bannerbannerbanner
Хлеб

Дмитрий Мамин-Сибиряк
Хлеб

Полная версия

VI

Когда Галактион ушел, Устенька напала на отца с необыкновенным азартом.

– Папа, я решительно не понимаю, как ты можешь принимать таких ужасных людей, как этот Колобов. Он заколотил в гроб жену, бросил собственных детей, потом эта Харитина, которую он бьет… Ужасный, ужасный человек!.. У Стабровских его теперь не принимают… Это какой-то дикарь.

– И я его тоже не хвалю… да. А мне его жаль. Ведь умница и характер – железо. Только как-то вся жизнь у него вверх дном. Одним словом, несчастный человек.

– Он? Несчастный?

– Совсем несчастный! Чуть-чуть бы по-другому судьба сложилась, и он бы другой был. Такие люди не умеют гнуться, а прямо ломаются. Тогда много греха на душу взял старик Михей Зотыч, когда насильно женил его на Серафиме. Прежде-то всегда так делали, а по нынешним временам говорят, что свои глаза есть. Михей-то Зотыч думал лучше сделать, чтобы Галактион не сделал так, как брат Емельян, а оно вон что вышло.

– И Михей Зотыч тоже дрянной. Ведь это он мельницы свои сжег?

– Ну, это еще неизвестно, Устенька. Могли и сами сгореть. Мало ли что зря болтают.

– Ты, папа, всегда и всех защищаешь, а так нельзя.

– Поживешь с мое, так и сама будешь то же говорить. Мудрено ведь живого человека судить… Взять хоть твоего Стабровского: он ли не умен, он ли не хорош у себя дома, – такого человека и не сыщешь, а вышел на улицу – разбойник… Без ножа зарежет. Вот тут и суди.

Для такой философии у Луковникова было достаточно материала. Особенно в последнее время пошатнулся народ, и совсем не разберешь, где кончается хороший человек и где начинается дурной. Да и вообще кругом делалось бог знает что. Не заметишь, как и сам попадешь в негодяи. Раздумывая о самом себе, Луковников приходил именно к такому заключению. Его дела с вальцовой мельницей затягивались в какой-то проклятый узел. Все операции давно вышли из всяких предварительных смет и намеченных бюджетов. Сама по себе мельница стоила около трехсот тысяч, затем около семисот тысяч требовалось ежегодно на покупку зерна, а самое скверное было то, что готовый товар приходилось реализовать в рассрочку, что составляло еще около полумиллиона рублей. Около дела таким образом сосредоточивался в общей сложности капитал в полтора миллиона рублей. Таких денег налицо у Луковникова не было, и добрую половину приходилось добывать в кредит. Обороты этих трех капиталов, которые представляла собой мельница, зерно и готовый товар, шли с неравномерной скоростью, и трудно было подводить общий торговый баланс. Иногда каких-нибудь две недели стоили десятков тысяч, потому что все хлебное дело постепенно перешло в какую-то азартную игру. Рвал куши тот, кто умел поймать момент. Кроме того, в верховьях Ключевой выстроены были две новых вальцовых мельницы, представлявших очень опасную конкуренцию как при закупке зерна, так и при сбыте крупчатки. На рынок выдвигались страшные капиталы, которые беспощадно давили хлебную мелюзгу, как крупные хищники давят хлебных мышей. Сплетались тысячи условий, которые трудно было предугадать, и выдвигались с каждым годом все новые.

Особенно характерен был для хлебного дела прошлый год, когда в полосе Зауралья, прилегавшей к горам, случился недород благодаря дождливому лету. Произошла крупная игра на хлеб степной полосы. Скупались миллионные партии, и мелкотравчатые мельники, как старик Колобов, остались совсем без зерна. Нечего было молоть. Шла именно игра, спекуляция с миллионным риском, а не обыкновенное промышленное дело. Тут выяснился в первый раз роковой вопрос, что золотое дно, каким до сих пор считалось Зауралье, не может обеспечивать равномерно хлебом работу всех мельниц. До сих пор рынок пополнялся из старых крестьянских запасов, а сейчас их уже не было, и приходилось жить одним годом. Производитель зерна жил от одной осени до другой и весь находился в полной зависимости от одного урожая. Этого раньше не было.

