Лия Арден
В Питере НЕжить
Дмитрий Колодан
Повесть о хвостах, чёрном человеке и крепких узлах
– Раньше здесь пахло шоколадом, – сказала Томка Трутс. – На всю улицу, представляешь? Так сильно, что можно было слюной захлебнуться. Не каждый день, конечно, но раз пять в месяц случалось. Обычно по четвергам… Теперь это мой любимый день недели: каждый четверг просыпаюсь с мыслью, что должно случиться какое-нибудь чудо.
Она мечтательно закатила глаза и кончиком языка облизала тонкие губы. Взгляд затуманился, как это нередко случается с людьми, вспоминающими старые добрые времена, когда трава была зеленее, а деревья большими. Савельева с трудом подавила желание отвесить подруге крепкую затрещину, дабы вернуть эту ностальгирующую курицу с небес на землю.
– Это сейчас здесь поставили вон то уродство. – Томка кивком указала на сверкающую стеклом громаду модного отеля. – А тогда, представь себе, тут была самая настоящая шоколадная фабрика. Тоже, прямо скажем, не шедевр архитектуры, но важна идея. Шоколадная фабрика! Прям как у Рональда Даля. По факту – Страна Чудес у тебя под боком!
– И ты видела умпа-лумпов? – спросила Савельева, глотнув кофе из бумажного стакана. Над губой остались усики из молочной пенки, придававшие её строгой нордической физиономии неуместную комичность и неряшливость.
Томка развела руками.
– Увы и ах. Как и всякая Страна Чудес, эта была близка и недостижима. Но чего только про неё не рассказывали! Что там под ногами валяются огромные куски сырого шоколада, такого горького, что его невозможно есть. И про гигантские котлы с бурлящей шоколадной массой – когда эти котлы взрывались, запах расползался по всей улице. Ну и про крыс, конечно. Куда же без крыс?
Савельева вопросительно изогнула левую бровь. Кончики кофейных усов дёрнулись вверх.
– А крысы-то здесь при чём?
– О! Любимая байка. Одна девочка купила в магазине «Грильяж» или там трюфели. Надкусила конфету, а внутри – крысиный хвостик. Или лапка с коготками. Приятного аппетита!
– Ну, эту историю я уже слышала, – кивнула Савельева. – У нас её рассказывали про докторскую колбасу. Что поделаешь – пролетарский район, Весёлый Посёлок. Откуда у нас ваши декадентские трюфели?
– Одно другому не мешает, – добродушно отозвалась Томка. – Возможно, это была очень везучая девочка…
– Или очень невезучая крыса, – заметила Савельева, тыльной стороной ладони вытирая губы.
– А в соседнем дворе, – Томка махнула рукой в сторону улицы Марата, – жил слон. Сейчас там стоит вытяжка от метро, но раньше…
– Мороженое стоило двадцать копеек, – перебила ее Савельева. – Какой ещё слон, серьёзно?
– Самый обыкновенный, – слегка обиделась Томка. – Детская горка из бетона. Я тогда совсем мелкая была, пешком под стол и все такое, но очень хорошо помню, как с этой горки навернулась. Так головой треснулась, что потом ещё долго всё видела в зелёном свете – как через светофильтр или сварочные очки. Интересный, скажем так, опыт. Почти ничего из тех времён не помню, но этот зелёный мир…
– То, что ты в детстве головой ударилась, я даже не сомневалась, – сказала Савельева. – Все мы через это проходили. У нас вместо горки был курган с радиоактивными отходами. И я там так приложилась головой о дерево, что пришлось швы накладывать.
Томка задумалась.
– Тебе или дереву?
– Очень смешно, Трутс, – вздохнула Савельева. – Твоё несравненное чувство юмора бьёт все рекорды.
– Не стоит благодарностей. – Прижав ладонь к груди, Томка поклонилась с тем изяществом, на которое способна только девушка с Безымянного острова.
