Дмитрий Лоза
Танкисты Великой Отечественной (сборник)
26 ноября вечером экипаж сходил на кухню, ребята получили кашу в котелках за завтрак и обед, принесли поллитровку водки на четверых и уснули. Утром просыпаемся: бригады нет. Приходит офицер из штаба 92-й бригады: «Вы переданы в нашу бригаду». – «А наша где?» – «Ваша пошла на пополнение, а вы еще с нами повоюете». Вот так я стал командиром взвода в 299-м танковом батальоне, а Коля Максимов – командиром танка. Несколько дней стояли в обороне. Наступление немцев на этом направлении было остановлено, но они нанесли удар в районе деревень Торжок и Турки-Перевоз. 2 декабря 299-й батальон, в который были сведены все танки, с приданным ему 1453-м САП был переброшен в район деревни Лешни. На следующий день, совершив марш вдоль линии фронта, мы заняли оборону в 2 километрах северо-западнее Сомино. До 16 декабря стояли в обороне. 16 декабря бригада сосредоточилась восточнее деревни Дербиха. Задача батальона была после артиллерийской подготовки совместно с 1453-м САП и частями 115-й стрелковой дивизии форсировать реку Долыссица возле деревни Гатчино и развивать наступление в направлении деревни Торжок. В батальоне оставалось десять танков, а в самоходном артиллерийском полку – пять установок. Форсировали реку по наведенному мосту под огнем противника, потеряв два танка и одну самоходку. Прорвав оборону противника, вечером подошли к деревне Торжок и захватили ее. Пехота атаку не поддержала. Оставшись одни, заняли круговую оборону. Немцы нам обратно дорогу перерезали, подтянули противотанковые орудия и в итоге сожгли два танка и две самоходки. В этом бою, продолжавшемся всю ночь, погибли командир взвода, командир роты, а командир батальона капитан Кожанов и еще один командир роты сбежали. Правда, к утру они, видимо, очухались и оба втихаря вернулись. К этому времени я уже принял командование остатками батальона и решил организовать прорыв из этой ловушки назад, чтобы выйти тем же путем, что и пришли. Тут появляется наш комбат, весь мокрый, и орет: «Вперед! Братья кровь проливают, а вы тут сидите!»… Но в это время нам передали по радио, чтобы мы оставались на месте и держали оборону, а нам на выручку идут танки бригады. Немцы нас не атаковали, только обстреливала их артиллерия. Одним из снарядов был убит капитан Кожин, и батальон принял капитан Жабин. Вскоре подошли танки и грузовики с горючим и боеприпасами. Бригада ушла вперед, а мы остались дозаправляться горючим и снарядами, приводить танки в порядок.
Утром 18 декабря проскочили километра четыре, и надо же так получиться, что мы наскочили на командный пункт командира 370-й стрелковой дивизии, с которой к этому времени взаимодействовала наша бригада. Полки дивизии безуспешно штурмовали населенный пункт Демешкино. Командир дивизии нас задержал и приказал поддержать его пехоту. Комбат сказал: «У меня танк неисправный. Ты бери три танка – и вперед». Вышли вперед на рекогносцировку. Я сразу сказал: «Товарищ полковник, у вас танки горят». Видно было: на снегу перед деревней чадящие черным дымом костры. «У вас танки горят. Что мы сделаем тремя танками? Ведь погибнем ни за что!» – «Молчать, расстреляю! Выполнять приказ!» Повел я взвод в атаку. Пехоту, лежавшую внизу в лощине перед деревней под шквальным огнем, мы прошли, ворвались на окраину деревни, и здесь нас один за другим сожгли. Мне сперва в борт попали, потом в ходовую часть. Танк загорелся, я выскочил, а остальные, видимо, не успели. Вот и все. Весь экипаж погиб. Меня пехота огнем прикрыла, и я отполз к своим. В живых остались я, Коля Максимов и механик-водитель с другой машины. Вернулись на исходную позицию, подошли танки 29-й гвардейской бригады. Я вызвался их повести десантником на танке. Это был первый и последний раз, когда я воевал как десантник. Когда вырвались на передний край, всех, кто был на танке, как ветром сдуло. Оставшись один, я, как уж, вертелся за башней. Казалось, что все пули летят в меня. Свист пуль, скрежет рикошетирующих о броню осколков вдавливали в броню. Это ужас! Как я уцелел – не знаю… Тем не менее в этой атаке мы взяли деревню. Помню, набрали трофейных галет, консервов – питание у нас было неважным.
