Дмитрий Овсянников
Брабантский мастер Иероним Босх

Полная версия

© Д. Н. Овсянников, текст, 2023

© АО «Издательский Дом Мещерякова», 2023

Предисловие автора

Работая над этой книгой, я убедился, что Иероним Босх, знаменитый брабантский художник позднего Средневековья – настоящая загадка, разгадать которую до конца вряд ли удастся.

Йерун Антонисон ван Акен – таково настоящее имя Иеронима Босха. Его псевдоним и большая часть работ, дошедших до наших дней, знакомы многим, однако в биографии мастера остается масса неясного.

Казалось бы, история его жизни и творчества может считаться хорошо изученной специалистами. От многих художников – земляков и современников Босха – не осталось даже имен, а его биографию можно восстановить и исследовать по официальным документам. О Босхе написаны книги и сняты фильмы. Все или почти все они строятся по одной и той же модели – за коротким и сухим изложением биографических фактов следует пространный анализ картин.

Отчего так? Вероятно, оттого, что документы о жизни Босха при всей их точности довольно скупы на информацию. Все они связаны с разного рода сделками, уплатой налогов и в конце концов пышными похоронами знаменитого уже при жизни художника.

Что позволяют установить такие источники? Это несложно перечислить: оседлый образ жизни, привилегированное положение в городе и Братстве Богоматери (духовно-светской организации, действующей по сей день), высокий достаток и родственные связи Йеруна ван Акена. Больше из них не следует ничего. Да и первое из упоминаний Йеруна в документах сделано тогда, когда он был уже взрослым человеком.

Таким образом, документальная информация о жизни Босха освещает только ее экономическую и юридическую сторону, не более того. В связи с чем даже в исследовательские труды закрадывается масса фактических ошибок и нестыковок, наиболее безобидные из которых сводятся к укорачиванию жизни ван Акена лет на десять – двадцать.

Что же касается знаний о личности Йеруна, то они наполовину состоят из предположений и домыслов. Не сохранилось ни личной переписки, ни дневников, ни даже прижизненных портретов художника. Те три изображения, что известны в наше время – предполагаемые портреты, написанные после смерти ван Акена. Нельзя сказать с полной уверенностью, передают ли они его реальный облик. Личность художника остается загадкой. Увы, недостаток сведений создает простор для всевозможных фантазий, в том числе весьма безответственных.

Не имея в распоряжении свидетельств о личности Босха, исследователи пытались восстановить его образ, опираясь на его картины, и получали широкий простор для ошибок. Дело в том, что Босх не датировал свои работы и, как правило, не подписывал их. Не осталось также и названий, которые сам художник давал своим трудам, – те, что известны сейчас, даны искусствоведами намного позже. Самые современные методы исследований позволяют установить только временной диапазон, в который была создана картина, он всегда достаточно широк – а ведь раньше не было доступно даже это! Так что перед тем, как исследовать творчество Босха, предстояло выбрать именно его работы среди множества подделок и подражаний – ведь характерный стиль мастера в свое время породил настоящую моду, продолжавшуюся в течение всего XVI столетия.

Итак, картины и рисунки Босха не проливают свет на его личность. Скорее, наоборот, напускают туман. Дело в том, что больше всего внимание людей на рубеже XIX–XX столетий привлекали причудливые, странные и страшные образы, созданные художником. Босхом вдохновлялись сюрреалисты, ему пытались приписать связи со всевозможными еретическими сектами, диагностировать у давно умершего человека то или иное психическое расстройство, сексуальные отклонения или хотя бы алкоголизм, приведший художника к белой горячке.

Тут-то и приходят на помощь те самые скупые документальные свидетельства, которые, казалось бы, позволяют разве что пересчитать прижизненные заработки Босха.

Обратившись к этим документам, мы увидим долгую и размеренную жизнь средневекового мастера, уважаемого в городе. Нельзя забывать, что художник Средних веков или эпохи Ренессанса был именно мастером-ремесленником, чаще всего – хозяином и руководителем собственной мастерской. Он мало походил на богемного художника XIX–XX веков, часто полунищего, ведущего беспорядочную во всех смыслах жизнь. Даже если такие персонажи существовали во все времена, то история не сохранила ни слова о них.