Они сидели в крошечном сквере в двух шагах от Боровой улицы. Майский вечер густо пах сиренью – если подумать, не такая плохая замена шоколаду. В цветущих ветвях отчаянно, будто в последний раз, чирикали воробьи, а небо над головой отливало молочной голубизной, такой светлой, что бледное полукружие луны попросту растворялось на этом фоне. Петербургский май – особое время года. И день – не день, и ночь – не ночь, а уже начавшееся по всем приметам лето в любой момент способно обернуться снегопадом. К счастью, на этот раз погода решила обойтись без сюрпризов. Воздух был тёплый, на небе – ни облачка, а чтобы праздно шататься по городу, большего и не нужно.
– Кстати, раз зашла речь про горки, я тут кое-что вспомнила…
Сцепив руки в замок, Томка потянулась, разминая затёкшую спину. Маленькая и тонкая, из тех девушек, которых за глаза называют «вертлявая пигалица», она не могла и трёх минут спокойно усидеть на месте. А рядом с Савельевой, которая была выше её на две головы, Томка регулярно пыталась тянуться вверх, чтобы отыграть хотя бы пару сантиметров. Извечный комплекс невысоких людей. Савельева снисходительно усмехнулась.
– И что же ты вспомнила? – спросила она. – Очередную городскую легенду про крысиные хвостики?
– Думай, что хочешь, – начала Томка. – Но все это случилось на самом деле, и я сама тому свидетель.
Когда я была мелкой, кроме того слона мы ходили и на другие горки. Например, до ТЮЗа – там есть такие длиннющие скаты, по ним в театр завозят декорации. Но склон на них слишком пологий, толком не разгонишься, а бордюры на главной лестнице наоборот – слишком крутые, можно шею свернуть. Поэтому самой крутой горкой считалось старое бомбоубежище на Заслонова. Здесь недалеко, по прямой через двор. Потом там открыли модный ночной клуб, но внутри побывать мне не довелось, я ходила в другие клубы. А вот как на горку, мы с подружками туда бегали часто.
Точно не скажу, когда это случилось. В пятом, кажется, классе – плюс-минус. Помню только, что зима в тот год выдалась такая холодная, каких ни до, ни после мне переживать не доводилось. Птицы замерзали на лету: сама не видела, но одноклассник рассказывал, как ему на голову свалился заледеневший голубь. Спасибо меховой шапке, а то было бы у меня одноклассником меньше. Но что нам какие-то морозы? В те времена я бы дошла пешком до Северного полюса, скажи мне кто, что там есть хороший склон. Ну и если бы родители отпустили.
Мы учились часов до двух, а потом бежали на горку и торчали там до глубокой ночи. То есть часов до шести, на самом деле, – в декабре темнеет рано. И это важный момент. Детская горка – место шумное и многолюдное, в хороший день там вообще не протолкнуться. Очередь покататься длиннее, чем в Эрмитаж. Но когда садится солнце и зажигают фонари, все меняется. Вроде и народу ничуть не меньше, а ощущение такое, будто ты осталась одна на всём белом свете. Люди вокруг становятся какими-то ненастоящими: только что ты болтала с подружкой, но стоит отойти на пару шагов, и она натурально исчезает, как привидение. А ты стоишь, глазами хлопаешь и гадаешь, действительно ли это была твоя подружка или кто-то другой в её обличье? А ещё вокруг очень тихо. Все шумят, галдят, хохочут в голос, а все равно кругом тишина. Думаю, это из-за снега. Он был очень пушистый и жёсткий, как стекловата. Это ведь её используют для звукоизоляции? А может, из-за холода все звуки замерзали в воздухе, как морожены песни у Писахова… Представляю, какой гвалт поднялся там по весне, когда они оттаяли!
Как я уже говорила, это была не настоящая горка, а старое бомбоубежище. То есть её не огораживали, как детскую площадку, и скаты вели прямо на тротуар, прохожим под ноги.