Окончательно достукала зауральского мужика только что открытая Уральская железная дорога. Это открытие совпало с неурожаем в Поволжье, и зауральский хлеб полился широкою волной в далекую Россию. От этой операции нажились главным образом верховые мельники, стоявшие в самом горле, то есть у железной дороги. Они сбыли миллионные партии и нажили целые состояния. Мельница Луковникова тоже работала отлично, хотя и в менее выгодных условиях, проигрывая на летней перевозке гужом, – верховые мельники подвезли зерно по дешевой зимней дороге. Особенно один случай остался в памяти Луковникова как зловещий признак. Он еще с осени законтрактовал партию в тридцать тысяч мешков дешевого сибирского хлеба, которую Галактион обязался доставить на своих пароходах в Тюмень. Весна вышла неопределенная, и по официальным бюллетеням об урожае трудно было судить, что еще будет. В общем ожидался средний урожай, и цены на муку не поднимались. Луковников задержал партию на всякий случай, выжидая цену. Наступил июнь, а цены не поднимались. Тогда Луковников послал в Рыбинск своего доверенного и запродал всю партию чуть не за свою цену. Но не прошло двух недель, как цена сразу поднялась на два рубля с мешка, – другими словами, подожди он две недели, и это дало бы шестьдесят тысяч чистого барыша. Одним словом, шла самая отчаянная игра, и крупные мельники резались не на живот, а на смерть. Две-три неудачных операции разоряли в лоск, и миллионные состояния лопались, как мыльные пузыри. А тут еще помогал банк, закрывая кредит пошатнувшимся фирмам и увеличивая ссуды тем, которые и без этой помощи шли в гору.

Естественным результатом такого обострившегося порядка вещей было то, что по Ключевой началось оплошное разорение средней величины мельников, как старик Колобов. Это были жертвы даже не конкуренции, а биржевой игры на хлеб. У них был отнят и зерновой рынок, и кредит, и заперт семью печатями оптовый сбыт. Кое-кто еще держался, торгуя по мелочам, но в общем дело было конченное. Вопрос теперь заключался в том, что будет с полсотней крупчаточных мельниц, построенных на Ключевой. Первую мельницу-крупчатку поставил старик Колобов, и он же показал выход, когда застраховал две новых мельницы и сжег их. Это точно послужило сигналом. Мельничные пожары начали из года в год повторяться с математическою точностью, так что знатоки дела вперед предсказывали, чьи теперь мельницы должны были гореть. И обреченные мельницы в указанный срок загорались.

Разъезжая по своим делам по Ключевой, Луковников по пути завернул в Прорыв к Михею Зотычу. Но старика не было, а на мельнице оставались только сыновья, Емельян и Симон. По первому взгляду на мельницу Луковников определил, что дела идут плохо, и мельница быстро принимала тот захудалый вид, который говорит красноречивее всяких слов о внутреннем разрушении.

– Ну, как вы тут поживаете, Емельян Михеич? – спрашивал гость.

– А ничего… Помаленьку.

– Чего тут помаленьку! – вступился не утерпевший Симон. – Совсем конец приходит, Тарас Семеныч… Тятенька-то забрал все деньги за сгоревшие мельницы и ушел с ними в скиты, а мы вот тут и выворачивайся, как знаешь.

– Слышал, слышал, – уклончиво ответил Луковников. – Что же, надо терпеть, пока молоды. Под старость будет зато легче.

– А я уйду, как сделал Галактион… Вот и весь разговор. Наймусь куда-нибудь в приказчики, Тарас Семеныч, а то буду арендовать самую простую раструсочную мельницу, как у нашего Ермилыча. У него всегда работа… Свое зерно мужички привезут, смелют, а ты только получай денежки. Барыши невелики, а зато и убытков нет. Самое верное дело…

– Правильно, Симон Михеич. Это точно… да. Вот и нашим вальцовым мельницам туго приходится… А Ермилыча я знаю. Ничего, оборотистый мужичонко и не любит, где плохо лежит. Только все равно он добром не кончит.

– Все мы плохо кончим… На людях и смерть красна.

Луковникову нравился этот молодой задор Симона. Вот так же Устенька любит спорить… Да, малому трудненько было жить на разоренной мельнице ни у чего. И жаль, и помочь нечем.