В Средние века безумные выходки не позволили бы человеку долго оставаться на одном месте. В худшем случае они привлекли бы внимание инквизиции. Не стоит думать, что подобные дела непременно приводили человека на костер – к высшей мере такого рода приговаривали не всех и не сразу. Чаще всего дело ограничивалось различными покаяниями или поражением в правах. Но самое главное – разбирательства церковных судов подробно документировались, их материалы неплохо сохранились до наших дней. Однако подобных свидетельств, связанных с именем Йеруна ван Акена, нет.

Не мог он быть и тихим безумцем-затворником – примерно с середины и до конца жизни ван Акен имел статус присяжного брата в Братстве Богоматери, то есть входил в элиту Братства и города. Такое положение обязывало его к активной общественной работе. Среди заказчиков Босха было немало сильных мира сего. Достичь такого, скрываясь в своем безумии от людей, невозможно.

Представляя себе характер ван Акена, я увидел не просто человека с богатой фантазией. Он представляется мне настоящим сказочником, способным вместить в одной работе множество историй, забавных или ужасных, где каждый образ – загадка сам по себе. Немало среди них буквальных изображений пословиц, поговорок и шуток. Мастер Йерун брался за смелые эксперименты, сочетал в своих работах высокий стиль религиозной живописи с книжными маргиналиями и декоративными орнаментами, широко распространенными в искусстве Северного Возрождения.

И уже это делает Босха новатором, причем он, судя по всему, имел в распоряжении только искусство своих соотечественников-северян. Трудно сказать, знал ли он о трудах итальянских художников, мог ли обратиться к их опыту. А ведь современником и почти ровесником Босха был сам Леонардо да Винчи! Более того, в работах брабантского художника можно разглядеть отсылки к творчеству знаменитого итальянца. Так, водоем в «Саду земных наслаждений» формой напоминает «Витрувианского человека», а адская машина на триптихе «Страшный суд» имеет сильнейшее сходство с танком Леонардо. Встречались ли два мастера, знали ли друг о друге – остается еще одной загадкой.

Примечательно, что долгая жизнь ван Акена пришлась на относительно спокойный период истории Брабанта. Всего один год художник не дожил до начала Реформации. Он не застал ни гонений, которые развернули против его творчества иконоборцы, ни событий Нидерландской революции, ни двух осад родного города. Между тем картины и рисунки Босха свидетельствуют о богатейшем жизненном опыте. Вряд ли возможно настолько щедро напитать фантазию, если тихо коротать год за годом в провинциальном городе. Весьма вероятно, что ван Акен немало пережил и повидал в начале своего пути, а после перерабатывал и выражал в творчестве все богатство накопленных впечатлений.

С этими мыслями я и написал роман о жизни мастера Йеруна из города Босха.

Дмитрий Овсянников

Сокровище Вильгельма Оранского

Заскрипел ворот. Толстая, и без того туго натянутая веревка, пропущенная через блок, поползла вверх. Подвешенный за руки человек резко вскрикнул, закачавшись из стороны в сторону. После затих, уронив голову на грудь.

– Прикажете добавить грузы? – Заплечных дел мастер повернулся к высокому седобородому сеньору, сидевшему в кресле. Тот руководил допросом. На него же посмотрели двое других, помладше, так же, как и он, облаченные в дублеты офицеров испанской армии. Секретарь, сидевший чуть поодаль, снова обмакнул перо в чернильницу – было видно, что с самого начала допроса ему нечего заносить в протокол.

Седобородый молча взглянул на дыбу, прищурился на испытуемого. Затем сделал останавливающий жест рукой.

– Я не понимаю твоего упорства, Ханс. – Обращаясь к подвешенному, сеньор заговорил по-брабантски. Было видно, что местная речь, хоть и знакомая, дается ему не без труда – верно подобранные слова звучали с сильнейшим испанским акцентом. – Принц Вильгельм Оранский, твой хозяин, сбежал, даже не позаботившись забрать тебя с собой. Оставил тебя на милость… впрочем, оставил там, где тебе место, в твоем родном городе. Под властью законного государя.