Санки у меня тогда были самые обыкновенные. Помнишь, такие – с алюминиевыми полозьями и разноцветными планками? Но чтобы кататься с горки, это не самый лучший вариант. Дурацкие алюминиевые полозья постоянно гнутся и зарываются в снег, санки опрокидываются через раз, ты летишь мордой в сугроб – в общем, радость и веселье. Но если приноровиться и научиться держать баланс, они выдавали отличную скорость… Как это делалось: прижимаешь санки к груди, разбегаешься и прыгаешь, как в омут. Чем быстрее разбежался, тем быстрее едешь, и ветер свистит в ушах, хотя уши под шапкой.
Вот такая мизансцена. Я помню, что это случилось уже после заката. Но это не значит, что было темно. Горели фонари, светились окна домов, а снег искрился, как волшебная пыльца. Я разбежалась, прыгнула, покатилась. Санки быстро набирали скорость, и, раскинь я руки, наверное, взлетела бы. И вот тогда, когда уже ничего нельзя было исправить, я его и увидела.
Внизу под горкой шёл чёрный человек. Я его так называю потому, что сначала увидела силуэт, будто бы вырезанный из чёрной бумаги. Впрочем, когда катишься с горки на полной скорости, нет ни времени, ни возможности задаваться сложными вопросами: откуда он взялся, кто он такой… В тот момент у меня в голове мелькнула одна мысль: сейчас я в него врежусь и за это мне крепко влетит. То есть, получается, две мысли.
– Поберегись! – закричала я. – Осторожно!
Но… Я же говорила про особую тишину, которая царила на горке? Я сама себя не услышала, а уж чёрный человек и подавно. Ты когда-нибудь пробовала играть на тубе? Мне как-то довелось: дудела в неё изо всех сил, аж голова закружилась, но не смогла извлечь ни звука. Вот и тогда ощущения были точно такие же. Я кричала, точно кричала, но меня как будто лишили голоса.
Кажется, в тот момент я впервые в жизни осознала, что такое «неизбежность». Это потом, прокручивая сцену в голове, я видела тысячу и один способ избежать столкновения. Например, попытаться затормозить рукой или ногой, свернуть в сторону или опрокинуть санки… Но тогда я не догадалась, что может быть по-другому.
Теперь про чёрного человека… По правилам полагается дать описание, кого именно я увидела. Как он выглядел, и всё остальное. Разумеется, в тот момент я ни о чем таком не думала. Я неслась со скоростью гоночного болида, и только снег летел из-под полозьев. Хоть я и увидела чёрного человека, но, само собой, его не разглядывала, подмечая детали. Это был моментальный образ, что-то вроде фотографии глазами, и я восстанавливаю ее post factum.
Он был высоким. В юном возрасте сложно оценить рост взрослого человека – когда смотришь снизу, всё кажется больше, чем оно есть на самом деле. Но этот тип показался мне настоящим великаном. Точно выше моего папы, и сильно выше. А ещё он выглядел очень худым, как будто его собрали из тонких и длинных палок.
Одет он был, скажем так, не по сезону. Стоял жуткий мороз, но вместо шубы или зимней куртки он вырядился в тонкий плащ до земли и нацепил обыкновенную широкополую шляпу. Только лицо было замотано шарфом. Собственно говоря, лица я не разглядела – ничего, кроме этого шарфа в полоску.
В общем, картина более-менее ясна, ситуация понятна. Я даже не успела по-настоящему испугаться, крикнула свое «Поберегись!» и в ту же секунду врезалась в этого типа. Сбила его с ног, как кеглю в кегельбане, а сама опрокинулась и улетела в сугроб.
Отлёживаться я не стала – мгновение спустя уже была на ногах со всеми полагающимися «Простите!», «Извините!» и «Я случайно!». Однако человека в чёрном плаще не увидела. Точнее, увидела, но не сразу, а когда увидела, даже не сообразила, что это он и есть.
Чуть в стороне от места столкновения на земле лежала куча тёмной одежды. Не поверженное тело, нет, а именно куча скомканной одежды. Вроде той, что вываливается из платяного шкафа, если долго не наводить там порядок. У меня чуть глаза на лоб не полезли, а может, и полезли – я же не видела себя со стороны. Но челюсть точно отвисла. Я не понимала, что случилось. Секунду назад передо мной шёл живой человек – руки, ноги, все остальное. И вдруг раз, и он испарился, превратился… Я даже не знаю, во что.