– И Галактиону не сладко приходится, – сказал Луковников, чтобы утешить чем-нибудь Симона. – Даже и совсем не сладко.

– Все-таки Галактион у своего дела, Тарас Семеныч. Сам большой, сам маленький… А мы с Емельяном, как говорится, ни к шубе рукав.

– А тятеньку-то забыл? Он теперь за всех в скитах своих вот как молится… Не ропщи, молодец.

Проезжая мимо Суслона, Луковников завернул к старому благоприятелю попу Макару. Уже в больших годах был поп Макар, а все оставался такой же. Такой же худенький, и хоть бы один седой волос. Только с каждым годом старик делался все ниже, точно его гнула рука времени. Поп Макар ужасно обрадовался дорогому гостю и под руку повел его в горницы.

– Вот уж угодил, можно оказать… – бормотал он. – Редкий гость, во-первых, а во-вторых…

Поповский язык точно замерз. Поп Макар придержал гостя и шепотом сообщил:

– А ведь там у меня того… значит, в горнице-то, нечестивый Ахав сидит.

– Какой Ахав?

– А Полуянов? Вместе с мельником Ермилычем приехал, потребовал сейчас водки и хвалится, что засудит меня, то есть за мое показание тогда на суде. Мне, говорит, нечего терять… Попадья со страхов убежала в суседи, а я вот сижу с ними да слушаю. Конечно, во-первых, я нисколько его не боюсь, нечестивого Ахава, а во-вторых, все-таки страшно…

«Нечестивый Ахав» действительно сидел в поповской горнице, весь красный от выпитой водки. Дорожная котомка и палка лежали рядом на стуле. Полуянов не расставался с своим ссыльным рубищем, щеголяя своим убожеством. Ермилыч тоже пил водку и тоже краснел. Неожиданное появление Луковникова немного всполошило гостей, а Ермилыч сделал движение спрятать бутылку с водкой.

– Не тронь… – остановил Полуянов. – Сие посох страннический.

По Зауралью Луковников слыл за миллионера, а затем он был уже четвертое трехлетие городским головой. Вообще именитый человек, и Ермилыч трепетал.

– Здравствуйте, господа, – просто поздоровался Луковников. – Как это ты сюда попал, Илья Фирсыч?

 

– Я-то? А даже очень просто… Пешком пришел сказать вот попу Макару и Ермилычу, что окручу их в бараний рог… да. Я не люблю исподтишка, а прямо действую.

– Не прежние времена, Илья Фирсыч, чтобы рога-то показывать, – ответил пап Макар, на всякий случай отступая к стенке. – Во-первых…

– Что-о? – зарычал Полуянов. – Да я… я… я вот сейчас выпью рюмку водки… а. Всех предупреждаю… Я среди вас, как убогий Лазарь, хуже, – у того хоть свое собственное гноище было, а у меня и этого нет.

– Богатство тоже к рукам, Илья Фирсыч, – заметил Луковников, подсаживаясь к столу. – И голова к месту, и деньги к рукам… Да и считать в чужих карманах легче, чем в своем.

– Х-ха! – замялся Полуянов. – А вот я в свое время отлично знал, какие у кого и в каких карманах деньги были. Знал-с… и все меня трепетали. Страх, трепет и землетрясенье…

– Да будет тебе… – останавливал его Ермилыч.

– Что-о?

– В самом деле, довольно, – заговорил Луковников. – В самом деле, никому не страшно. Да как-то оно и нехорошо: вон в борода седая, а говоришь разные пустые слова. Прошлого не воротишь.

– Нет, постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что есть такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас будет своя чаша… да. Может быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?

– Ох, слышу!.. Пил бы уж ты лучше свою водку, Илья Фирсыч, да прилег отдохнуть.

– Не понравилось? Х-ха!.. Не любите? Х-ха! Не согласны? Х-ха!..

Запас энергии Полуянова вдруг исчез, он уже машинально выпил залпом две рюмки и заснул тут же на диване.

VII

Из своей «поездки по уезду» Полуянов вернулся в Заполье самым эффектным образом. Он подкатил к малыгинскому дому в щегольском дорожном экипаже Ечкина, на самой лихой почтовой тройке. Ечкин отнесся к бывшему исправнику решительно лучше всех и держал себя так, точно вез прежнего Полуянова.

