, крестили её и, назвав Марфинькой, официально удочерили.
Константин Петрович был в восторге от приёмной дочери, и этот восторг скрашивал последние годы его жизни. 5 декабря 1899 года он писал князю Александру Валентиновичу Шаховскому о своей радости: «Марфинька продолжает утешать нас и удивляет быстротой своего развития», а 21 августа 1901 года сообщал ему: «Марфинька паки хорошеет и умнеет и по дням, и по часам, и нас утешает».
Привязанность Победоносцевых к приёмной дочери была настолько сильной, что они не мыслили свою жизнь без неё и впадали в панику, если она заболевала. 19 марта 1900 года Константин Петрович жаловался А.В. Шаховскому: «У нас в эти два дня сильная тревога. Заболела тяжко наша милая Марфинька – вчера целую ночь не спали. Сегодня, слава Богу, лучше. Авось, Бог даст, оправится. Страшно подумать, если Богу угодно будет взять от нас это утешение».
И Бог оказывал милость благочестивой семье. Их дочь росла и хорошела. 2 марта 1905 года Константин Петрович сообщал князю Шаховскому: «Марфинька же наша стала такая прелестная и умная девочка, что все на неё любуются. Я же ныне, когда вижу детей, готов плакать при мысли, что с ними будет в мире сем прелюбодейском и грешном. Но на всё воля Господня и милость Господня».
После революции, в 1920-е годы, Марфе удалось эмигрировать из Советской России. Она осталась незамужней и умерла во Франции в 1964 году.
Екатерина Александровна вспоминала, что по праздникам муж заказывал массу игрушек, которые лакей разносил по квартирам бедных, а по воскресеньям после церковной службы много денег раздавал нищим.
Среди соседских детей, часто посещавших Победоносцевых в конце 90-х годов XIX – в первые годы ХХ века, была Лиза Пиленко, впоследствии ставшая известной как мать Мария (Скобцова). В своих воспоминаниях об этих посещениях она писала: «Победоносцев страстно любил детей. Насколько я могла судить, он любил вообще всяческих детей – знатных и незнатных, любых национальностей, мальчиков и девочек, – вне всяких отношений к их родителям. А дети, всегда чувствительные к настоящей любви, платили ему настоящим обожанием. В детстве своём я не помню человека другого, который так внимательно и искренне умел бы заинтересоваться моими детскими интересами. Другие люди из любезности к родителям или оттого, что в данное мгновение я говорила что-нибудь забавное, слушали меня и улыбались. А Победоносцев всерьёз заинтересовался тем, что меня интересовало, и казался поэтому единственно равным из всех взрослых людей. Любила я его очень и считала своим самым настоящим ДРУГОМ.
Дружба эта протекала так. Мне, наверное, было лет пять, когда он впервые увидел меня у бабушки. Я сделала книксен (присела), появившись в гостиной, прочла с чувством какие-то стихи и расположилась около бабушки на диване, чтобы по заведённому порядку молчать и слушать, что говорят взрослые. Но молчать не пришлось, потому что Победоносцев начал меня расспрашивать. Сначала я стеснялась немного, но очень скоро почувствовала, что он всерьёз интересуется моим миром, и разговор стал совсем непринуждённым. Уехав, он прислал мне куклу, книжки английские с картинками и приглашение бабушке приехать со мной поскорее в гости. Мы поехали.
Огромный старообразный швейцар Корней открывал дверцу. Синодальный дом, где жил Победоносцев, был огромный, бесчисленное количество зал совершенно сбивало меня с толку. Я помню маленькую комнату, всю заставленную иконами и сияющую лампадами. Жена Победоносцева, Екатерина Александровна, по сравнению с мужем ещё очень молодая женщина, „принадлежала к миру взрослых“, а потому меня мало интересовала. Гораздо позже я заметила, что она очень величественна и красива, – я заинтересовалась ею, уже узнав, что будто бы с неё Толстой писал свою Анну Каренину. Волосы у неё были великолепные, заложенные низко тяжёлыми жгутами, а на плечах она носила бархатную, такую особенную красную тальму (или уже не так всё это называется?). Была у них приёмная дочь – Марфинька, она была моложе меня года на три. И несмотря на то, что в победоносцевском доме был ребёнок, никто не думал, что меня привозят в гости к Марфиньке, – я ездила к моему ДРУГУ Константину Петровичу.