Мне сделалось жутко. Если бы могла – рванула бы оттуда со всех ног, но подошвы будто примёрзли к земле. Я стояла, не дыша, не смея ни пискнуть, ни пошевелиться. Стояла и смотрела на эту кучу тряпья, а та вдруг начала копошиться.
Да, именно копошиться… Пожалуй, я не подберу слова лучше. Возможно, издалека это и выглядело, как человек, пытающийся подняться на ноги. Но я стояла рядом и видела совершенно иное. Видела, как под грудой одежды что-то ползает, извивается. Что-то… Или кто-то? Моя фантазия отказывалась работать. О некоторых вещах лучше не думать, даже если они происходят у тебя на глазах.
Чёрный человек поднимался медленно и совсем не так, как поднимался бы человек обычный, да и вообще кто угодно, у кого есть кости. Он словно бы рос из земли, на ходу облачаясь одеждой. Так могла бы вставать огромная марионетка, которую тянут вверх за невидимые нити. Сперва над кучей шмотья приподнялась шляпа, затем – шарф, ворот пальто, плечи…
Лица я так и не увидела. Узкая полоска между полями шляпы и краем шарфа была чернее ночи. На мгновение мне померещилось, будто в этой темноте что-то двигается – плотные бархатистые тени, но сказать наверняка я не могла.
Именно в этот момент я поняла, что никакой кучи тряпья больше нет и передо мной стоит тот самый жуткий великан, тощий, как ожившее огородное пугало. Не просто стоит, а нависает, изогнувшись, словно знак вопроса. И почему-то я даже не сомневалась, что сейчас он схватит меня за тощую шею и начнёт душить – что-то в его облике располагало именно к таким мыслям. Опустив взгляд, я увидела чёрные кожаные перчатки. У этого типа оказались очень большие кисти рук, при этом пальцы совсем не двигались, словно это были не настоящие руки, а что-то вроде протезов.
Душить меня он не стал. На самом деле, он ко мне даже не притронулся, разве что пару раз задел по носу своим шарфом – я помню сильный запах лаванды, как из бабушкиного сундука. Вместо того он со мной заговорил:
– Ты. Никому. Ничего. Не. Скажешь.
Каждое слово прозвучало отдельно, само по себе.
Не знаю, как лучше описать его голос – ни до, ни после я не слышала ничего подобного. Он был тихим, но не как шёпот, а словно бы кто-то убавил громкость в динамике. Но не это главное. Если ты закроешь глаза, а я буду продолжать говорить, ты без труда скажешь, где я нахожусь и где у меня рот. Но в случае с чёрным человеком это не работало. Он говорил со мной, но голос доносился не из-под шарфа, скрывающего лицо, а блуждал по всему телу – слышался сверху и снизу, от груди и от живота, из-под шляпы и чуть ли не из ботинок. То самое отвратительное плавающее звучание, вызывающее тошноту, так что мне и в самом деле сделалось дурно. Я пошатнулась: меня повело, как после карусели или даже после сотрясения мозга.
– Ты. Меня. Нас. Услышала. – продолжал вещать чёрный человек. Когда он говорил, то изо рта, вернее из того места, где должен находиться рот, не шёл пар, но это так, детали. – Ты. Будешь. Молчать. Что. Видела. Или. Мы. Узнаю.
Я ничего не ответила. Меня сковал такой ужас, что я забыла, как вообще произносятся слова. И если бы в тот момент мне на ногу упал кирпич, я бы даже не пискнула. Впрочем, чёрный человек в моих ответах не нуждался. Он поставил меня перед фактом, а затем нескладной походкой марионетки двинулся в сторону Обводного.
Я смотрела ему вслед до тех пор, пока он окончательно не растворился в темноте. Он ни разу не обернулся. Но готова поклясться на чём угодно, что видела, как под его одеждой продолжает что-то копошиться.