Испытуемый промычал что-то невнятное.

– Ты не беглец и не мятежник, – продолжал седобородый. – Ты честный человек не в пример своему господину. Возможно, ты даже не еретик, а добрый католик, но речь не о твоей вере. Поверь, Ханс, мне нет до нее никакого дела. А тебе ни к чему запираться. Взгляни, куда привело тебя твое упорство. Оно привело тебя на дыбу. Нехорошо, Ханс!

Испытуемый молчал.

– Меня не занимает ни твоя вера, ни твое собственное имущество. Я лишь хочу знать о живописном триптихе, том, что видели не более двух месяцев тому назад в Большом зале дворца. Где он, Ханс? Где он сейчас?

– Я… не знаю… – процедил сквозь зубы Ханс.

– Неужели? – поднял брови испанец. – Ты двадцать лет возглавлял дворцовую стражу, был на хорошем счету. Ты стерег сокровища принца и не знаешь, где они сейчас? Ты честный человек, Ханс, но сейчас я не могу поверить тебе.

Седобородый коротко взмахнул рукой. Скрипнул ворот. Подвешенный вскрикнул и застонал.

– Я, господин… – Он поднял на испанца затуманенные глаза. – Я человек невежественный. Что мне знать об искусстве?

– Что ж, Ханс, это похоже на правду, – кивнул седобородый. После повернулся к палачу: – Снимите его и оставьте здесь. Привести сюда младшего. Его можете расспросить с грузами на ногах.

– Не надо! – Ханс забился, насколько позволяли веревки. – Он не знает!

– Твой сын невежественен, подобно тебе, – кивнул испанец. – Однако не слеп. И наверняка более внимателен. Он не раз бывал в Большом зале вместе с тобой, не так ли? Вижу, бывал. Юноша не упустил бы из виду широкую доску, средняя часть которой густо расписана небывалыми чудесами и обнаженными девицами.

* * *

– Дворцовые стражники не отвечают даже под пытками. – Один из двух капитанов, присутствовавших на допросе, выглянул в окно, стараясь разглядеть сквозь тучи неяркое осеннее солнце. После того, как это не получилось, он произнес несколько непотребных фраз, щедро смешивая испанскую ругань с фламандской, нечистых зверей со змеями, а кальвинистов – с чертями и евреями. Впрочем, завершить трескучую тираду ему не удалось – в комнату вошел седобородый сархенто-майор. Капитан резко оборвал поток слов – его начальник терпеть не мог ругани. Даже с простыми солдатами сархенто-майор вел себя с изысканной вежливостью, впрочем, это не мешало ему держать подчиненных в страхе.

– Что так возмутило вас, дон Диего? – Седобородый, без сомнения, слышал все, что успел выпалить капитан.

– Только то, что еретики упорствуют, сеньор. Мне думается, герцог будет недоволен.

– Допрос еще не завершился. – Сархенто-майор говорил приветливо, и капитан перевел дух. – К тому же мы на верном пути. Любое сокровище можно найти, любому упрямцу можно развязать язык. Главное, правильно подобрать к нему ключ.

– Сеньор?

– Да, капитан.

– Вот-вот начнутся бои.

– Считайте, уже начались. Ведь не зря численность верных королю войск в Семнадцати провинциях увеличена вдвое?

– Безусловно, не зря, сеньор. У меня дурное предчувствие.

– Так поделитесь им.

– Вожди мятежников Эгмонт и Горн схвачены. Вильгельм Оранский пока еще на свободе, но и его черед наступит. Однако вы сами видите, как сопротивляются горожане. Пока еще подспудно.

– Поэтому мы здесь, капитан. Герцог Альба сумеет убедить кого угодно, поверьте моему опыту!

– Эта война не будет легкой! – с жаром продолжал капитан. – А мы тем временем ищем какой-то триптих. Неужели эти доски с голыми девками настолько ценные?