Бабушка бывало сидит с Екатериной Александровной и пьёт чай, а мы с Константином Петровичем пьём чай отдельно. Помню, как он повёл меня однажды в свой деловой кабинет. Там было много народу. Огромная и толстая монашенка, архиерей, важные чиновники и генералы. Не помню, какие вопросы они мне задавали и что я отвечала, но всё время у меня было сознание, что я с моим ДРУГОМ и все это понимают, и это вполне естественно, что уже немолодой Победоносцев мой ДРУГ.
Рядом с кабинетом была ещё какая-то ОСОБЕННАЯ КОМНАТА. В ней все стены были завешаны детскими портретами, а в углу стоял настоящий волшебный шкаф. Оттуда извлекались куклы, книги с великолепными картинками, различные игрушки… Помню, однажды я была у Константина Петровича на Пасху. Он извлёк из шкафа яйцо лукутинской работы и похристосовался со мною. Внутри яйца было написано: „Его Высокопревосходительству Константину Петровичу Победоносцеву от петербургских старообрядцев“. Это яйцо я потом очень долго хранила.
Однажды Константин Петрович приехал к бабушке в обычном своём засаленном сюртуке, галстуке бантиком, криво повязанном, и произнёс: „Я был сейчас, любезнейшая Елизавета Александровна, во дворце у Марии Фёдоровны12…“ – и потом он начал длинный разговор о том, какие люди раньше были (Елена Павловна!..) и какие теперь пошли… Я была страшно удивлена. Цари были у меня чем-то совершенно сказочным. Я была уверена, например, что царская карета обязательно должна ездить по коврам и по аналогии со спускаемыми с берега в море лодками, которые я часто видела. Я думала, что ковры перед царской каретой так же заносятся, как козлы, по которым подвигается лодка… А тут вдруг засаленный сюртук и кривой галстук Константина Петровича.
Когда я приезжала в Петербург, бабушка в тот же день писала Победоносцеву: „Любезнейший Константин Петрович. Приехала Лизанька!“ А на следующее утро он появлялся с книгами и игрушками, улыбался ласково, расспрашивал о моём, рассказывал о себе.
Научившись писать, я стала аккуратно поздравлять его на Пасху и на Рождество. Потом переписка стала более частой. К сожалению, у меня сейчас не сохранились его письма. Но вот каково приблизительно их содержание. На половинке почтового листа, сложенного вдвое, каждая последующая строчка начинается дальше от края бумаги, чем предыдущая. Обращение всегда „Милая Лизанька!“. Первые письма, когда мне было лет шесть – девять, заключали только сообщение, что бабушка здорова, скучает обо мне, подарила Марфиньке огромную куклу и т.д. Потом письма становятся серьёзнее и нравоучительнее.
Я помню, что в минуты всяческих детских неприятностей и огорчений я садилась писать Константину Петровичу и что мои письма к нему были самым искренним изложением моей детской философии.
И вот, несмотря на то, что семья моя была ему совершенно чужой, Константин Петрович быстро и аккуратно отвечал на мои письма, действительно ощущая меня не как „бутуза и клопа“, а как человека, с которым у него есть определённые отношения. Помню, как наши знакомые удивлялись всегда: зачем нужна Победоносцеву эта переписка с маленькой девочкой? У меня на это был точный ответ: „Потому что мы друзья!“
Так шло дело до 1904 года. Мне исполнилось тогда двенадцать лет. Кончалась японская война. Начиналась революция.
Я слушала приезжающих из Ялты ораторов, сама подвергалась ежедневному распропагандированию и чувствовала, что всё трещит, всё, кроме моей личной дружбы с Константином Петровичем.
Долой царя? Я на это легко соглашалась. Республика? Власть народа? – тоже всё выходило гладко и ловко. Российская социал-демократическая партия? Партия социалистов-революционеров? В этом я, конечно, разбиралась с трудом. В общих чертах вся эта суетливо-восторженная и героическая революция была очень приемлема, так же, как и социализм, не вызывая никаких возражений. А борьба, риск, опасность, конспирация, подвиг, геройство – просто даже привлекали. На пути ко всему этому стояло только одно, НО ОГРОМНОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ – Константин Петрович Победоносцев. Увлечение революцией казалось мне каким-то ЛИЧНЫМ предательством Победоносцева, хотя, между прочим, ни о какой политике мы с ним не говорили никогда.