Уже не помню, как я вернулась домой. Но в тот же вечер у меня резко поднялась температура, и в конечном итоге я два месяца провалялась с жёсткой пневмонией. Чуть в больницу не увезли, но, к счастью, обошлось. Когда меня наконец выписали, снег ещё лежал, но на горку я в тот год больше не ходила.
– У тебя ещё остался кофе? – спросила Томка. – Труд сказителя тяжёл и неблагодарен. У меня в горле совсем пересохло.
Савельева встряхнула бумажным стаканчиком.
– Разве что на полглотка, – сказала она. – И то больше пены. Жажду не утолить, но если промочить горло…
– Наш удел довольствоваться малым, – вздохнула Томка. – Я как та птица, что пением своим услаждает слух императора, но получает в награду крошки со стола.
И она припала к стакану, как лань жаждущая к потокам вод. Послышались хлюпающие звуки, которые в более утончённом обществе могли бы счесть неприличными.
Савельева размяла длинным пальцем переносицу, как всегда делала, собираясь с мыслями – словно бы поправляла невидимые очки.
– В общем и целом, – сказала она, – это была неплохая история. Я бы сказала – в традиции. Но определение «чёрный человек» мне не нравится. Вольная или невольная отсылка то ли к Блоку, то ли к Есенину здесь неуместна и сбивает с толку.
– Warum бы nicht? – пожала плечами Томка. – Такой район. Тут шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из школьной программы. В том доме на углу Марата частенько бывали и Блок, и Тэффи, а в доме напротив зимой восемнадцатого года Гумилёв угощал Чуковского лепестками хлеба и крутым кипятком вместо чая. У меня там одноклассник жил.
– Твой одноклассник тоже вляпался в школьную программу?
– Пока ещё нет, – усмехнулась Томка. – Но всякое ведь бывает? Он пару раз носил за мной портфель, а в седьмом классе посвятил стихотворение, так что у меня неплохие шансы попасть в историю литературы в роли этакой femme fatale.
– У тебя? – Савельева окинула Томку взглядом и фыркнула. – Ну-ну… Однако, возвращаясь к твоему рассказу… Я заметила одну неувязку. Твой чёрный человек велел молчать о вашей встрече. Ты не давала обещания, но оно подразумевалось. И ты нарушила его прямо сейчас, рассказав эту историю мне. Если не ошибаюсь, за подобное нарушение должна последовать неминуемая кара, и в самое ближайшее время?
– Всё именно так. За одним крошечным… – Томка пальцами показала насколько, – исключением. С чего ты взяла, что ты первая, кому я рассказываю эту историю?
– Вот как? – Савельева склонила голову к плечу. – Значит, будет продолжение? Надеюсь, не менее зловещее?
– А то! – ответила Томка. – Но прежде я бы взяла ещё кофе. Полглотка пены маловато будет… Вон там, на Боровой, есть неплохая кофейня.
– Сейчас неплохие кофейни на каждом углу, – философски заметила Савельева. – В суровые времена миндального капучино и тыквенного латте по-настоящему плохой кофе попробуй отыщи. Даже в пышечной на Конюшенной стали готовить что-то вполне сносное, что кажется мне профанацией идеи.
– Потом напомни, и я расскажу тебе про действительно плохой кофе, – встрепенулась Томка. – Но сейчас меня устроит и миндальный капучино.
Позже, когда они шагали по Боровой в сторону Обводного, Томка наконец смогла вернуться к своей истории.
– Перенесёмся на несколько лет вперёд, – рассказывала она. – Мне четырнадцать, почти пятнадцать. Я несчастливо влюблена, mein Märchenprinz – старший брат моей одноклассницы – едва ли догадывается о моем существовании и вообще гуляет с какой-то прыщавой дылдой… В общем, я – не я, а угрюмый злой подросток, вдвойне угрюмее и злее оттого, что на дворе весна. Апрель, жесточайший месяц, что-то там гонит из мёртвой земли, ну и далее по тексту.
Та одноклассница вовсе не была моей близкой подругой, но, по понятным причинам, я прилипла к ней, как банный лист. И доприлипалась настолько, что меня пригласили на день рождения – праздник, который должен был стать моим высочайшим триумфом, а обернулся… Но не будем забегать вперёд.
