Дмитрий Мамин-Сибиряк
«Все мы хлеб едим…» Из жизни на Урале
IV
– Пойдемте купаться, – будил меня учитель ранним утром, когда солнце стояло еще в золотистом тумане. – Утро-то какое… а?..
Учитель лежал на животе, положив свою белокурую голову в широкие ладони. Мне ужасно не хотелось вставать, но желание с этого же дня начать настоящую деревенскую жизнь, наконец, превозмогло, и я быстро поднялся с своей импровизированной постели. Мы осторожно спустились с сеновала по ветхой, дрожавшей под нашими шагами лесенке. Так и хотелось вернуться обратно и додернуть часок. Во дворе мы встретили Анну. Она, с высоко заткнутым подолом, выгоняла подоенных коров.
– Анка, зачем ты на сарай к Лекандре лезешь? – доносился из избы голос Шептуна. – Вот я возьму кол да колом тебя, стерву!.. Анка!..
– Отвяжись, старый пес, – ворчала девка, храбро шагая с хворостиной в руке.
Мы вышли через задний двор, где прыгала хромая лошадь, в огород. В двух шагах, теперь покрытая густым белым туманом, тихо катилась Шатровка, наклоняя прибрежные вербы и стоявшую в воде осоку. Где-то под берегом гоготали гуси. Учитель быстро разделся в ближайших кустах, и только глухой всплеск воды, распахнувшейся под его телом вспененной волной, показывал место, где он бросился прямо с берега. Несколько мгновений он не появлялся на поверхности, а потом только по фырканью и кряхтенью можно было определить, где он плыл в тумане. Я попробовал последовать его примеру, но после пяти минут, проведенных в холодной воде, у меня зуб с зубом не сходился. Оставалось вылезти из воды и одеться.
– Что, замерзли? – доносился голос учителя из тумана.
Он плавал еще с полчаса и вылез из воды только тогда, когда все тело покраснело от холода и зубы стучали как в лихорадке. Прикрывшись рукой, на манер Венеры Медичейской, Лекандра скрылся в кустах, откуда все время его туалета доносилось какое-то забавное фуканье носом и кряканье. Солнце светило ярче и ярче. Туман начал ходить по реке белыми волнами, а потом белоснежной пеленой тихо поднялся кверху, открыв реку во всей ее красоте, – с живописными берегами, выложенными ярко-зеленой осокой и кудрявой вербой, с тихо скользившей водой, отражавшей в себе и небо и плававшие на небе облачка.
– На нашем солнышке греетесь… – под самым моим ухом произнес чей-то приятный басок.
Когда я оглянулся, то чуть ли не стукнулся лбом с высоким священником, облеченным в белоснежный пикейный подрясник и с широчайшей панамой на голове. Он с добродушной улыбкой протянул мне свою пухлую, как подушку, десницу и тем же баском проговорил:
– Честь имею рекомендоваться: шатровский поп Михей… Чай, слыхивали про такого зверя?
– А… это ты, родитель? – отозвался Лекандра из-за кустов. – Купаться вышел?
– Да, немного нужно освежить свою грешную плоть…
Грешная плоть о. Михея представляла нечто совершенно особенное, вроде тех наливных яблок, которые вот-вот расколются, только пошевели пальцем. Его высокая фигура была необыкновенно развита в ширину, так что спина была выгнута совсем желобом, как у закормленной купеческой лошади. Плечи и грудь представляли какую-то вздутую массу, которая выпирала из-под пикейного подрясника, точно там были нарывы. Круглое обрюзгшее лицо было серого геморроидального цвета; около небольшого носа луковицей, как в масле, плавали два узких серых глаза. Щеки, походившие на подушки, обросли тощей бородкой. Из-под панамы выбивались две крошечных косички.
Заметив мой пристальный взгляд, о. Михей с неизменной добродушной улыбкой проговорил:
– Угадайте-ка, сколько мне лет?.. Нет, не угадать. Шестьдесят лет дней странствия моего в юдоли плача, а еще, кажется, ничего…
В подтверждение своих слов о. Михей молодцевато повернул сначала один бок, потом другой. После этой выходки он опустился на травку рядом со мной и заговорил таким тоном, точно мы вчера с ним расстались:
– Вот что, батенька, вы завертывайте ко мне чайку напиться… У нас попросту, без чинов. Мой нигилист вас проведет. Познакомились с ним? Ха-ха… Парень ничего, только немного дыра в голове… Так отсюда прямо ко мне. Я уж послал за Павлом Иванычем.