На следующий день мы сдали танки 29-й гвардейской танковой бригаде и вышли из боев.
1944
Расположились в землянках недалеко от деревни Долгое, что под Великими Луками. Вокруг только глухой лес, в километре виднелась приземистая избушка. В ней жили старуха с молодушкой. Был у нас командир взвода, подольский парень Иван Баркалов – единственный, фамилию которого я и по сей день помню. Ему уже было за тридцать, женат, имел двоих детей. Он договорился с этой молодухой, что придет к ней ночью. Мы получали офицерский паек, в который входила 800-граммовая банка американской колбасы, – ее делили на двоих. Вот приходит ко мне этот Баркалов и говорит: «Я тебя прошу, дай мне эту банку. Я в гости пойду, они там голодают». – «Бери, пусть поедят». Утром он возвращается, возвращает банку, хохочет. Я ему: «Что ты ржешь, как конь? Что же ты не отдал?» – «Она тощенькая. Быстро уснула. Я утром проснулся, банку забрал и ушел». – «Какой же ты негодяй! Иди, отдай!» – «Не отдам. Хочешь, сам иди».
Новый, 1944 год мы встречали без каких-либо торжеств. Снег повалил, холодина. Мерзли в холодных землянках. В январе нам объявили, что бригада направляется под Нарофоминск на переформировку. В середине января личный состав бригады прибыл в лагерь под Нарофоминск. Разместились в небольших землянках: 18 офицеров в одной, солдаты в другой и штаб бригады в третьей. Это было все, что осталось от бригады. Тут опять мне пришлось схлестнуться с Баркаловым. Кухня находилась в отдельной землянке, куда мы ходили с котелками. После еды мы их рядком ставили на полку, прибитую к стене. Как-то Баркалов, развалившись на топчане, говорит одному из офицеров:
– Слушай, принеси мне еду. Неохота идти.
– Что я тебе, денщик, что ли?! – возмутился тот. – Ничего я тебе носить не буду.
– Тогда я сейчас все котелки перестреляю.
– Хватить дурить!
– Что, слабо, думаешь?
– Может, и слабо.
Баркалов выхватывает пистолет и сколько было патронов всаживает в эти котелки. Благо стрелял с трех шагов – промахнуться невозможно. Я вскипел, бросился на него… Подрались мы капитально: у меня до сих пор шрам на верхней губе от удара головой. Конечно, нас растащили. Никто докладывать об инциденте не стал. Придумали версию о том, куда делись котелки, и нам их заменили.
Нам было объявлено, что бригада расформировывается, а на ее базе создается 4-й отдельный мотоциклетный полк. Пока разрабатывались штаты, подбирался на должности личный состав, офицеры были предоставлены сами себе. Попытка организовать учения не получилась. Часто ходили в Нарофоминск на танцы, а также к зенитчицам, стоявшим в деревне недалеко от лагеря. Как всегда, от нечего делать начинаются чудачества. Заместитель командира батальона по политчасти Кибальник начал домогаться до молодой, красивой фельдшерицы лет двадцати двух. Она ни в какую. Он следил за каждым ее шагом, поставил пост возле землянки фельдшеров и лично инструктировал солдат на посту, чтобы никого к ней не впускать, а ее не выпускать. Однажды не застал ее в расположении части и объявил тревогу, якобы учения. За офицерами, бывшими в Нарофоминске на танцах, послали машину. Девчонка, чувствуя такое давление и не желая этого замполита, нашла себе младшего лейтенанта и стала с ним жить. Тогда Кибальник стал преследовать этого офицера, наговаривать на него командиру бригады, обвинять в нечистоплотности, в сожительстве с этой «мадам». К счастью, командир бригады разобрался по-человечески. Вскоре часть расформировали: девушка уехала в одну сторону, младший лейтенант в другую, но Кибальнику она не досталась.
В марте меня вызвали в штаб бригады и предложили должность командира роты в мотоциклетном полку. Я категорически отказался, безапелляционно заявив:
– Я мотоциклы не знаю, никогда на них не воевал. Как был танкистом, так им и останусь! Что это за война на мотоциклах?!