– Вот не ожидал… да… – откровенно удивлялся Полуянов. – Прежние-то дружки смотреть не хотят, два пальца подают, а то я прямо отвертываются… да. Только в несчастии узнаешь людей.

– И все по-своему правы, Илья Фирсыч, – объяснял Ечкин. – Ведь все люди, если разобрать, одинаковы, потому что все – мерзавцы.

– Именно!

– Поэтому истинный философ никогда не огорчается… Вот посмотрите на меня: чего я не перенес? Каких гадостей про меня не говорили? А я все терплю и переношу.

– Именно!.. И я тоже много испытал, Борис Яковлич… Царствовал, можно оказать, а сейчас яко Иов многострадальный… Претерпел, можно сказать, до конца. И не ропщу… Только вот проклятого попа извести, и конец всему делу.

Харитон Артемьич, ждавший возвращения Полуянова с детским нетерпением, так и ахнул, когда увидел, как он приехал в одном экипаже с Ечкиным. Что же это такое? Обещал засудить Ечкина, а сам с ним по уезду катается…

– Ты это что, Илья Фирсыч? Никак совсем сбесился? – накинулся старик на Полуянова. – Обещал судиться с Ечкиным, а сам…

– Погоди, старче, гусей по осени считают.

– Да ты мне не заговаривай зубов! Мне ведь на свои глаза свидетелей не надо… Ежели ты в других зятьев пойдешь, так ведь я и на тебя управу найду. Я, брат, теперь все равно, как медведь, которого из берлоги подняли.

– А ты не сказывай никому… Сказанное слово серебряное, а не сказанное – золотое. Так я говорю? А потом, как ты полагаешь, ежели, например, этот самый Ечкин мне место предлагает? Да-с.

– Место? О-хо-хо!.. На подсудимую скамью вместо себя али в острог? О нем давно острог-то плачет.

– Да ты слушай: настоящее место. Он будет в Заполье железную дорогу строить, а я смотрителем.

– Друг на дружку будете смотреть да любоваться? Ох, прокураты!

– Ну, ладно… Смеется последний, как говорят французы. Понимаешь, ведь это настоящий пост: смотритель Запольской железной дороги. Чуть-чуть поменьше министра… Ты вот поедешь по железной дороге, а я тебя за шиворот: стой! куда?

– Ох, уморил!.. Ох, смертынька!.. Вам надо с Ечкиным тиятр открывать да представление представлять. Ох, животики надорвали!

Полуянов даже обиделся. Ечкин действительно предложил ему место на будущей железной дороге, и он с удовольствием согласился послужить. Что же, он еще в силах и может быть полезным, особенно где требуется порядок. Его, брат, не проведут… Х-ха! Полуянова проверти, – нет, еще такой шельмы не родилось на белый свет. С другой стороны, Полуянов и не нуждался даже в этом месте, а принимал его просто по дружбе. У него и других мест достаточно. Сделайте милость, дела всякого сколько угодно. Во-первых, Замараев предлагает в своей кассе место бухгалтера потом Харченко предлагает в газете работать.

Харченко действительно имел виды на Полуянова, – он теперь на всех людей смотрел с точки зрения завзятого газетчика. Мир делился на две половины: людей, нужных для газеты, и – людей бесполезных.

– Голубчик, ведь вы для нас настоящий клад, – уверял он Полуянова. – Ведь никто не знает так края, как вы.

– Да, немножко знаю… С завязанными глазами пройду пять уездов.

– И по истории у вас много есть интересных фактов.

– Чего лучше: сам история с географией.

Выбор между этими предложениями было сделать довольно трудно, а тут еще тяжба Харитона Артемьича да свои собственные дела с попом Макаром и женой. Полуянов достал у Замараева «законы» и теперь усердно зубрил разные статьи. Харитон Артемьич ходил за ним по пятам и с напряжением следил за каждым его шагом. Старика охватила сутяжническая горячка, и он наяву бредил будущими подвигами.

– Мне бы только начать, – мечтал он, – а там уж я и сам как-нибудь изловчился бы.

– Ну, это, брат, дудки! – огорошивал Полуянов. – Какие тебе законы, когда ты фамилию свою с грехом подписываешь?

– А я словесно.