Я поблагодарил за приглашение и попробовал было отказаться под предлогом раннего утра.
– Да у нас город, что ли? У меня старуха давно уж скрипит по всему дому… Слышите, заходите. Покалякаем, побалагурим, а ежели меня рассердите – хуже будет.
– Мы действительно отправимтесь к родителю, – говорил учитель, появляясь из-за кустов.
– А… нигилист, будущий Анкин муж, – встретил сына о. Михей и, обращаясь ко мне, проговорил: – Вот рассудите нас: один сын у меня доктором (о. Михей степенно отогнул на шуйце указательный палец, пухлый, как у новорожденного), второй – товарищ прокурора (о. Михей отогнул средний палец), три сына довершают свое образование в университете, а шестой сынок вздумал в податное состояние обратиться… А-а, вот тебя, дружище, и нужно! – закричал зычно о. Михей, завидев поспешно приближавшегося Сарафанова. – Иди, иди сюда, мы дадим тебе суд и расправу… На кого ты меня променял, Павел Иваныч? Не ожидал я от тебя этого, нет, не ожидал!..
– Наивно вам говорю, отец Михей, это все вот они, – оправдывался Сарафанов, указывая на меня. – Уж я знал, что мне попадет за это… Повинную голову и меч не сечет, отец Михей!
– Хорошо, хорошо: у Федорки везде отговорки, – добродушно гудел о. Михей, подхватывая Сарафанова под руку. – Пойдем купаться. Мне одному скучно… А слышал, мой-то нигилист женится…
– Хаотический человек, отец Михей, – проговорил Сарафанов, разводя руками. – Чистая грация!.. А только купаться не пойду, отец Михей: натура у меня не принимает. Я лучше на бережке посижу.
– Нет, вре-ошь, Павел Иваныч! – увлекая Сарафанова, гудел о. Михей. – Ты уж меня раз надул…
– Наивно вам говорю: ревматизм в ногах…
– Шалишь.
Пикейный подрясник и панама о. Михея скрылись за кустами. Мы с Лекандрой побрели к избушке о. Михея, которая стояла как раз против церкви и так приветливо издали глядела своими небольшими окошечками с белыми ставешками. Это был прелестный сельский домик с низкой зеленой крышей. Широкий двор был усыпан мелким песочком и делился на части изгородями. В этих загородках бродило несколько лошадей, помесь кровных киргизов с заводскими. Отец Михей был великий любитель и знаток лошадей; его конский завод пользовался большой известностью. В глубине двора виднелись целый ряд конюшен, несколько амбаров, громадный сеновал и баня. Вид домика со двора был еще лучше, потому что он низенькой террасой, затянутой маркизой, выходил прямо в цветник. Эту мирную картину довершало кудахтанье голенастых кохинхинских куриц, бродивших по двору под предводительством горластого рыжего петуха. Из окна кухни выставлялась голова сотника Рассказа, который дружелюбно мигал в нашу сторону своим единственным оком.
– Рассказ – отличный наездник, – объяснял Лекандра, – всех лошадей выезжает у родителя. А вон и мамынька чаи разводит…
На террасе, около большого стола, накрытого белой камчатной скатертью и уставленного чашками и печеньями на маленьких фаянсовых тарелочках, суетилась небольшого роста дама с папироской в зубах. При нашем приближении она прищурила серые выцветшие глаза. Летнее из сурового полотна платье, какая-то накидка на плечах и шелковая сетка на голове показывали, что матушка не хотела быть деревенской попадьей и держала себя на городскую ногу. До этого времени мне ни разу не случалось видеть матушек с папиросами, и я с удивлением посмотрел на сморщенное желтое лицо улыбавшейся дамы.
– Вот гостя привел, мамынька, – рекомендовал меня Лекандра. – А, да тут целый капитан еще сидит… Наше вам, Гордей Федорыч!
– Здравствуйте, господин нигилист, – отозвался сгорбленный, седенький старичок в кителе.
Я только теперь мог рассмотреть его съежившуюся фигурку из-за большого томпакового самовара, сильно походившего на о. Михея по своей тучности.
– Вы к нам погулять приехали? – спрашивала меня матушка.
