Дмитрий Градинар
Отражение тайны
* * *
Я стоял на последнем из сохранившихся этажей.
Трещины испещряли стены, стекла в окнах лопнули, в одном из углов бежала тоненькая струйка песка и искрошенного бетона.
Твердь была здесь, над головой.
Крыша и плиты верхних этажей лопнули, искрошились, рассыпались, и сейчас сквозь эти каменные прорехи над моей головой сияло, переливалось и пульсировало медово-золотое.
Оно звало и манило.
В первый раз в жизни можно смотреть на солнце без боли, подумалось мне.
Я не мог подобрать нужных слов, чтобы описать твердь. Их было слишком много, и все они были правильными. Золото? Да. Мед? Да. Словно огромный яичный желток вот-вот лопнет и зальет комнату, в которой я стою? Да, да, да и это тоже да.
Я встал на цыпочки и протянул к тверди руку.
Помедлил немного.
Хочу ли я этого?
И, не успев ответить на этот вопрос, коснулся тверди.
Странно.
Я ожидал чего угодно, – обещанного учеными холода, жгучего жара, накопившегося за эти годы, – чего угодно, но только не… ничего.
Уже потом, через несколько минут, я догадался – температура человеческого тела. Всего лишь солнце прогрело твердь до температуры человеческого тела. Еще одна забавная ирония судьбы. Может быть, станется так, что когда поле сдавит мир окончательно и начнет дробить черепа и позвонки, люди так же не сразу почувствуют это? Смешно. Или же у нас что-то случилось с чувством юмора в последние годы.
А пока я стоял и растерянно ощупывал твердь, пытаясь понять – реальна ли она? Или же – нереален я?
Хрустнули балки, и мне на лицо посыпалась пыль. Твердь двигалась постоянно и неумолимо. Каждую секунду она отвоевывала себе доли пространства, каждую секунду она уничтожала наш мир.
Я опустил руку.
Хруст повторился снова, и еще одна порция пыли припорошила пол.
Я бросил беглый взгляд на трещины в стенах. Нет, все нормально, еще как минимум час они выдержат. Самому же дому осталась пара дней, в зависимости от того, как тут проложены несущие конструкции.
В худшем случае, когда нажим придется на критическую точку, здание сложится как карточный домик – о, эта игра из моего детства, в последние годы ее запретили как «имеющую неприятные ассоциации»!
В лучшем же случае, – хотя можно ли его назвать «лучшим»? – дом будет рушиться этаж за этажом, став для тех, кто смотрит в перископы, еще одним из ориентиров медленного умирания мира.
Я подошел к окну, точнее, к дыре в стене, зияющей осколками стекла, как гнилыми зубами.
И замер, споткнувшись.
Мой дом.
Дом моего детства.
Он виднелся на углу улицы. Окружающие его строения разрушились, осыпались, и он стоял, такой маленький и беззащитный, как детские воспоминания.
Я думал, что забыл его, ведь мы бежали отсюда одними из первых, когда я был слишком мал, чтобы что-то понимать и о чем-то жалеть. Родители прихватили с собой наши детские игрушки, и нам с сестрой было не о чем вспоминать в этом городе.
Наш дом…
Я закрыл глаза.
Запахи, цвета, голоса, ощущения, прикосновения к коже – они окружили меня, охватили и поволокли куда-то вдаль, сквозь годы, в мое детство.
Я сопротивлялся – это было ненужно сейчас, неуместно, вредно, в конце концов! У меня были другие дела!
Мой дом…
Я вспомнил первую смерть на новом месте. Старый Декс. Он стоял и вместе со всеми смотрел, как начинает рушиться город, как сминаются верхние этажи величественного «Икарико», как дробятся падающими сверху кусками бетона крыши «Готик-Плазы». А когда один из небоскребов рухнул на квартал, где он жил, подняв клубы песка и пыли, Декс упал. Старик умер вместе со своим домом.
Дом…
И я сдался.
* * *
Спустился я медленнее, чем поднимался.