– Нет, твоей словесности не требуется, а надо все по форме.

– Ох, уж эта мне форма!.. Зарез. Все по форме меня надували, а зятья лучше всех… Где же правда-то? Ведь есть же она, матушка? Меня грабят по форме, а я должен молчать… Нет, шалишь!

Полуянов мог только улыбаться, слушая этот бред, подводимый им под рубрику «покушений с негодными средствами». Он вообще усвоил себе постепенно покровительственный тон, разговаривая с Харитоном Артемьичем, как говорят с капризничающими детьми. Чтоб утешить старика, Полуянов при самой торжественной обстановке составлял проекты будущих прошений, жалоб и разных докладных записок.

– Ты у меня, как волчий зуб, – льстил Харитон Артемьич, благоговея перед искусством зятя, – да… Ох, ежели бы да меня учить, – сколько во мне этой самой злости!.. Прямо бери и сади на цепь.

– Тут злостью ничего не возьмешь. Пусти тебя в суд, ты первым бы делом всех обругал.

– Ох, обругал бы!.. А там хоть расколи на части… Только бы сердце сорвать.

– Вот то-то и есть. Какой же ты адвокат? Тебе оглоблю надо дать в руки, а не закон.

Никогда еще у Полуянова не было столько работы, как теперь. Даже в самое горячее время исправничества он не был так занят. И главное – везде нужен. Хоть на части разрывайся. Это сознание собственной нужности приводило Полуянова в горделивое настроение, и он в откровенную минуту говорил Харитону Артемьичу:

– Без меня, брат, как без поганого ведра, тоже не обойдешься… И тут нужен, и там нужен, и здесь нужен. Вот тебе и лишенный особенных прав и преимуществ… Х-ха!.. Вот только не знаю, куда окончательно пристроиться.

– А ты не разбегайся, – советовал Харитон Артемьич. – Ломи в одну точку, и шабаш. Значит, накаливай по одному месту.

– Не беспокойся, охулки на руку не положим.

– То-то… Первое дело, будем добывать проклятого писаря, а там закорчим и других.

Полуянов долго не решался сделать окончательный выбор деятельности, пока дело не решилось само собой. Раз он делал моцион перед обедом, – он приобретал благородные привычки, – и увидел новую вывеску на новом доме: «Главное управление Запольской железной дороги». Полуянов остановился, протер глаза, еще раз перечитал вывеску и сказал всего одно слово:

– Эге!

На другой день он, одетый с иголочки во все новое, уже сидел в особой комнате нового управления за громадным письменным столом, заваленным гроссбухами. Ему нравилась и солидность обстановки и какая-то особенная деловая таинственность, а больше всего сам Ечкин, всегда веселый, вечно занятый, энергичный и неутомимый. Одна квартира чего стоила, министерская обстановка, служащие, и все явилось, как в сказке, по щучьему веленью. В первый момент Полуянов даже смутился, отозвал Ечкина в сторону и проговорил:

– А я думаю, Борис Яковлич, очки себе купить… дымчатые, в золотой оправе… да.

– Разве у вас глаза слабы?

– Нет… Но в очках как-то солиднее. Стабровский носит очки, Мышников, – одним словом, все серьезные люди.

– Отчего ж, можно и очки, – милостиво согласился Ечкин, думавший совсем о другом. – Да, конечно, очки…

– Купцы, и те нынче в очках ходят. Вон Евграф Огибенин… да.

На следующий день Полуянов явился в золотых очках и даже подстриг бороду а la граф Шамбор. Нельзя, дело было слишком серьезное, и каждая мелочь имела свое значение.

Все, знавшие Ечкина, смеялись в глаза и за глаза над его новой затеей, и для всех оставалось загадкой, откуда он мог брать денег на свою контору. Кроме долгов, у него ничего не было, а из векселей можно было составить приличную библиотеку. Вообще Ечкин представлял собой какой-то непостижимый фокус. Его новая контора служила несколько дней темой для самых веселых разговоров в правлении Запольского банка, где собирались Стабровский, Мышников, Штофф и Драке.

– Это какое-то безумие, – говорил Мышников. – Я на месте Ечкина давно бы повесился, а он железную дорогу строить придумал.