– Отдохнуть…
– И хорошо сделали: у нас вон какие отличные места… Отец Михей, когда кончил курс в семинарии, был тоньше соломинки, а года три послужил в Шатрове и раздобрел. У нас здесь воздух очень хорош.
Мне оставалось только согласиться, потому что уж какого же еще можно было ожидать воздуха, когда о. Михей из соломинки мог превратиться в настоящий свой вид. По правде сказать, мое воображение совсем отказывалось представить себе о. Михея, когда он только что кончил курс в семинарии. Капитан опять съежился на своем стуле и наблюдал меня мигающим, слезившимся взглядом. Это был совсем выдохшийся старец, с седыми нависшими бровями и щетинистыми, порыжевшими от табачного дыма усами, которые ужасно походили на старую зубочистку. Он имел такой вид, как будто долго где-то лежал в затхлом и сыром месте и теперь вынули его проветриться.
– А что ваша Тонечка? – спрашивала матушка, подавая капитану стакан крепкого чаю. – Я что-то давненько ее не видала…
– Нездоровится ей, нездоровится, Калерия Валерьяновна, – отозвался капитан, шамкая и пришепетывая. – Девичье дело, девичье… Хе-хе. Не побережется, не побережется, а теперь жалуется… жалуется, что голова болит… Молодость!.. Да!..
Самый голос у капитана был какой-то выцветший, с сухими безжизненными нотами, точно скрипело сухое дерево. Лекандра низко наклонил свое розовое лицо над самым стаканом и, кажется, был исключительно занят процессом глотания душистого напитка. Мне показалось, что Лекандра с намерением избегал встречи с прищуренными глазками своей «мамыньки» и как-то странно поднял кверху свои белобрысые брови, когда она заговорила о Тонечке.
– Мир вам, и мы к вам, – загудел о. Михей, вваливаясь на террасу. – Посмотрите, как я выкупал Павла Иваныча. Ха-ха! Вот тебе и ревматизм…
– Чуть не утопили-с, ей-богу! Наивно вам говорю, – уверял Сарафанов, стараясь вылить воду из уха. – Ах, Калерия Валерьяновна… Здравствуйте!.. Сократите, пожалуйста, отца Михея, а то они меня совсем было того… уж захлебываться стал.
– Как это ты в самом деле неосторожно все делаешь! – проговорила матушка, покачивая кругленькой головкой, как детская фарфоровая куколка.
– Пошутил… Эка важность! Он меня тоже надул: на Шептуна променял. И следовало утопить, только до другого раза оставил.
– А… старичку, Гордею Федорычу, наше почтение! – говорил Сарафанов. – А я, право, даже не заметил вас с первого раза… Хе-хе!..
– Да где его заметишь… Ишь, какой карманный образ ему природа-то дала! – добродушно басил о. Михей, пока Сарафанов держал в своей лапище сухую, желтую ручку капитана.
Лицо о. Михея было теперь мертвенно бледно и скоро покрылось крупными каплями пота. Выпив залпом стакан чаю, он проговорил, обращаясь ко мне:
– Послушайте, батенька, не знаете ли вы какого-нибудь средства против геморроя?.. Совсем замучил, проклятый!
– Ах, отец Михей, ведь мы, кажется, чай пьем… – жеманно вступилась матушка, как-то забавно встрепенувшись своими коротенькими ручками. – Ты всегда…
– Что всегда: что есть, то и говорю!.. У кого что болит…
– Пожалуйста, перестань… Вон Тонечка идет… Ах, здравствуйте, Тонечка, легки на помине, – мы только что о вас сейчас говорили…
Тонечка была белокурая, грациозная девушка лет восемнадцати. Ее небольшое правильное лицо, с большими умными темными глазами, было красиво оттенено широкой соломенной шляпой с букетом незабудок на отогнутом поле. Она короткими шажками, едва прикасаясь к земле, вошла на террасу и спокойно поздоровалась со всеми. Сарафанов, как галантный кавалер, приложился мокрыми губами к ее миниатюрной ручке с просвечивавшими синими жилками, выгнув свою широкую спину, как это делают бильярдные игроки. Ситцевое простенькое платье красиво сидело на маленькой фигурке девушки и целомудренно собралось около ее белой шейки широкой розеткой.
– А я пришла к вам, Калерия Валерьяновна, за хиной, – проговорила девушка.
– И вы верите в эту латынскую кухню, Антонина Гордеевна? – вступился о. Михей.