– А как вы полагаете, капитан? – Глаза седобородого недобро сверкнули. – Если принц не бросил их просто так, а соблаговолил упрятать неизвестно куда? Впрочем, скоро будет известно. Если герцог Альба лично распорядился заняться их поиском и известить его о находке?

– Позвольте узнать, сеньор, что на том триптихе? Памфлет, любимый еретиками, который надлежит уничтожить?

– Отнюдь, капитан. Триптих следует отыскать, чтобы спасти.

– Я не понимаю.

– Триптих создан в старые времена, когда в этих землях еще не расплодилась кальвинистская ересь. И создан добрым католиком. Его написал именитый брабантский живописец из города Хертогенбоса. Мастер Иеронимус ван Акен – вам что-то говорит это имя?

Капитан отрицательно покачал головой.

– Неудивительно, если учесть, что мастер Иеронимус больше известен как Босх. Так он прозвал себя в честь родного города. Босх пользовался немалым уважением при жизни – его работы заказывали для множества храмов, в Хертогенбосе и за его пределами. Вельможи считали за честь украсить ими свои дворцы – вот и принц Вильгельм не стал исключением.

В комнату скользнул луч солнца – оно показалось как будто лишь затем, чтобы снова спрятаться за тучами.

– Карамба, до чего оно тусклое, – проворчал капитан. – Солнце еретиков!

– Вы не слушаете, – заметил сархенто-майор. И, убедившись в обратном, продолжил: – Почтение к Босху настолько велико, что и сейчас, спустя полвека после кончины мастера, множество проходимцев кормятся на его имени – выдают подделки за оригинал его кисти. А легковерные богачи из мещан готовы разориться, лишь бы обзавестись подобным. Да и маститые художники не стесняются подражать ему. Здесь же, в Большом зале дворца, без сомнения находился оригинал – принц Вильгельм мятежник, но не легковерный простак!

– Но, если мастер так почитаем, почему его работу нужно спасать? Что может грозить ей?

– Все та же ересь, будь она проклята. Предавшиеся ей мыслят и действуют ничуть не лучше турок. Кальвинисты считают искусство, созданное для нужд матери нашей католической церкви, идолопоклонством. А траты на него – расточительством. Вы слышали о том, что учинили еретики год назад в церкви Богоматери в городе Антверпене?

– Да ведь они ободрали стены едва ли не до кирпичной кладки! Не пожалели дорогого убранства, разбили статуи святых! И они смеют называть себя христианами!

– Предположим, мне нет дела до того, как хотят молиться еретики, – продолжал седобородый. – Если бы весь их вред заключался только в этом! Воля их, пусть молятся хоть в свином хлеву. Но нельзя оставлять на растерзание еретикам то, чего они не ценят, – и здесь я согласен с герцогом. Мы непременно завершим порученные нам поиски!

– Сеньоры, – в комнату вошел второй капитан. – Ханс сознался. Он готов показать тайники принца.

– Идемте, господа. – Сархенто-майор шагнул к выходу. – Для Вильгельма триптих – сокровище, но оно неизбежно погибнет, если останется в руках еретиков. Этого нельзя допустить.

– Сеньор, а вы сами видели работы мастера Босха?

– Я не видел. Но герцог Альба видел их в Эскориале. И был потрясен.

Часть I. Ученик

Кувшин и альрауны^[1]

Среди болотистых низин, лугов и заводей, на слиянии рек Аа и Доммел, некогда шумел густой лес – охотничьи угодья сеньоров Брабантских. Пролетали годы, сменялись века. Все чаще в лес наведывались люди, все реже среди них встречались охотники господской свиты. Да и приходили они не ради охоты. Наступило то время, когда усадьба, где останавливались знатные господа и их гости, перестала быть единственным человеческим жилищем в лесу. Да и самому лесу пришлось потесниться – на его месте раскинулось многолюдное селение. От охотничьих угодий оно и получило свое название – Герцогский лес. Так оно называлось на языках всех народов, среди которых оно было известно, будь то немцы, французы или фламандцы. Не оставили его без внимания и знатоки книжной латыни – именно латинское название можно видеть на старых картах. Чаще всего селение называли по-фламандски – Хертогенбос.