Дня рождения, – прошу заметить, чужого, – я ждала, как Ассоль не ждала свои паруса. Зачёркивала даты в календаре, за неделю перестала есть, за три дня – спать. Часами торчала у зеркала и, как и полагается ответственной восьмикласснице, раздобыла мамину помаду. В общем, заявилась на мероприятие во всей красе, всеоружии и боевой раскраске, которой позавидовали бы клоуны-команчи. Слышала про таких? Весёлые ребята.
Стоит ли говорить, что все мои усилия пошли прахом? Закон Бойля-Голдштейна: сила разочарования прямо пропорциональна объёму ожиданий. Mein Märchenprinz, любовь всей моей жизни, присутствовал на мероприятии самое большее минут десять. Сказал дежурный тост, слопал ложку оливье и бутербродик и со словами «Веселитесь, молодёжь, много не пейте» отчалил в неизвестном направлении. Очевидно, топтать асфальт со своей прыщавой дылдой.
Это был выстрел прямо в сердце стрелой, отравленной ядом. Я даже и помыслить не могла такого предательства. И торт во рту обратился в золу, а пепси-кола – в уксус. Столь долгожданный праздник в одно мгновение обернулся кошмаром. По-хорошему, уже тогда мне стоило покинуть эту юдоль печали и провести остаток дней, рыдая в подушку. Но я осталась. В глубине души у меня ещё теплилась надежда, что Он вернётся, увидит меня, распрекрасную, и поймёт, как жестоко Он ошибался. И эта идиотская мысль удержала меня крепче, чем если бы меня приковали к стене пудовой цепью.
Не буду описывать все мучения, которые мне пришлось вытерпеть. Бесконечное перемывание косточек одноклассникам, глупые тайны и нелепые секретики. И все это под соусом из «Иванушек» – кассету ставили по кругу без остановки. Потом мне пришлось две недели отслушивать себя Sepultur’ой – чтобы стоять, мне нужно держаться корней. Но это к делу не относится.
Рано или поздно на таких вечеринках наступает момент, когда все темы для разговоров оказываются исчерпаны и повисает тишина. И это очень опасная тишина: стоит бросить в неё любую, даже самую безумную идею, и она тут же расцветёт буйным цветом. Хотя кому я рассказываю? Помнишь, как мы ходили искать Белую Лошадь? Вот… Впрочем, здесь вышло помягче и никто не проснулся в Твери со штампом в паспорте. Просто кто-то предложил рассказывать страшные истории.
В старой Японии была очень популярна салонная игра «хяку моноготари», или «сто страшных историй». Собиралась компания, зажигали сто свечей и начинали травить по кругу жуткие байки. После каждой рассказанной истории одну свечу задували, и считалось, что, когда погаснет последний огонёк, должно случится что-то невыразимо жуткое и беспредельно ужасное.
Само собой, об этой милой японской забаве мы ничего не знали. Мы всего лишь развлекались. Но правила на то и правила, что работают независимо от того, хочешь ты того или нет.
Начали мы со стандартов вроде Зелёной Руки или Проклятого Портрета, быстро проскочили на пересказы известных ужастиков и рассказов Кинга и Стайна. А там уже рукой подать и до историй из жизни: таинственные голоса, мебель, которая сама собой двигается по квартире, светящиеся фигуры в окнах заброшенного особняка, шаги в абсолютно пустом тёмном коридоре… Одна девочка рассказала, как она купила пиратскую кассету «Руки Вверх!», а там прямо посреди песни кто-то взревел диким голосом и начался угарный дэт-метал. Бедняжка чуть не родила ёжика – прошу прощения, но это цитата. Ну а Лиза Рубина, ты её знаешь, поведала, как она ходила на Крюков канал и видела там утопленника…
Мало-помалу, но, несмотря на разбитое сердце, игра меня увлекла. Вот я и решила блеснуть. В конце концов, чем я хуже? Мне тоже было что рассказать. Не знаю только, какой чёрт меня дёрнул вспомнить ту стародавнюю историю на горке. У меня же в запасе имелись и другие, да хоть бы про каштановых человечков или про тайну тринадцати дроздов. Но я рассказала эту. Наверное, на тот момент она показалась мне самой жуткой, а может, из-за глупого подросткового упрямства: мол, раз мне велели никому ничего не говорить, значит, это повод.