На меня давили воспоминания, терзали смутные мысли, и каждый шаг давался со все большим и большим трудом. Я останавливался, тер глаза и кашлял, пытаясь вытолкнуть из разума память, а из легких пыль.
От пыли было не спрятаться. Она лезла в рот, нос, уши, глаза. Тут я пожалел, что не захватил внизу сварочные очки. Их носили даже те, кто никогда и не держал в руках сварочный аппарат. Удобные, плотно прилегающие к коже, очки надежно защищали глаза от едких миазмов мокрой земли. А сменные фильтры позволяли раскрашивать подземный мир в яркие цвета. Одно время особенно были популярны зеленые стекла. Откуда-то даже вытащили занафталиненного дядюшку Баума и на все лады распевали песенки про Изумрудный Город…
Стоп.
Я споткнулся.
Стоп.
Я остановился.
Стоп.
Дрожащей рукой вытащил записку и развернул ее. Зажигалки у меня сроду не водилось, а фонарик я забыл в бюро. Плохой из меня службез, что и говорить, надеюсь, что инженером был гораздо лучше, поэтому пришлось подносить листок совсем близко к глазам.
Печатные буквы. Кривой почерк. «В батве завились вридители. Корнеплоду угражают чирвоточины». Двойка по правописанию за такое. Двойка…
Я перевернул листок.
Полустертая фраза на обороте.
«Н.т ..ст. лу..е, чем .одно. .ом».
Ее нужно было всего лишь прочитать вслух. Всего лишь прочитать вслух, а не параноить по поводу заговора.
«Нет места лучше, чем родной дом».
Черт!
Я дурак, я невозможный, беспамятный дурак!
Как я мог забыть!
Тридцать лет назад, маленькими и глупыми, мы с сестрой дурачились, забрасывая приемники пневмопочты только-только строящегося Нижнего Города такими вот ложными угрозами. С бумагой уже тогда была напряженка, поэтому мы растерзали томик «Волшебника страны Оз». Ох, и влетело нам тогда от родителей!
Миранда сразу обо всем догадалась, ей достаточно было лишь услышать шифровку, а я…
Черт! Какой же лопух!
Видимо, много лет назад что-то заклинило в одном из терминалов, и только сегодня, после профилактики, терминал сработал. И послание-шутка, отправленное тридцать лет назад в службу безопасности, наконец-то нашло адресата. Адресата-отправителя, да. Круг замкнулся.
Я смял письмо в кулаке.
Черт!
Фальшивка оказалась фальшивкой вдвойне. Я сам купился на свою уловку, сам же и попался в расставленные мною тридцать лет назад сети.
В темноте за спиной что-то зашуршало.
Я схватился за револьвер. И обернулся.
Едва различимая, – настолько, что ее можно было увидеть, но не настолько, чтобы понять, что это, – в десяти шагах от меня стояла тень.
Я поднял револьвер.
– Стоять, – сказал я. – Я буду стрелять.
Тень сделала шаг по направлению ко мне.
– Стой, – повторил я.
Она сделала еще шаг.
Тогда я тоже сделал шаг навстречу.
И выстрелил.
Порох и ракетница, помните?
Я тоже помнил.
И это хорошо.
Потому что, когда вспышка озарила лицо того, кто скрывался под тенью, мне показалось, что я стою напротив зеркала.
* * *
– Зачем, – спросил я, пытаясь остановить кровь, что шла у нее из плеча.
– Я всего лишь хотела успеть умереть стоя, – просто сказала она.
– Почему ты не сказала, что вспомнила про записку? Почему ты вообще ничего не сказала?
– Мне хотелось, чтобы ты посмотрел город перед тем, как он умрет. Обошел бы его кварталы, поговорил с его жителями… Потом всю жизнь ты бы помнил об этой своей неудаче и в связи с ней вспоминал и город. Хотя бы так он остался жить в твоей памяти. Увы, ты догадался раньше. Я видела, как шевелились твои губы, когда ты прочел фразу из «Волшебника».