Я действительно не представлял себе военных действий на мотоциклах.
– Пошлем на взвод, – ответил начальник штаба бригады.
– Посылайте на взвод. Не возражаю.
Следом вызвали Колю Максимова. Он тоже отказался от предложенной должности командира мотоциклетного взвода, сказав, что останется командиром танка. Нам двоим и еще трем или четырем офицерам были выданы личные дела, и мы направились в полк резерва офицерского состава при Главном Управлении БТМВ[9] в Москву. В моем личном деле лежало представление на орден Отечественной войны и следующее звание «старший лейтенант». В Москву мы прибыли в середине апреля. Коля показал мне город, познакомил с родственниками, жившими в квартире на Гоголевском бульваре, там мы и ночевали. Я познакомился с его сестрой. Она была с 1927 года, уже замуж вышла, и ее муж был тяжело ранен под Сталинградом, оставшись инвалидом 1-й группы; потом он работал водителем. По Москве мы походили, но мало времени было. Я навестил своих знакомых, друзей, там две девчонки со мной учились… Помню, я уже начал мыслить про академию, и, провожая нас, Колина мать говорила: «Как только война закончится, останетесь живы, приезжайте. Будете жить с нами, не надо никакого общежития».
30 апреля мы перешли в запасной полк. Приезжаем в полк, приходим в казарму на Песчаной, а на наших койках записка: «Прибыть в штаб полка, получить предписание на получение танков в Нижний Тагил». В штабе все оформлено, выписаны проездные – срок убытия, срок прибытия, билеты. И 30 апреля, не дожидаясь Первомая, мы поехали в Нижний Тагил. В Перми у меня работала сестра, а мать в Осе: ехать до нее на автобусе часов 8, а теплоходом почти сутки. Я вышел в Перми, постоял-постоял на вокзале, думаю: «Что я туда приеду? Там детей полно, отец один работает, а у меня ничего нет, кроме сухого пайка». Мать потом здорово ругалась, когда узнала, что я мимо проезжал, но не зашел. Она говорит: «Это только ты можешь сделать, больше никто». Я действительно свободно мог заехать: промежуток был большой, плюс можно было сослаться на то, что заболел. Придумать можно было! Но я вот так поразмыслил – и не поехал.
В Нижнем Тагиле мы погрузили танки на 60-тонные платформы. Под гусеницы ставили деревянные колодки, крепили их железными скобами. Спереди и сзади крепили танки растяжками из толстой проволоки, цепляя их за кольца на платформе и крюки, приваренные к броне танка. Сверху натянули танковый брезент, создававший тканевый шатер, под которым можно было отдыхать во время пути.
Рота разместилась в товарном вагоне, в котором стояли сколоченные нары. На них спали, они же служили лавками. Стояло лето. Частенько мы стояли у открытой двери вагона и, опершись на балку ограждения, всматривались в пролетающие мимо поля и луга с работающими на них женщинами и подростками. Завидев эшелон, они отрывались от работы, вставали, распрямлялись, махали нам вслед руками. Эшелону с танками давали «зеленую улицу»: мы останавливались только для смены паровоза и бригады, и в это короткое время роты успевали поесть в столовой. Мелькали полустанки, кишащие людом станции. Везде шла бойкая торговля разной снедью и поношенными вещами. Много было калек: кто на тележке, кто на костылях или с завернутым в карман рукавом. Толкались люди в военной форме, которые, исполнив свой долг, добирались домой. Долго еще потом они будут приходить на вокзалы встречать и провожать воинские эшелоны в надежде увидеть знакомого или передать привет сослуживцам в свою бывшую часть.