Надо отдать должное сеньорам – они вовремя оценили пользу, которую обещал новый, обжитой людьми вид их владения. Генрих Смелый, граф Брюсселя и герцог Брабанта, прославленный крестоносец и герой обороны Иерусалима, получив Хертогенбос под свою руку, даровал ему статус города. С тех пор на торговом пути из Брюгге в Кёльн изрядно прибавилось купцов и ремесленников. Город креп, богател и разрастался. Название «Хертогенбос» зазвучало заманчиво, оно привлекало многих сметливых да оборотистых. Впрочем, населявшие новый город бюргеры через раз называли его по-простому – Босхом.

С высоты холма открывается вид на долину. Обширная, насколько хватает глаз, она изрезана, помимо рек, множеством ручьев и каналов – Хертогенбос стоит на болотистой земле. Впрочем, в достатке здесь и полей, и лугов – за сотни лет люди немало потрудились, отвоевывая у топей драгоценную землю. На холмах вращают крыльями ветряные мельницы, мимо них вдаль тянутся дороги. По дорогам спешат путники самого разного рода, скрипят одинокие повозки, движутся обозы. В древние времена все дороги вели в Рим. Позже примеру вечного города последовали города помоложе, во множестве разросшиеся по всей Европе. Конечно, стянуть к себе абсолютно все дороги не удалось бы ни одному из них, но все окрестные дороги сходились возле этих городов. Хертогенбосу даже повезло – помимо дорог, идущих по суше, ему достались судоходные пути, проложенные по ближайшим рекам и каналам.

Сказывали, что в прежние времена селение было неприступно из-за окружающих его болот. Злые языки даже прозывали его логовом дракона. Впрочем, любой местный житель – а им лучше знать – с уверенностью сказал бы, что драконов здесь отродясь не водилось. Поэтому горожане позаботились о своей защите сами – город в долине окружили надежной стеной, а кроме того, обнесли рвом, наполненным водой.

В остальном Хертогенбос – вполне миролюбивый город. Жители валяют и продают сукно, куют и плавят металл, делают ножи, а церковные колокола работы здешних мастеров славятся по всей Северной Европе, и дело литейщиков процветает. Особо почитаемы среди них братья Хурнкен.

Хертогенбос – не самый большой из городов Брабанта, хотя величиной уступает только Брюсселю, Антверпену и Лувену. Жители здесь – большей частью торговый и мастеровой люд, благородные господа встречаются нечасто. Быть может, поэтому город и не может похвалиться роскошными дворцами вроде тех, которыми славится Брюссель.

Невысокие дома вдоль городских улиц и каналов жмутся друг к другу зубчатыми фасадами, и жмутся так тесно, что порой могут показаться сплошной стеной. Цвет этой стены – все больше серый, изредка – белый, коричневый или темно-красный. Да, город Босх удивительно сер. Даже может показаться странным, что он получил свое название в честь леса – зелень проглядывает лишь местами. В нем больше сходства с низким и обыкновенно пасмурным небом северного Брабанта. Или с тем камнем, из которого построены здания. Как раз, подобно камню, Хертогенбос приземист и крепок. И таков же вид города сверху, если взглянуть, например, с высоты церковной колокольни.

А церквей в Хертогенбосе предостаточно – горожане столь же набожны, сколь трудолюбивы. И подлинный владыка среди городских храмов – собор Святого Иоанна, что стоит невдалеке от Рыночной площади.

Возведенный на месте старой сгоревшей базилики, собор еще продолжает строиться, и в этом нет ничего удивительного – величественные красавцы, подобные этому, растут десятки, а то и сотни лет. Нигде в городе больше не встретить подобного великолепия – оно заметно даже сейчас, когда строительство еще не завершилось. Нигде не встретить таких высоких стрельчатых окон, таких прекрасных скульптур ангелов и святых.

С ангелами соседствуют и обычные люди – пилигримы и музыканты с лютнями и волынками. Много здесь и зверей – будь то обычные божьи твари или невообразимые горгульи, скалящие хищные пасти, или совсем уже небывалые создания вроде кентавров, сирен и грифонов. Труд зодчих совершается постепенно, и кажется, что совершенству нет предела.