– Но это же глупо, Миранда! Это глупо! – кровь никак не желала останавливаться.
– Не спорю, – согласилась она. – Но и глупость тоже умирает вместе с городом. Ведь там, внизу, в прекрасном новом мире, для нее больше нет места, не так ли?
Я промолчал, сделав вид, что не расслышал.
– Конечно, нет, – продолжала она. – Разумеется. Как нет там места для дружбы, веры, сожалений и памяти. Вы оставили это здесь. Лишним, ненужным, забытым. Оставили их нам.
– Миранда, я все равно не смогу забрать тебя вниз, – я беспомощно посмотрел на свои окровавленные руки. – Яне имею права.
– Я часто задаюсь мыслью, – задумчиво сказала она. – А что, если где-то есть село, ферма или просто крестьянин, который не слушает радио, не смотрит телевизор… да и вообще находится вдалеке от города. И он не знает, что именно происходит сейчас в мире. Будет ли он вообще понимать, что что-то происходит? Заметит ли он, что над его полем больше не летают самолеты? Или что птицы стали летать ниже? И что цвет неба иной? Или же он не придаст этому никакого значения?
– А не наплевать ли тебе на него? – я перетянул плечо ремнем так туго, что у нее на кисти вздулись вены.
– Может быть, такое уже когда-нибудь было? – продолжала она, даже не изменившись в лице. – Просто люди тогда не обратили внимания?
– И хочешь сказать, что они выжили?
– Может, да. А может, и нет. Или наоборот. Может, нет, а может, и да.
– В этом есть какая-то разница?
– Огромная, Марк, огромная.
– Никто не выживет наверху, – сказал я. – Никто. Еще девять месяцев, и всё.
– Все ли свои ярусы ты построил там, Марк? – вдруг спросила она.
– К чему ты клонишь?
– К тому, что хочешь ли ты умереть, согнувшись, ползая на животе, зарывшись, как крыса, как червь, как муравей в толщу земли?
– Это весьма комфортабельный город!
– У вас есть театры? Музеи? Парки?
– У вас их тоже больше нет!
– У вас их нет с самого начала.
Я скрипнул зубами. Действительно, все проекты театров и картинных галерей отклонили в первом же рассмотрении. «Нам нужны жилые помещения и сельхозтерритории», – было сказано мне.
– Думал ли ты, Марк, что будет, если мы не согнемся?
Я усмехнулся.
– Нет, Марк, правда, что тогда будет?
– Будет много-много красных пятен, – с неохотой ответил я. – Ну, и немного красной кашицы.
– А может быть, мы удержим небесную твердь на своих плечах? Как атланты? Как атланты и кариатиды, пусть из плоти и крови, но разве дело в этом?
– Ты бредишь. Или курение обоев влияет на психику.
– О, Марк, это самый простой ответ.
– Пятнадцать минут назад ты хотела умереть, а теперь ты собираешься держать небо?
– Я хотела умереть стоя, Марк, – напомнила она. – Пока могу стоять. Но стоя можно и жить.
– Ну, в данном случае весьма недолго, – кисло усмехнулся я. – Да и, кроме того, тебя слишком мало, чтобы… кхм… держать небо.
– Но кто-то должен это сделать. Может быть, оно потому и стало падать? Потому что некому стало его держать?
– Попробуй курить обои без тиснения.
Она улыбнулась.
– Нет, Марк. Чтобы держать небо, нужно здоровье, курение этому не способствует.
Я выдавил ответную улыбку:
– Ну вот, кто не курит и не пьет – ты же не пьешь, надеюсь? – тот того, здоровеньким помрет.
Я ждал, что она отпустит какую-нибудь шутку в ответ, – мне нужно было, чтобы она отпустила шутку в ответ! – но Миранда лишь серьезно покачала головой:
– «Нет места лучше, чем родной дом», Марк. Мой дом здесь. Моя родина здесь. И ради них я буду держать небесную твердь. Может быть, меня хватит. А может, и нет. Время покажет. Как ты сказал? Девять месяцев, да?