Нам строго предписывалось никого на платформы не допускать, «попутчиков» не сажать. Но сколько же было желающих! Они, согнанные войной с насиженных мест, двигались обратно на родину. Всеми правдами и неправдами пробирались на платформы, забивались под тенты. Когда обнаруживались такие «зайцы», посмотришь на потрепанный, жалкий вид некогда красивой девчонки, тоску, грусть и испуг в ее глазах – и мужества не хватает их ссаживать. Дрожа от холода и страха, терпя невзгоды пути, добирались люди до своего покинутого дома. Другие везли невесть где и как приобретенные зерно и картофель, чтобы весной посеять и прокормить себя и свое семейство. Жесткое было время…
По утвержденному начальником эшелона графику я заступил дежурным. Проверил караул, посты, связь, доложил о приеме дежурства и приступил к выполнению своих обязанностей. К утру хотелось спать, но я, как мог, боролся со сном. Чувствую – поезд остановился. Приоткрыл дверь вагона, в лицо ударила приятная утренняя прохлада. Спрыгнул на насыпь, огляделся: стоим на разъезде. Впереди маячит одинокая сторожка, возле нее с флажком пожилая женщина в телогрейке, подпоясанной ремнем. Я потянулся до хруста в суставах, по привычке сделал несколько упражнений для рук, размялся и направился вдоль состава. Рядом с танками, на открытых площадках, крепким сном спали «пассажиры»: кто сидя, кто лежа на своих узлах. Мне было жаль этих людей, и я уже не терзался, что нарушил устав, оказав им помощь. Вдруг на одной из платформ мелькнула тонкая мальчишеская фигурка. Подросток, перебираясь от одной группы людей к другой, что-то высматривал, ощупывал и перебирал узлы. Я пригнулся, осторожно пролез под платформой, – худенькая фигурка метнулась за танк. Так и есть, воришка! Мальчишка меня заметил, схватил что-то, спрыгнул с платформы и бросился наутек. «Стой!» – крикнул я. Но его это только подхлестнуло и, прижав к себе сумку, он припустил еще быстрее. Я бросился вдогонку, на бегу распаляясь от злости: «Ах ты, паршивец! Ну погоди, сейчас задам тебе трепку!» Я был спортсмен, и догнать хлопца мне было нетрудно. Я схватил его за шиворот поношенного, большого, не по размеру, пиджака, замахнулся, чтобы дать ему подзатыльник, но тут увидел глаза мальчишки. В них были и ужас, и ненависть… Он весь сжался, сгорбился, ожидая удара. Рука невольно опустилась.
– Фу ты, черт! – Злость как рукой сняло. – Ну? Ты чего испугался? От кого бежал? Чего делаешь здесь в эшелоне? – задавал я глупые вопросы, хотя прекрасно видел, чем он занимался, и понимал, кто стоит передо мной.
Мальчишка молчал, тяжело дыша. По его худенькому телу пробегала дрожь.
– А ну, пошли быстро в вагон, там разберемся. А то, чего доброго, поезд тронется – от эшелона отстанем.
Мальчишка обреченно плелся за мной. По дороге я поднял сумку, которую парнишка бросил на бегу, это была сумка почтальона. Паровоз издал долгий пронзительный гудок, дернулся назад, с грохотом сдвинул платформы с мертвой точки и потащил их вперед, медленно набирая скорость. Солдаты из теплушки протянули руки, на ходу подхватили мальчишку, а следом и меня. Пожилая женщина в черной железнодорожной шинели с обветренным лицом, подняв белый флажок, улыбалась, провожая взглядом наш эшелон. Поезд набирал ход. Пацан, забившись в угол вагона, затравленно озирался и тяжело дышал.
– А ну, герой, давай теперь обстоятельно разберемся, кто ты такой, откуда и зачем пожаловал, – примирительно начал я, рассчитывая на ответное доверие. Парень молчал.
– Ладно, – нашелся начальник караула лейтенант Алексашин. – Давай покормим хлопца. Смотри, какой заморыш, – по всему видать, что голодный.
Не дожидаясь согласия ротного командира, он взял котелок с оставшейся кашей из гречневого концентрата и протянул его мальчишке, нагнувшись к вещмешку за тушенкой и хлебом. Мальчишка не заставил себя уговаривать – набросился на кашу, рукой выгребая ее из котелка, торопливо и жадно засовывал ее себе в рот большими порциями и, почти не жуя, давясь и икая, проглатывал. Тело его била мелкая нервная дрожь. В какой-то миг он проглотил всю кашу и посоловевшими глазами уставился на окружавших танкистов. Лейтенант Алексашин стоял рядом и, наблюдая эту нерадостную картину, покачивал головой.
– Ну и наголодался ты, хлопец, – и сам поставил перед ним банку тушенки и хлеб. Паренек к ним не притронулся, и тогда механик-водитель Рой, немолодой уже сержант, отец большого семейства, прослезился и обнял мальчишку за худые плечи. Остальные сидели в оцепенении. Всем стало нестерпимо жаль этого одинокого паренька. Я опять спросил:
– Ну, а теперь давай знакомиться. Рассказывай, кто ты и откуда?