Помню сатирические журналы того времени. На красном фоне революционного пожара зелёные уши „нетопыря“. Это меня просто оскорбляло. Я любила старческое лицо Победоносцева с умными и ласковыми глазами в очках, со складками сухой и морщинистой кожи под подбородком. Но изображать его в виде „нетопыря“ с зелёными ушами – это была в моих представлениях явная клевета.
Я решила выяснить все свои сомнения у самого Победоносцева. Помню, с каким волнением я шла к нему!
Тот же ласковый взгляд, тот же засаленный сюртук, тот же интерес к моим интересам. Мне казалось, что одно мгновение – и вопрос будет решён в пользу Константина Петровича.
– Константин Петрович, мне надо поговорить с Вами серьёзно, наедине.
Он не удивился, повёл меня в свой кабинет, запер дверь.
– В чём дело?
Как объяснить ему, в чём дело? Надо одним словом всё сказать и в одном слове получить ответ на всё. Я сидела против него в глубоком кресле. Он пристально и ласково смотрел на меня в свои большие очки.
– Константин Петрович, что есть истина?
Вопрос был пилатовский. Но в нём действительно всё сказано и в одном слове хотелось так же получить ответ. Победоносцев понял, сколько вопросов покрыто им, понял всё, что делается у меня в душе. Он усмехнулся и ответил ровным голосом:
– Милый мой друг Лизанька! Истина в ЛЮБВИ, конечно. Но многие думают, что истина в любви к дальнему. Любовь к дальнему – не любовь. Если бы каждый любил своего ближнего, настоящего ближнего(!), находящегося действительно около него, то любовь к дальнему не была бы нужна. Так и в делах: дальние и большие дела – не дела вовсе. А настоящие дела – ближние, малые, незаметные. Подвиг всегда незаметен. Подвиг не в позе, а в самопожертвовании, в скромности».
Лиза была разочарована таким ответом. Его мудрость она поймёт четверть века спустя, и после этого всю себя отдаст служению Богу и людям. Когда Лиза уезжала из Петербурга, Константин Петрович писал ей письма. Она долго потом помнила одну строчку из них: «Слыхал я, что ты хорошо учишься, но, друг мой, не это главное, а главное – сохранить душу высокую и чистую, способную понять всё прекрасное».
Лиза Пиленко выполнила завет своего мудрого друга: многое утратила в жизни и в конце концов и саму жизнь, но душу – «высокую и чистую» – сохранила. Она стала известной поэтессой и жила во Франции. Дважды была замужем, в 1932 году приняла монашеский постриг, получив имя Мария. Когда во Францию пришли фашисты, мать Мария (Скобцова13) участвовала в Сопротивлении, дом её стал убежищем для евреев и военнопленных, мать Мария и священник Димитрий Клепинин также выдавали евреям фиктивные свидетельства о крещении, которые иногда помогали. Была арестована и помещена в концлагерь Равенсбрюк. За неделю до освобождения лагеря Красной армией добровольно надела робу с номером приговорённой к смерти молодой женщины и 31 марта 1945 года приняла мученическую смерть в газовой камере. Посмертно награждена орденом Отечественной войны и канонизирована как преподобномученица Константинопольским патриархатом.
Волна революционного террора, захлестнувшая Россию в начале ХХ века, не обошла (да, наверное, и не могла обойти) обер-прокурора Святейшего синода. 21 июня 1893 года К.П. Победоносцев пережил покушение учащегося Псковской духовной семинарии В. Гиацинтова. На следствии Гиацинтов заявил, что является сторонником конституционного образа правления, а целью его приезда в Петербург было покушение на жизнь императора Александра III. Впоследствии он осознал, что «доступ к государю почти невозможен», и поменял свои планы: вознамерился «лишить жизни» обер-прокурора Победоносцева, поскольку, как ему было известно, именно он «воспротивился желанию государя при восшествии на престол даровать конституцию». Как показал Гиацинтов, он не убил обер-прокурора только потому, что не рассчитал расстояния и, замахнувшись ножом, не достал К.П. Победоносцева, успевшего отступить и скрыться за дверью.