Я промолчал.
– Если бы ты не пришел, Марк… я бы никогда не подумала об этом. И если бы ты не принес эту нашу записку… Ты не узнал ее, я понимаю, у тебя так много работы там, внизу, я все понимаю, не вини себя. А я сразу поняла, о чем ты говоришь. «Ботва», «корнеплоды»… Еще и «червоточины», да? Там еще должны быть ошибки. У меня всегда стояла двойка по правописанию. Да и по математике тоже… Видимо, поэтому из меня не вышло достойного…
– Миранда… – мне показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Черт, но это же простая рана… кажется.
– Все в порядке, Марк, – она отвела мою руку, когда я попытался еще раз взглянуть на рану. – Все в порядке, правда. Честно.
Я подчинился и просто сел рядом.
– Знаешь, Марк… – продолжила она. – Мне вдруг вспомнилось, какими мы были. И это желание умереть… Я думала об этом долго, думала об этом практически постоянно, но боялась. Я просто боялась сделать это сама. Или просить кого-то… А в тебе увидела возможность. Идеальную возможность…
– Идеальную возможность умереть?
– Да. Так что я тоже беглец, Марк. Ничем не лучше вас. Только вы убежали вниз, а я хотела еще дальше.
Я покачал головой.
– Миранда…
– Не перебивай, я же попросила. Кому еще я смогу это рассказать? Уже тогда я подумала, что все на самом деле должно быть совершенно иначе, но я слишком долго ждала возможности умереть, чтобы вот так отказаться от нее. И я пошла на поводу у этого своего желания. А на самом деле все не так. Все совсем не так. Нужно жить. Ради тех, кем мы когда-то были. Тех безалаберных хулиганов, которые… которые делали кучу глупых вещей. Глупых, забавных, странных вещей, которые и составляли детство. Вещей, которые и составляли жизнь.
– Ты произносишь такие длинные тирады, что мне кажется, не так уж плохо ты себя чувствуешь, – прокомментировал я.
– Так оно и есть, Марк, – рассмеялась она. – Так оно и есть… И я поняла, что ради тех нас – кем мы были – стоит жить. И стоит попробовать удержать небо. Разве мы были плохими, Марк? Разве мы тогдашние не стоим того, чтобы удержать небо сейчас? Ведь нет места лучше, чем родной дом. Разве не так, Марк?
Я молчал.
– Это даже забавно – благодаря чему нам удалось свидеться. Или из-за чего… Как это для тебя, Марк? «Благодаря» или «из-за»?
Я молчал.
– Прощай, Марк, – тихо сказала она.
Я снова посмотрел на свои руки.
А потом взглянул на небесную твердь.
* * *
Прошло три месяца.
Тем вечером я не вернулся вниз.
Да и потом подошел к люку лишь один раз – сказать дежурным, что со мной все в порядке.
И что я остаюсь здесь.
И что Верхний Город больше не угрожает Нижнему.
И да, чтобы Билли-Ящерицу поселили не на двадцатом ярусе, как помечено в его пропуске, а на пятидесятом, в моей квартире.
Пусть кто-нибудь другой сражается морковью и смотрит в перископ на разрушающийся город его детства.
Пусть кто-нибудь другой воспользуется той жизнью, что должна была быть у меня внизу.
Пусть кто-нибудь другой влезет в шкурку, которую я сбросил.
Все мои ярусы уже давно построены.
И теперь у меня другая цель.
Стать атлантом.
Осталось сто восемьдесят три дня.
И я буду атлантом.
Потому что нет места лучше, чем родной дом.
И мы должны за него бороться.
Кто, если не мы?