Паренек на минуту задумался, словно собирался сочинить какую-нибудь историю, но затем несвязно заговорил:
– Я из Москвы. С Зацепа.
– Что же это ты, голубчик, так легко покинул столицу нашей Родины? – полушутя спросил я.
– А что мне там делать? Я воевать хочу.
– Вот вояка! – засмеялся Зарубин.
– Ну-ну, продолжай, – настаивал я.
Вкратце назвавшийся Николкой парень рассказал, что отец погиб на фронте в 41-м, мать умерла. Николка жил у старшего брата, который ушел на фронт. Жена брата, забитая нуждой, невзлюбила парнишку: целые сутки заставляла возиться со своими детьми, нещадно била и беспрерывно попрекала куском хлеба. Последнее больше всего уязвляло самолюбие подростка. Он не выдержал унижений и подался на улицу, где связался со шпаной и стал промышлять мелким воровством на Зацепском рынке. После нескольких приводов в милицию и очередного скандала дома Николка подался на фронт. Приставал то к одному, то к другому эшелону, но каждый раз его снисходительно выслушивали, кормили, давали на дорогу продуктов, но с собой не брали. Так он мотался по России и Украине от тыла к фронту и обратно.
– А что за узел у тебя?
– Стащил, жить-то нужно.
– А это что за сумка? – открывая ее, спросил лейтенант.
– Смотри, сколько здесь писем. Люди ждут любого известия с фронта, а ты украл и выбросил ее, – с металлом в голосе сказал я. – Это подлость, хлопец, и за нее бьют крепко.
Пацан вновь съежился, помрачнел, опять стал похож на загнанного зверька. Воцарилась тишина, в ней едва слышно пропищал голос горемыки:
– Дяденька, я больше не буду, возьмите меня только на фронт.
– На фронт? – задумчиво проговорил я. – На фронт нельзя, на очередной станции мы сдадим тебя коменданту, и он отправит тебя в Москву к брату, если ты не соврал.
Парнишка замолчал и, растирая глаза грязными кулаками и всхлипывая, стал нас уговаривать:
– Дяденька! Мне нельзя в Москву, ну никак нельзя! Не могу я поехать к этой кикиморе, лучше возьмите меня на фронт.
У меня стало тяжело на душе.
– Вася, давай возьмем! Это же мой земляк! – вступился Коля Максимов.
– Ишь ты, какой добренький! Как это возьмем? Этак все пацаны в армию потянутся.
Я задумался и после короткой паузы, не обращаясь ни к кому, проговорил:
– А, была не была! Возьму тебя, Николка, а там – будь, что будет. Только, чур, никому на глаза не показываться, пока не приедем в часть. Ты, Зарубин, на очередной остановке посади его к себе в танк, и пусть там живет. По пути отдай сумку почтальону на 12-й или 9-й платформе.
– Я помню, где они, – пробурчал обрадовавшийся Николка, – сам отдам.
На пограничном посту мы спрятали парня в одном из «чемоданов» боеукладки и так провезли его в прифронтовую полосу.
К моменту прибытия нашего эшелона на фронт войска 2-го и 3-го Украинских фронтов вышли на рубеж Яссы – Оргеев – Дубоссары и далее по реке Днестр до Черного моря. Обе стороны, понеся большие потери, были измотаны; войскам требовались отдых и пополнения. Таким образом, к концу мая 1944 года на фронте установилось относительное затишье. 18-й танковый корпус был выведен в резерв, и 170-я танковая бригада передислоцировалась в район Ларга – Мовилений – Потэнджений. Расставили танки, машины, определили места расположения личного состава, штабов, тыловых подразделений и немедля приступили к инженерному оборудованию и маскировке позиции. В конце июня эти работы были закончены. Также было закончено углубленное техобслуживание танков и машин. Все танки были заправлены горючим, маслом, боеприпасами. От каждого батальона в засаде на высоте 195,0 непрерывно находился взвод танков, который нес охрану и вел наблюдение за противником. Смена экипажей проводилась раз в неделю, ночью.
11 и 12 июня бригада получила 22 танка с экипажами с Челябинского танкового завода. А 17 июня пришел наш эшелон с 21 танком Т-34-85 из Нижнего Тагила.