Екатерина Александровна, жена К.П. Победоносцева, так вспоминает об этом: «Когда мы проводили лето в Царском Селе, Константин Петрович раз сходил с лестницы и встретился в передней, где в ту минуту никого из прислуги не было, с незнакомым семинаристом, который сразу агрессивным тоном стал в чём-то упрекать Константина Петровича, говорил, что он очень им недоволен и уже поднял на него руку, но в это самое время подоспевший Корней схватил сзади семинариста, и у него из рук выпал большой нож».
8 марта 1901 года произошло покушение, организованное социалистами-революционерами. В воспоминаниях сенатора А.А. Половцова осталось свидетельство об этом покушении: «Накануне вечером стреляли в Победоносцева. Он вернулся домой и сел заниматься в своём кабинете, расположенном в нижнем этаже обер-прокурорского дома. Когда он встал с кресла, чтобы пройти в соседнюю комнату, то с улицы последовали три выстрела, но ни одна из трёх пуль его не тронула. Стрелявший статистик Самарской губернской земской управы Н.К. Лаговской был тотчас арестован. Он заявил, что на него пал жребий убить Победоносцева, несколько дней сряду он его караулил и, прозевав его приезд, стрелял в окно».
Сам Константин Петрович, описывая покушение, сообщает, что в своих показаниях тот прямо объяснял, что хотел истребить его «как главного виновника всяких притеснений, мешающих прогрессу и свободе». При этом К.П. Победоносцев особо подчёркивал, что на первом месте в указании его вины стрелявший в него революционер поставил распространение в народе суеверия и невежества посредством церковно-приходских школ. «Из этого уже видно, – заключал обер-прокурор, – в каком невежестве и в какой дикости ума и сердца растет и развивается эта масса недоучек или пролетариев науки, воспитанная на статьях либеральных газет, на нелепых прокламациях, на подпольных памфлетах, на слухах и сплетнях, из уст в уста передающихся… И мне ставится в вину дело, – возмущался он, – которое я считаю в нынешнее время самым важным и нужным для России делом, ибо в народе вся сила государства, и уберечь народ от невежества, от дикости нравов, от разврата, от гибельной заразы нелепых возмутительных учений – можно уберечь только посредством церкви и школы, связанной с церковью».
Неудача Лаговского не обескуражила эсеров, и следующее покушение на обер-прокурора готовилось более обстоятельно. С осени 1901 года, когда начала действовать Боевая организация, ЦК эсеров в качестве основной задачи определил убийства министра внутренних дел Д.С. Сипягина и К.П. Победоносцева. Главным организатором покушения на К.П. Победоносцева стал знаменитый Г.А. Гершуни, стоявший у самых истоков создания Боевой организации партии.
Гершуни вспоминал: «Как известно, одновременно с Сипягиным второго апреля должен был быть убит Победоносцев. Ровно в час Сипягин приезжал в Мариинский дворец, а Победоносцев выезжал из Синода. К первому должен был направиться молодой адъютант от Сергея, ко второму – старец генерал флигель-адъютант. Благодаря одной из совершенно нелепых случайностей, так часто рушащих самые сложные конспиративные планы, с „флигель-адъютантом“ не встретились. Откладывать предприятие нельзя было, так как второго было последнее собрание комитета министров, и он ушёл от верной смерти. И в то время, как весь Петербург ликовал по поводу удачного акта Степана Балмашева (убийства Сипягина. – Д.П.), организация испытывала муки нелепого провала – победоносцевской неудачи».
Об ещё одном покушении 1905 года мы узнаём из письма самого К.П. Победоносцева петербургскому генерал-губернатору, товарищу министра внутренних дел Дмитрию Фёдоровичу Трепову: «Когда мы приехали… в Петербург и вышли из вагона, на платформе, куда мы вышли, не было никакой толкучки, наш вагон – вагон самый крайний, и публика из других вагонов выходила впереди нас и вслед за нами. При выходе поджидал человек дикого вида, подходивший решительным шагом в упор и смотревший пристально в упор в глаза жене моей, с коей я шёл рядом: жена до сих пор видит перед собой лицо его. Человек этот держал руку в кармане. Тут, очевидно, был его револьвер. К счастью, сопровождавший нас Т. Батюшков имел присутствие духа, мгновенно ухватить его за обе руки и предупредить выстрел, иначе он поразил бы меня наповал. В руке его находился револьвер, и жена моя ясно видела, что он уже брался за него». Батюшков, по словам Победоносцева, сумел задержать нападавшего и сдать его подоспевшим полицейским.