5
…там, где смыкаются миры…
…случилось так, что тьма была укрыта облаками и солнце начало пробиваться сквозь них, хотя три четверти его все еще были затемнены; и тут вдруг из-за облаков протянулась рука, и я задрожал при виде ее, и держала она письмо, запечатанное четырьмя печатями, на котором было начертано: «Я – черное, но прекрасное, как палатки Кедара, как завесы Соломона: посмотрите на меня, потому что я – чернота, потому что солнце посмотрело на меня»…
Генрих Матаданус, «Возрожденный Золотой Век»
♂ По ту сторону снега
Снежный сейнер барахтался среди нагромождения волн, обходя наиболее высокие из них, задирая нос к небу, а после скользя с очередного гребня вниз. Паруса, то ловившие, то теряющие ветер, трещали и выли под стать вьюге, кружащей до самого горизонта. Ещё немножко, и тройная ткань, нашитая поверх выдубленных шкур, могла не выдержать, и тогда команде придется несладко.
– Лево руля! Ещё левее! Право! Ещё правее! – кричал осипшим голосом помощник шкипера, висевший с линзовой лампой в штурманской люльке над самой поверхностью моря.
Сам шкипер, ставший за штурвал, не пытался угадывать, что там, впереди, в свистопляске снега и ветра, всё было тщетно, он не мог различить даже фигуры матросов, которых швыряло от борта к борту. И ловцы снейков тоже выскочили на палубу, помогая команде управляться с парусами.
– Влево! На пятке влево! – срывая голос, будто лопались струны мандолины, фальцетом взвился помощник.
На пятке – это значит разворот на месте. Резкий, до стона парусной оснастки, до вскрика обшивки. Рискуя поломать опорные дуги, соединяющие корпус сейнера с корабельными полозьями, шкипер крутанул штурвал, понимая, что просто так помощник не завизжал бы, будто резаный подсвинок. Наверняка там, в двадцати-двадцати пяти шагах перед ними, – дальше помощник вряд ли мог что-либо увидеть, – оказалось неодолимое препятствие, волна, на которую нельзя вскарабкаться и которую не получится взрезать форштевнем. Ведь сейнер не торговый галеон, прокладывающий широким лбом дорогу там, где застрянут другие суда. Хотя, конечно, ближе к краю мира, где волны встают высотой до неба, а после рушатся за край, не пройдет ни галеон, ни сам морской дьявол, там мир заканчивался, и начиналась Великая Бездна.
– Что там? Вейвул? – по-вороньи резко, отрывисто крикнул шкипер, желая узнать, какой беды они избежали.
Ведь в море встречается разное. Большие волны опасны, но есть вещи и похуже. Провалы. Это когда среди морской глади вдруг открывалась ложбина, уходящая вниз и вниз, выкарабкаться из которой очень непросто. Движущиеся волны. А такое шкипер видал не раз на своём веку: когда море приходит в движение, и волны начинают гулять, будто ожившие белые существа, и тогда кричи не кричи, ворочай штурвал или нет, а главным окажется везение. У кого его больше, тот и выкарабкался. Везение да корабельная прочность. А ещё близость берегов.
Шкиперу довелось побывать в движущихся волнах дважды. Первый раз при перевозке строевого леса. Тогда их лишь задело пробуждение моря, и вышло даже лучше, потому что пришли в порт на день раньше. Правда, страху натерпелись, но это ничего. А второй раз испугаться не успели. Шхуна перевернулась набок и стала тонуть, погрузившись в море вначале наполовину, затем на три четверти, удержавшись на втором полозе, а первый под тяжестью корабля ушел вниз. До земли была верная неделя пути, но шкипер предпочел провозиться две недели, вызволяя шхуну из морского плена, и старания его увенчались успехом. Дождавшись устойчивого свежего ветра, они запустили вспомогательный парус, огромного воздушного змея, и кое-как сумели вытащить увязший корабль и направиться к дому. В общем, разное происходило на море, не все и не всегда могли похвастать удачей.