– Будет стеариновые свечи возить с закрытого завода, – вышучивал Штофф. – Даже можно так и назвать: стеариновая дорога…

– Что-нибудь тут кроется, господа, – уверял Стабровский. – Я давно знаю Бориса Яковлича. Это то, что называют гением без портфеля. Ему недостает только денег, чтобы быть вполне порядочным человеком. Я часто завидую его уму… Ведь это удивительная голова, в которой фейерверком сыплются самые удивительные комбинации. Ведь нужно было придумать дорогу…

– Да, гений… – соглашался Мышников. – Совсем нового типа гений: вексельный. Ему все равно – терять нечего… Недостает только, чтоб он объявил какую-нибудь войну.

– Какую войну? – не понимал, по обыкновению, Драке.

– Мало ли какую… Была же какая-то война за испанское наследство. Вот бы Ечкину примазаться в самый раз.

Вообще банковские воротилы имели достаточно времени для подобных разговоров. Дела банка шли отлично, и банковские акции уже поднялись в цене в два с половиной раза.

Пока банковские заправилы шутили, Ечкин неутомимо хлопотал. Он то пропадал из Заполья, то снова появлялся, точно метеор. И только один Полуянов, сохранивший чутье старого сыщика, понял, наконец, в чем дело. Ечкин, потихоньку от всех, «разрабатывал» неприступного миллионера Нагибина. Какими путями он пробрался к нему, чем заслужил доверие этого никому не верившего скряги, – оставалось неизвестно. Но Полуянов отлично знал, что по вечерам, когда стемнеет, Ечкин ездил к Нагибину, жившему на краю города, и проводил там по нескольку часов. Конечно, даром Ечкин не стал бы терять золотое время. Он, впрочем, не один раз возвращался в изнеможенном отчаянии, брал Полуянова за пуговицу его сюртука и говорил:

– Ведь я – святой человек, Илья Фирсыч, святой по терпению… Господи, чего только я не терплю? Нет, кажется, такой глупости, которую не приходилось бы проделывать. И, ей-богу, не для себя хлопочу, а для других…

– Глупый народ, Борис Яковлич… Ничего не понимают. Я тоже натерпелся вполне достаточно…

– Да, да… Например, деньги – что такое деньги, когда они лежат без всякой пользы? Это все равно – если хорошенькую женщину завязать в мешок… да. Хуже: это разврат.

– Совершенный разврат, Борис Яковлич.

– Нужно быть сумасшедшим, чтобы не понимать такой простой вещи. Деньги – то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, – в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами.

– Я то же самое всегда думал, Борис Яковлич.

Таинственные визиты Ечкина к Нагибину закончились совершенно неожиданно. Даже видавший всякие виды на своем веку Полуянов ахнул, когда Ечкин однажды утром заявил ему:

– Илья Фирсыч, вы мне сегодня нужды… Ведь вы умеете быть шафером?

– Случалось. Только я-то сейчас не гожусь. Шафером бывают молодые, неженатые люди, а я… гм…

 

– Э, пустяки!.. Там где-то нужно что-то такое расписаться, – одним словом, глупая формальность.

– Свидетелем могу быть.

– Дело в следующем… да. Ведь вы знаете, что у этого миллионера Нагибина есть девица-дочь. Ей уже за тридцать… да. А ведь женщина – тоже капитал, который необходимо реализировать. Хорошо. Вы помните, что есть молодой человек Колобов, Симон? Он сидит на отцовской мельнице совсем без дела и ловит мух. Я и поехал к нему на мельницу и все объяснил. Если он женится на Нагибиной, у него будет все. Понимаете?.. Ну, конечно, молодой человек сначала ничего не понимал… Мне же пришлось ему объяснять, что ранняя молодость и женская красота в семейной жизни еще не составляют счастья, а нужно искать душу… Понимаете?.. Ломался-ломался, а я все-таки его привез и прямо к Нагибиным. Пришлось быть сватом. Без меня у них ничего бы не вышло. Так вот, будет свадьба, такая – без шуму, и вы будете свидетелем.

Полуянов смотрел на Ечкина с раскрытым ртом, потом схватил его за руку и восторженно проговорил:

– Борис Яковлевич… Ведь это что же такое, а? Это… это… Вам бы по-настоящему сибирским исправником быть!

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 
Рейтинг@Mail.ru