Когда мы прибыли в батальон и обнаружился «заяц», поднялся скандал. Особенно усердствовал уполномоченный особого отдела батальона Иван Морозов, усматривая в этом преступление, связанное с нарушением пограничного режима. Комбат Отрощенков вызвал меня и устроил хорошую выволочку, но быстро отошел, задумался над моими доводами и обратился к замполиту: «А что, Иван, может, оставим хлопца? Будет у нас свой «сын полка». Сходи к Негрулю, возможно, он сжалится над мальчонкой».
Капитан Постовалов довел меня и Николку до землянки политотдела бригады и приказал привести себя в порядок и ждать, войдя к подполковнику Негрулю первым. Вскоре вызвали меня. Начальник политотдела молча, изучающе посмотрел на меня, а затем тихо и нехотя произнес:
– Не с того начинаешь, товарищ лейтенант, службу в нашей бригаде.
Немного подумав, он продолжил:
– Что прикажете делать с вами?
Я молчал.
– Ну, ладно, – тяжело вздохнул подполковник Негруль. – Подождите здесь, я схожу к комбригу, посоветуемся.
Оставшись втроем, мы молчали, ожидая решения. Николка сник и ужасно боялся, что его отправят обратно. Из штабного автобуса крикнули: «Постовалов! Веди своих мазуриков». Мы вошли в аккуратно убранный салон: в нем за столом сидел невысокого роста молодой, симпатичный полковник с приятными серыми глазами и добрым взглядом. Постовалов доложил о прибытии.
– А ну, герои, расскажите, как вам удалось надуть пограничников? Ведь они утверждают, что у них даже мышь через границу не проскочит.
Я кратко и образно доложил. Комбрига развеселила эта история, он от души посмеялся и после короткого раздумья сказал:
– Георгий Иванович, не отправлять же пацана назад. Дай команду Прокопенко, пусть определит его в 1-й батальон помощником к повару и поставит на все виды довольствия.
Начальник политотдела согласился. На душе у меня отлегло. Обратный путь был веселее. Шутил Постовалов, подтрунивая над Николкой, а тот неожиданно заупрямился: «Не хочу и не буду работать на кухне! Что я, холуй или чем щи наливают? Хочу быть разведчиком!»
Я оторопел от Николкиной прыти. Только что был согласен исполнять любую работу, а сейчас подавай разведку! Большого труда стоило мне уговорить пацана подчиниться приказу. Портной бригады сшил ему армейскую форму, подогнал пилотку; сапожник сшил из парусины ладные сапожки. Вскоре Николка стал любимцем батальона. Он оказался способным, сообразительным и смелым хлопцем, в боях под Будапештом ходил в разведку и был награжден медалью «За отвагу».
Не успели все успокоиться после этой истории, как вдруг меня вызвал к себе капитан Прокопенко. Я недоумевал и гадал: «Что бы это могло значить? Для чего я потребовался помпохозу бригады?» В землянке я доложил о прибытии, Прокопенко поздоровался, обошел вокруг, внимательно, с ухмылкой осмотрел меня со всех сторон, а затем сказал:
– А я думал, вы не сможете ко мне прибыть.
– Почему же не смогу? – не понял я.
– Да потому, что вы и офицеры вашего взвода голые. В ваших вещевых аттестатах все обмундирование списано.
Тут только до меня дошло, почему меня вызвали. В дороге механик-водитель танка Котов, бывший рецидивист и большой специалист по подделке документов, с помощью простого циркуля, ручки с пером и химических чернил с сахаром на листке бумаги нарисовал оттиски печатей. Оказалось, они списали обмундирование офицеров взвода! Прокопенко не сомневался в подлинности печатей, но не мог понять, как это случилось.
Я быстро придумал версию:
– Товарищ капитан, по прибытии с фронта в запасном полку нам списали обмундирование, а выдать не успели, сказали, что на фронте получим.
– Все это так, но уж больно добротное у вас обмундирование, такое и списывать жалко. Ладно, идите и получайте новое.
Я выскочил от Бати как ошпаренный: «Пронесло на сей раз, но больше шутить с этим нельзя, это же подсудное дело!» А Максимову сказал:
– Что-то наша служба в бригаде начинается с частых вызовов к начальству.