Революция 1905 года и Манифест 17 октября стали крушением основ, защите которых обер-прокурор посвятил свою жизнь. Объявленный манифестом созыв законодательной Государственной думы означал упразднение абсолютной монархии. На следующий день после его публикации улицы заполнились ликующими толпами под красными знамёнами, полиция не вмешивалась.
Предчувствовалось уже воплощение стихотворного пророчества, написанного чуть меньше ста лет до этого шестнадцатилетним Михаилом Лермонтовым:
«Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон…»
Полувековые усилия, направленные на отстаивание принципов самодержавия, оказались бесплодными. Многочисленные попытки покушений на К.П. Победоносцева потерпели фиаско, но истинное поражение обер-прокурора произошло в сфере идеологии.
Через два дня после выхода Манифеста 17 октября 1905 года К.П. Победоносцев уходит в отставку с должности обер-прокурора, прекращает заниматься политической и государственной деятельностью.
В бытность свою руководителем Синода, то есть в то время ведомства православного исповедания, Константин Петрович Победоносцев с недоверием относился ко всякому яркому деятелю в церковной среде, даже своим идейным и духовным единомышленникам, таким как протоиерей Иоанн Кронштадтский и архиепископ Антоний (Храповицкий). Их популярность и боевая позиция, проявленные этими духовными лицами, не во всём встречали его поддержку и сочувствие.
Скитание по епархиям, которое пришлось вынести преосвященному Антонию с перемещением из епархий, близких к столице, в более глухие и отдалённые, было делом рук обер-прокурора Синода, стремившегося как бы ограничить широко развёртывавшиеся силы этого видного архипастыря. Несмотря на высокопатриотическую, с яркой националистической и народнической окраской деятельность этого талантливого иерарха, К.П. Победоносцев далеко не всегда оказывал ему должную поддержку, хотя, казалось, взгляды и убеждения их обоих по многим кардинальным вопросам русской жизни совпадали. Тем ценнее признание заслуг Константина Петровича в письме преосвященного Антония, которое он послал ему после того, как обер-прокурор Синода сложил с себя в 1905 году должностные полномочия, отошёл от дел и подвергся в печати многочисленным нападкам и обвинениям.
Преосвященный писал ему: «Я откладывал со дня на день начертание Вам русского слова „прощайте и спасибо“, сомневаясь в том, доставило ли вам удовольствие или, напротив, неприятное чувство. Однако наглые выходки газет, которые хотят свести на ничто Вашу высокоценимую патриотическую и народную деятельность, побуждают меня всё-таки исполнить требования своего сердца и высказать Вам своё высокое уважение и благодарность.
Промыслу Божию угодно было ставить меня в такие положения по отношению к людям, пользовавшимся Вашим доверием, что я часто навлекал на себя Ваше неудовольствие; кроме того, мои взгляды на Церковь, на монашество, на церковную школу и на патриаршество не могли встретить в Вас сочувствия и одобрения; однако при всём том я никогда не мог сказать по отношению к Вашей личности слов укорительных или враждебных: так непоколебимо было моё к Вам уважение.
Я чтил в Вас христианина, чтил патриота, чтил учёного, чтил труженика. Я сознавал всегда, что просвещение народа в единении с Церковью, начатое в 1884 году исключительно благодаря Вам и Вами усиленно поддерживавшееся до последнего дня вашей службы, есть дело великое, святое, вечное, тем более возвышающее вашу заслугу Церкви, престолу и Отечеству, что в этом деле Вы были нравственно почти одиноки.
Вы не были продолжателем административной рутины, как желают представить Ваши жалкие бездарные критики. Напротив, Вы подымали целину жизни и быта, брались за дела, нужные России, но до Вас администрации неведомые.
Первое – дело церковно-приходских школ – Вы таким образом подняли и вынесли на своих плечах.