Не скажу, чтобы мой рассказ произвёл фурор. Может, из вежливости кто и вздрогнул, но чтобы напугать компанию хихикающих девочек-подростков, нужно что-то посерьёзнее невнятной встречи неведомо с кем. Желательно с парой вёдер крови и дюжиной окоченевших трупов, в остекленевших глазах которых застыл невыразимый ужас. Или что-нибудь омерзительное – вот история с крысиным хвостиком в шоколадной конфете пошла бы на ура. А то, что мне самой представлялось жутким до дрожи в коленках, на поверку оказалось… Хм… Неубедительным.
Домой в тот вечер я возвращалась не поздно, да и вообще – апрель, уже светло и до белых ночей рукой подать. Идти мне было недалеко – квартал по Разъезжей и потом напрямик проходными дворами. Дорога, которую я и сейчас могу пройти с закрытыми глазами, пусть там всё и поменялось, и понаставили решёток.
Я шла, погружённая в самые мрачные мысли о том, что жизнь – тлен, вселенная жестока, никто меня не любит, а на носу – контрольная по физике. С такими мыслями я, ясное дело, смотрела исключительно себе под ноги. Потому и не заметила, когда и откуда он появился. Случайно что-то услышала за спиной, может быть, звуки шагов, обернулась и… Если бы в тот момент на меня вылили бочку ледяной воды, я бы, пожалуй, и не заметила.
Он стоял от меня в пяти шагах, а то и ближе. Точно такой же, каким я видела его на горке – прошли годы, а он ни капли не изменился. Очень высокий, нескладный, с руками-палками… Даже одежда на нём была та же самая: чёрный плащ до земли, широкополая шляпа и длинный шарф, скрывающий лицо. Он стоял и едва заметно покачивался из стороны в сторону, и, не знаю, насколько будет уместно это слово, колебался. Дрожал, как не до конца застывший холодец.
Он ничего не сказал, но слова и не потребовались. Я в одно мгновение во всех подробностях вспомнила и нашу предыдущую встречу, то, что он мне тогда сказал, и то, как я нарушила этот наказ. Будь у меня силы, я бы, наверное, завопила во весь голос, но в горло будто затолкали старую пыльную тряпку. Не то что закричать – я даже пискнуть не смогла. А чёрный человек медленно, все так же покачиваясь и колеблясь, шагнул в мою сторону – нелепым дёрганым движением марионетки. Шагнул и поднял руку в чёрной кожаной перчатке с застывшими в неподвижности пальцами.
– Ты. Рассказала. Нас. – зашелестел лишённый интонаций голос. – Выдала… Мы… Слышал… Я…
Именно тогда у меня в голове будто что-то щёлкнуло. Каким-то образом инстинкт самосохранения смог пробиться сквозь туман в мозгах и завопил во всю глотку: «Беги!» Ну или что-то вроде того. Вот я и рванула с такой скоростью, словно у меня вдруг выросли крылья. Это не гипербола: что-то я не припоминаю, чтобы мои ноги касались асфальта. Из двора в подворотню, из подворотни в следующий двор – я летела, как пущенная стрела. Если бы меня вдруг увидел наш физрук – он жил как раз в этих дворах, – то пятёрка за год мне была бы гарантирована. Но, увы, никто меня не видел… Люди как будто испарились или того хуже – попрятались. И ведь всё происходило не глубокой ночью, кажется, и девяти ещё не было. От этого происходящее казалось ещё более жутким и нереальным, как кошмарный сон. Я не оборачивалась, но знала, что чёрный человек следует за мной по пятам и нас разделяет не более трёх шагов. Он схватит меня, стоит мне на секунду замешкаться или запнуться.