Не менее великолепно внутреннее убранство храма – впрочем, это свойственно не только собору Святого Иоанна. Над множеством фресок и ярко расписанных алтарей трудятся городские живописцы.

* * *

Мастер Антоний ван Акен, художник, ординарный член Братства Богоматери города Хертогенбоса, принялся за работу. Живописцу предстояло выполнить очередной заказ Братства, алтарный триптих, изображающий несение креста. Братство собиралось разместить новый триптих в одной из городских церквей. Ван Акен прекрасно представлял себе место, где окажется его будущая работа – два месяца назад он завершил эскизы церковной утвари для того же самого храма. Что ж, занятие уважаемое, к тому же Братство не скупилось, когда речь шла об оплате, ведь за работу брался один из его членов, пускай и ординарный, но талантливый и уважаемый в городе художник.

Разложив перед собой лист бумаги, мастер Антоний трудился над эскизом центральной части триптиха. Ее предстояло написать на буковой доске размером пять футов в ширину и чуть больше трех в высоту. Боковые части триптиха в сложенном виде будут закрывать центральную полностью. По замыслу мастера левую створку должны были занимать сцены страстей Христовых, центральную – путь Христа на Голгофу, правую – сцена снятия с креста. Еще предстояло решить, что разместится на внешней стороне створок, обращенной к прихожанам в течение шести дней – створки триптиха открывались лишь по воскресеньям. Мастер Антоний подумал о том, что хорошо бы изобразить на внешней стороне сцену Воскресения Христова.

Здесь же, в мастерской, рядом с мастером трудились трое его сыновей и учеников – Гуссен, Ян и самый младший – Йерун. Сейчас они упражнялись в нанесении рисунка. Все трое получили задание и теперь старательно выполняли его. Ян и Йерун рисовали поставленный перед ними глиняный кувшин, перед старшим и более опытным Гуссеном отец поставил деревянную статуэтку, изображающую монаха. После, когда у мастера Антония будут готовы эскизы, один из сыновей – пожалуй, Гуссен, он наиболее терпеливый из всей троицы, – поможет отцу готовить краски. Нужно будет растереть в ступках красители, затем развести их льняным маслом, а уж потом сам мастер примется за дело, смешивая краски, получая нужные оттенки. Но это еще не скоро. Пока что сыновья художника скрипели грифелями – каждый над своим рисунком. Ученики упражнялись, рисуя мягкими свинцовыми грифелями на деревянных дощечках. Неверные и лишние линии стирали хлебным мякишем. Набив руку за несколько лет непрерывного учения, они смогут освоить и более тонкий инструмент – писчее перо и чернильницу, наполненную особенной бурой краской-бистром. Пером и бистром опытные художники делали рисунки на пергаменте, но в мастерской ван Акена вдоволь было и новомодного материала – льняной и конопляной бумаги.

Сделав несколько набросков фигуры Спасителя, мастер Антоний ненадолго остановился, разглядывая свою работу. Задумчиво покачал головой. На каждом из рисунков Христос шагал на Голгофу с самым гордым и победным видом, какой только можно было себе представить. Он шел, расправив плечи и подняв голову. На прямых ногах, отведя левую руку в сторону. Крест, положенный на правое плечо, казалось, нисколько не отягчал Спасителя.

Художник не сразу сообразил, отчего вышло именно так. Мастеру невольно вспомнились торжества на главной площади перед городской ратушей, куда он был приглашен вместе с прочими членами братства. И верно – точно так вышагивали тогда гвардейцы герцога Бургундского, посетившего Хертогенбос. Они несли на плечах алебарды и церемониальные двуручные мечи – огромные, в человеческий рост, богато украшенные, с пламенеющими клинками, истинные шедевры немецких мастеров-оружейников. Из-за тяжести такие мечи не были предназначены для боя. Но все же они уступали в размере и весе римскому кресту – толстой деревянной балке с перекладиной наверху, способной выдержать вес взрослого человека!