Второе – приближение духовной школы к духовным нуждам народа, к жизни Церкви – Вы старались выполнить, но здесь натолкнулись на слишком неодолимую двухвековую косность самоуверенной и схоластической сословной громады, и хотя не сдвинули её с места, но значительно поколебали её в её самоуверенности и успели внести в неё несколько сильных оздоравливающих лучей церковного и народного духа.
Вы подняли над грамотной Россией свет Божественной Библии, распространили слово Божие по дешёвой цене на всех наречиях православных племён России и иных отдалённых стран. Вы украсили издания книг святых молитв и песнопений церковных и старались убедить духовенство и общество в том, что послепетровская эпоха не улучшила, а понизила и исковеркала наши напевы и богослужение. Вы убедили лучшего из покойных царей наших приказать строить православные храмы в православном их архитектурном благолепии, а не в безобразном виде еретических капищ. Вы оценили высокие качества единоверческих общин, поддержали и ободрили поборников этого единственного надёжного моста от раскола к Церкви. Вы умели ценить снедающую ревность о Боге под мужицкими зипунами, под бешметами учителей из крещёных инородцев, Вы отыскивали ревнителей веры и Церкви и не стыдились учиться у смиренных тружеников провинции – Рачинского и Ильминского в то время, когда царь России имел Вас своим главным советником, а Европа знала вас как просвещённейшего профессора и общественного деятеля.
Те самые восьмидесятые годы прошедшего столетия, столь ненавистные нынешним ненавистным для России либералам, но ценные в глазах истинно русского патриота как годы реформ нравов, те 80-е годы отрезвления русских умов и обращения их к родной забытой старине имели в лице Вашем одного из главных вдохновителей собирания Руси – в области убеждения и нравов и несомненно самого главного – в области преобразований административных, законодательных.
Я не встречал ни одного умного человека, желающего быть беспристрастным, который бы не отдавал дани глубокого уважения Вашей деятельности и Вашей личности. Зато все люди нашего образованного общества, ненавидящие Россию, а таких весьма много, ненавидели и Вас, и ненавидели пропорционально своей ненависти к отчизне. Такая ненависть – едва ли не большая честь, чем уважение людей благонамеренных. Последние иногда могут ошибаться, но первые не могли ошибиться, сливая вашу деятельность с благоденствием ненавистной им русской монархии.
Теперь, когда она обуревается, аки овощное хранилище, когда преданные Церкви и отечеству деятели просят себе у Бога скорейшей смерти и говорят горам: „Падите на нас“ и холмам: „Покройте нас“, теперь русским людям отрадно оглянуться на отходящих честных деятелей и поклониться им. Я льщу себя надеждой, что эти искренние строки утвердят в Вас заслуженную Вами перед Россией уверенность в том, что Вы не отходите от государственной службы непонятым со стороны Ваших соотечественников и со стороны служителей Церкви. Вы не только служили, Вы подвизались добрым подвигом.
Вы не были, однако, сухим фанатиком государственной или церковной идеи: Вы были человеком сердца доброго и снисходящего, как и все три государя, которым Вы служили. Люди бедные, люди скорбящие духом, люди споткнувшиеся находили сердечный отклик в Вашем сердце. Вы не отступали пред страхами человеческими, но часто отступали пред слезами. Быть может, иногда погрешали против принципа, подчиняясь жалости, но не погрешали этим против Господа Иисуса Христа. Вопреки заявлению Ваших презренных врагов, форма и буква закона не были для Вас высшим доводом – горячая и убеждённая просьба склоняла Вас на изъятия во имя милосердия. Особенно ценно в Вас было то, что Вы верили в человеческое раскаяние и исправление: в 1883 году Вы простили одного раскаявшегося семинариста-революционера, а в 1898 году он был епископом, и таких случаев было много за время вашей службы.
Один легкомысленный Ваш диффаматор предсказывал Вам тяжёлую смерть. Я, напротив, уверен, что Ваша кончина будет христианская, непостыдная и мирная. Но я желаю, чтобы ей предшествовала ещё долгая и безболезненная старость, не для того, чтобы видеть вакханалии революционеров, как они Вам того желают, но чтобы Вы ещё здесь, на земле, увидели русское общество, образумившееся после взрывов народной мести за поругание его святынь, чтобы Вы могли увидеть всходы интеллигенции возрождённой, народной, православной.