– А то как же? Против лихорадки отлично помогает…
– Пустяки! Это только так кажется. Вот у меня…
– Ах, отец Михей, пожалуйста! – взмолилась матушка.
– Ну, ну, не буду. Я пошутил… Ха-ха!.. Спроси вон у капитана, он испытал. Как заберет, – места не найдешь… Не буду больше, не буду. Вот мы с Павлом Иванычем относительно цивилизации побеседуем.
Тонечка просидела недолго. Она все время потирала свои маленькие ручки, как это делают с холоду, и ежила худенькими плечиками. Лекандра несколько раз с улыбкой посматривал на девушку и, наконец, проговорил про себя:
– Нервы…
– Вы этим что хотите сказать? – смело спросила Тонечка.
– А то и хочу сказать, что у всех барынь одна болезнь: нервы. Глаза этак закатит (Лекандра изобразил, как барыни закатывают глаза): «Ах, у меня нервы»…
– Вы, Антонина Гордеевна, не слушайте его, – вступился опять о. Михей. – Я вам дам отличный совет: ешьте сырое мясо, пейте сырые яйца… Вот я, – я был хуже вас!.. А теперь, кажется, слава богу, только вот… Ну, да это вас не касается. А вы слышали нашу последнюю новость: Никандр Михеич женятся. Да-с. И знаете, на ком?
– На даме женюсь, – отозвался Лекандра. – Она будет в оборках да в бантах ходить, а я ее хлебом буду кормить.
– Нет, в самом деле женится… На работнице Шептуна. Может быть, видали?
Все засмеялись. Сарафанов дергал капитана за рукав и рассыпался своим дребезжащим, нерешительным смехом, откидывая голову назад. По лицу капитана проползло что-то тоже вроде улыбки, от которой вся кожа покрылась мельчайшими морщинками и зашевелились под желтыми усами синие губы.
– Уж только и отец Михей, – умиленно шептал Сарафанов, – слово скажут – одна грация…
Девушка вопросительно вскинула свои темно-серые глаза на Лекандру и улыбнулась болезненной, умной улыбкой. Скоро она ушла своими короткими шажками.
– Вы не смотрите на него, что он карманный, – говорил о. Михей, обращаясь ко мне и тыкая капитана своим перстом в высохшую грудь, – у него в голове-то такие узоры наведены, что нам и во сне не снилось.
– Какие там узоры, какие узоры, – шептал капитан, отмахиваясь от слов о. Михея, как от комаров.
– Вы спросите-ка Шептуна… Будут они помнить Гордея Федорыча.
– Чего помнить… нечего помнить. Дело полюбовное, по закону дело… Все по закону.
– Вот они и чешут в затылках-то от ваших законов. Видите ли, капитану, до освобождения крестьян, принадлежала половина Шатрова. Хорошо… Когда стали составлять уставную грамоту[2], капитан и уговорил своих бывших крестьян принять от него даровой надел[3] по осьмине на душу. Те с большого-то ума и согласись. А теперь у капитана же и должны арендовать землю по десяти рубликов за десятинку… Как это вам понравится? У нас землю-то продают по семи рублей за десятину.
– Зачем же они арендуют землю у Гордея Федорыча, если могут купить в собственность дешевле? – спрашивал я.
– Вот тут-то и есть корень вещей: земли-то покупные далеко, надо переселяться на них, а капитанова земля под боком. У капитана всякое лыко идет в строку: он за выгоны берет отдельно, за потравы отдельно, за лес отдельно. То есть, я вам скажу, настоящий художник! Видели лес? Это все капитанов лес: мы ему за каждую жердочку платим дикую пошлину. А фабрику заметили? Ха-ха… Этакую штуку и самому Бисмарку не придумать; стоит здание, понимаете, одно здание – и больше ничего, а капитан ежегодно двадцать тысяч себе в карман да в карман. Вот как добрые люди живут, а не то, что мы грешные: по грошикам да по копеечкам.
Сарафанов умиленными глазами смотрел на капитана, как жаждущий на источник живой воды. Он преклонялся пред гением капитана.
– Я не принуждаю никого, не принуждаю… По добровольному соглашению, да, соглашению, – говорил капитан, совсем исчезая в облаках дыма.
– Хорошо соглашение, – ворчал учитель. – Тысячу человек пустил по миру, – вот и все соглашение.
– Что же я, по-вашему, по-вашему, фаланстерии буду устраивать на своей земле? – спрашивал капитан.