Что ни говори, торжественный марш гвардейцев – зрелище яркое. Не каждый день увидишь такое. И нечего теперь удивляться тому, что несколько бравых вояк бодрым шагом словно влетели прямо на эскиз художника, на котором им не было места.

– Все оттого, что я давно не работал с изображениями людей, – проворчал мастер. – Последние полгода – сплошь орнаменты, да звери с птицами, да химеры, будь они неладны. Нехорошо. Но поправимо.

С этими словами мастер Антоний снова покачал головой и отложил набросок, собираясь сделать новый. Однако тут же вернулся к первому рисунку.

– Закончу, пока свежо в памяти, – проговорил он вполголоса. – Переодену их в доспехи, крест заменю на копье. Здесь мне еще пригодятся римские воины-стражники. Нарочно бы так не получилось, ей-богу!

Когда воинственные римляне были готовы, мастер вернулся к фигуре Спасителя, сгибающегося под тяжестью креста. И тут взгляд художника упал на учеников – Йерун как раз обронил грифель и наклонился, чтобы поднять его. Грифель закатился под табурет и нашелся не сразу. Мальчишке пришлось согнуться и широко расставить ноги.

– Йерун! – окликнул его художник. – Замри!

Мальчик поднял голову на голос, мастер Антоний одобрительно кивнул:

– Да, вот так. Подожди, руки. – С этими словами он подошел к сыну, поднял его руки и расположил их так, как считал нужным. – Побудь немного так. Сейчас я сделаю набросок, тогда распрямишься.

– Отец! – Йерун завертел головой, стараясь не менять позы. – Почему опять я? Ян или Гуссен позируют гораздо лучше!

– Так уж вышло, Йерун. – Мастер, прищурившись, принялся за набросок. Свинцовый грифель споро заскрипел по дереву, на доске одна за другой появлялись согбенные фигуры, приседающие в широком шаге. – Ты принял настолько смиренную позу, что лучше и не выдумать. Грех терять такое! Гуссен поможет мне позже, а пока, будь добр, перестань вертеть головой!

Со вздохом Йерун принял прежнюю позу. При этом его лицо приняло такое страдальческое выражение, что художник, не удержавшись, запечатлел его отдельным рисунком. И успел закончить как раз вовремя – Йерун, не выдержав, рассмеялся. Сумев наконец распрямиться, мальчик вскочил с табуретки и сделал несколько прыжков на месте, размахивая руками, точно мельница крыльями. Затем подобрал свой грифель и вернулся к работе.

Внешностью Йерун больше всех братьев напоминал своего деда Иоганнеса, художника родом из города Аахена. Обучившись своему мастерству в Неймегене, Иоганнес женился и вскоре перебрался вместе с семьей в город Хертогенбос, что в северном Брабанте. В городе процветала торговля и ремесла, возводились новые церкви. Здесь, среди богатых купцов и бюргеров, для молодого художника нашлось немало заказов – приезжий умелец оказался одним из немногих живописцев в городе, при этом едва ли не самым искусным из всех. Со временем мастер Иоганнес ван Акен вступил в Братство Богоматери, в котором состояло немало знатных и уважаемых горожан. По заказам братства он выполнял работы для украшения собора Святого Иоанна – тот еще строился, обещая по завершении работ сделаться самым красивым храмом города. Сейчас в братство входил сын Иоганнеса Антоний. Туда же тот собирался ввести в будущем своих сыновей. Что до работы художника, то в семействе ван Акен она передавалась по наследству. Прежде Иоганнес (или Ян, как чаще называли его на новом месте) обучил всему, что умел сам, четверых своих сыновей из пяти. Теперь Антоний по примеру отца обучал своих детей.

В честь Яна-Иоганнеса мастер Антоний назвал своего среднего сына, однако внешность деда сильнее всего угадывалась в младшем Иерониме, или, по-фламандски, Йеруне. Раз за разом, глядя на лицо сына, Антоний видел такие же небольшие, но быстрые глаза, подмечающие все с первого взгляда, прямой длинный нос и светлые густые брови, готовые в любой момент взлететь вверх или встретиться на переносице, собрав лицо во множество мелких морщинок. «Ни дать ни взять мой отец, – думалось Антонию. – Только маленький».