Таковы мои Вам искренние пожелания, в знак которых не откажите принять от меня святую икону, посылаемую особо от вашего покорнейшего слуги и богомольца.
Ноябрь 1905 года».
В последние годы жизни Константин Петрович занимается переводом Евангелия с церковнославянского на общедоступный русский язык. Он уже не мог ответить своим оппонентам; «он умирал медленно, как тяжело раненный воин. Перед ним… наступало со страстью и необдуманной стремительностью торжество тех начал, на подавление которых он столь бесплодно употребил и свой острый ум, и своё влияние», – свидетельствовал хорошо знавший бывшего обер-прокурора А.Ф. Кони.
10 марта 1907 года Константин Петрович Победоносцев скончался на 80-м году жизни и 13 марта был похоронен в приделе церкви при Свято-Владимирской женской церковно-учительской школе в Санкт-Петербурге, основанной в 1889 году при его попечении.
11. Основные даты жизни К.П. Победоносцева
1827, 18 (30) ноября – родился одиннадцатый (последний) ребёнок у профессора Московского университета Петра Васильевича Победоносцева в его втором браке с Еленой Михайловной Латышевой.
1841 – Константин поступил в Императорское училище правоведения – одно из наиболее престижных учебных заведений России, целью которого была подготовка гражданских чиновников для учреждений государственного управления.
1846 – выпускник училища К.П. Победоносцев приступил к службе в чине титулярного советника VIII московского департамента Правительствующего Сената, через месяц назначается на место помощника секретаря, к концу года – на должность младшего секретаря.
1847–1854 – спустя год после окончания училища начинающий чиновник назначается секретарем канцелярии, в 1853 году поднимается до должности исполняющего обязанности обер-секретаря (руководителя канцелярии) Общего собрания московских департаментов Сената, в 1854 году – получает чин коллежского советника.
1858 – К.П. Победоносцев утверждается на место обер-секретаря, становится статским советником. В этом же году появляются первые публикации К.П. Победоносцева по вопросам правоведения.
1859 – Константин Петрович приглашается Императорским Московским университетом на должность преподавателя права, вскоре защищает степень магистра права.
1860 – через год после начала работы в университете К.П. Победоносцев избирается профессором юридического факультета.
1861 – по распоряжению Министерства юстиции К.П. Победоносцев включён в состав «Комиссии о судебных уставах», занимающейся подготовкой проекта реформы судебной системы России. В этом же году приглашается для преподавания законоведения престолонаследнику Николаю Александровичу.
1862 – К.П. Победоносцев, продолжая преподавательскую работу в Московском университете, назначается обер-прокурором VI (уголовного) департамента Сената.
1863 – получает чин действительного статского советника и назначается обер-прокурором VIII (апелляционного) департамента Сената.
1865, 12 апреля – скоропостижно умирает цесаревич Николай, в августе К.П. Победоносцев приглашается на место преподавателя к младшему брату Николая, будущему российскому императору Александру III. Занятия с цесаревичем и возросший объём сенатских обязанностей вынуждают Константина Петровича оставить преподавательскую работу в Московском университете, к концу года за свои заслуги он избирается его почётным членом.
1868 – К.П. Победоносцев возведён в чин тайного советника, назначен сенатором II департамента Сената. Весной выходит из печати первый том «Курса гражданского права», ставшего его основным научным трудом. За эту работу Московский университет удостаивает учёного степени доктора юридических наук без защиты диссертации.
1871 – выходит в свет вторая часть «Курса гражданского права».
1872 – Указом от 1 января Александр II назначает К.П. Победоносцева членом Императорского Государственного совета.
1880 – К.П. Победоносцев назначается обер-прокурором Святейшего синода с правами министра по законодательной и административной деятельности Церкви. В этом же году закончена работа над «Курсом гражданского права», выпущен третий том монографии.
1881 – спустя два месяца после восшествия на престол императором Александром III издан Высочайший Манифест о незыблемости самодержавия, автором текста которого выступил К.П. Победоносцев.
1883 – К.П. Победоносцев получает чин действительного тайного советника, соответствующий 2-му классу Табели о рангах (чина 1-го класса на тот момент не имел ни один государственный деятель Российской империи).