Впрочем, казалось, что от деда Йерун унаследовал только фамилию и внешность. Антоний прекрасно помнил нрав мастера Иоганнеса – немногословного, сосредоточенного человека, казавшегося суровым и даже мрачным. Иоганнес предавался работе целиком, и в такие моменты казалось, что в мастерской нет ни души – старый ван Акен даже переступать умудрялся беззвучно. Двигался он медленно и плавно, если говорил, то короткими фразами, а смеяться как будто не умел вовсе, разве что коротко улыбался одними уголками губ, сопровождая это парой шумных выдохов, больше похожих на фырканье ежа. Нетрудно догадаться, что особенно хорошо мастеру Иоганнесу удавались лики святых отшельников – изможденные и бесстрастные.

Йерун же, не в пример деду, уродился непоседливым. Его широкий рот, точь-в-точь такой же, как у мастера Иоганнеса, всегда готов был болтать и смеяться. Казалось, Йерун не способен удержаться на месте. Принявшись за его обучение ремеслу художника, мастер Антоний поначалу даже опасался, что мальчику не хватит необходимой живописцу усидчивости, однако вскоре понял, что ошибся в своем младшем ученике. Шустрый, казавшийся суетливым Йерун проявил рвение в учебе, а грифель в его руке не уступал в скорости его же языку.

Йерун никогда не замирал перед мольбертом надолго, не вглядывался молча в поставленный перед ним предмет, который предстояло изобразить. Он быстро перемещался между предметом и рисунком, а после казалось, что изображение возникло само собой, словно по волшебству. Причем изображение всякий раз выходило весьма недурным. Однако были редкие случаи, когда, достигнув достаточного внешнего сходства, Йерун не останавливался. Он продолжал – и одному Богу было известно, во что превратит рисунок его неудержимая фантазия.

Если вещь, нарисованная по заданию учителя с натуры, была изображена достаточно строго, то все, что взято Йеруном из головы, дышало безудержным озорством, помноженным на детскую неловкость рисунка. Впрочем, в неловкости не было ничего удивительного – постигать мастерство художника сыновья Антония начали, как полагается, с самых азов, и учиться изображать людей им предстояло еще не скоро, перед этим их ожидало множество упражнений на более простых предметах. В обучении мастер Антоний был весьма строг и последователен, шаг за шагом передавая детям то, что сам в свое время получил от отца.

Впрочем, нехватка навыков не останавливала Йеруна. Стоило учителю хоть немного отвлечься, оставить мальчика незанятым, как он тут же брал дело в свои руки. Тогда по краям рисунка начинали бегать нарисованные человечки – чаще всего смешные и нескладные, больше похожие на альраунов, чем на людей. Попадались и сами альрауны – их Йерун рисовал не реже, чем людей, и с куда большим удовольствием. И более прилежно, чего уж там. Быть может, дело было в том, что этих диковинных существ никто никогда не видел, стало быть, можно было не стесняться, изображая их как угодно. Народная фантазия чаще всего представляла альраунов с вороньими лапами вместо ступней – Йерун охотно воспроизводил эту деталь, но ею не ограничивался. Были здесь и крылья, и хвосты ящериц, и лапы лягушек. Островерхие шапки, которые чудной народец носил, натянув едва ли не на глаза, на рисунках младшего ван Акена чаще всего походили на перевернутую воронку. Но Йерун не ограничивался и этим – часто на его рисунках живые существа сочетались с неживыми предметами. В ход шло все, что только попадалось на глаза или всплывало в памяти, будь то горшки или шапки, корзины или лодки. Не оставались без внимания и музыкальные инструменты. Стоило младшему ученику художника заметить хотя бы малейшее сходство неживого с живым, оно непременно появлялось на рисунке очередным чудным созданием – иногда странным, иногда страшным. Привычная домашняя утварь вставала на длинные тонкие ножки, начинала моргать круглыми глазками. Иногда даже могло показаться, что она приходит в движение.