В конце концов, когда годы осели на душе и в сердце тяжким балластом и скорость перестала радовать его, вызывая лишь тревогу, шкипер решил найти местечко поуютней и нанялся во флотилию снежных сейнеров, добывать снейков и прочие морские деликатесы к праздничным застольям. Казалось, здесь спокойней. Кораблик достался что надо. Не шальной новик, которому ещё притираться и притираться бортами к морю, и не старая лохань, подслеповатая старушка, плохо слушающаяся штурвала и постоянно жалующаяся на судьбу, а вполне проверенный, зацелованный штормами и морем «Пеликан». С высокой мачтой, хрустящими парусами, добротными бортами, проклепанный медными скобками, и с полуторными полозьями, способными не только нести сейнер по морю, но и служить запасниками для улова. Только и здесь спокойной жизни не оказалось. Стаи снейков постоянно мигрировали, вынуждая рыболовов уходить вслед за ними всё дальше и дальше от берега.
– Вернусь с лова, всё брошу и уйду на покой! – в сердцах говорил шкипер каждый раз, когда сейнеры снаряжались для выхода в плавание.
Он уже и местечко присмотрел, на вершине холма, что возвышался над купеческой гаванью. Там, в окружении высоких сосен, можно поставить крепкую хижину, не боящуюся ни вьюг, ни града. А в погребке держать наготове пару бочонков темного эля, который приятно потягивать из глиняных чаш у жаркого очага, травя байки с такими же старыми моряками, сошедшими на сушу, или же просто слушать завывание ветра в трубе. И вот тогда пусть стучат в ставни хоть все-все ветра и снега мира, он им не откроет! Довольно с него! А возьмет клетчатый плед, укроет старческие натруженные в долгих вахтах колени и будет дремать, пока песок в незримых часах жизни не перетечет на самое дно.
Только все понимали, что не скоро случится последний сезон у Папаши Ло. Так за чуткость к молодняку в порту прозвали шкипера. Да и настанет ли он, этот последний сезон? Ведь чаще моряки заканчивали век не в уютной постели, а где-то там, в глухой морской ночи, когда не видно и не слышно ничего и никого, когда помощник не успеет вот так, как сейчас, крикнуть: «На пятке!». И сейнер, набравший ход, переломится, как сухая ветка, а те, кто будет барахтаться после в море, не успев надеть мореступы и спасительные ватники, станут завидовать другим, которые ушли на дно вместе с кораблем.
Молодым да вертким иногда удавалось вынырнуть и с двадцатиметровой глубины. Ходила легенда о матросе, спасшемся с корабля, который ушел на верную сотню метров. Легенды тем и примечательны, что слыхать их все слыхали, да случившегося никто не видал. Это как байки о путешествиях в Великую Бездну.
На этот раз испытывать судьбу и корабль на прочность не пришлось. Помощник, теряя голос, выкрикнул спасительное предупреждение, а Папаша Ло, вывихнув кисть, успел налечь на штурвал и увести «Пеликан» от опасности.
Дрожа от натуги, нацелив бушприт в темные небеса, словно вставший на дыбы единорог, сейнер останавливался, разворачиваясь бортом, продолжая двигаться по инерции боком. А потом раздался отчетливый удар, правый полоз воткнулся во что-то твердое, и сейнер замер.
– Убрать паруса! – настала пора не жалеть связок и Папаше Ло. – Вейвул? Ты как, старина?
По палубе прокатился дробный топот парусной команды и ловцов.
– Я в порядке, но вот «Пеликан»… – донесся изменившийся, ослабленный долгим трудом голос помощника.
– Что с ним?
– Во что-то мы упёрлись. Как будто скала, которой здесь быть не должно.
Помощник покинул штурманскую люльку и брел по палубе, цепляясь за леера. От двухчасовой игры с волнами его шатало. Остановка корабля во время вьюги всегда означала крупные неприятности, именно потому и пришлось Папаше Ло со своим помощником рисковать, устраивая гонки с судьбой, рискуя нарваться на неприятности. Но, кажется, миновать их полностью не удалось. Единственное, что хоть как-то успокаивало – «Пеликан», столкнувшийся с препятствием, не развалился на куски, а всего лишь за что-то зацепился и замер в неподвижности, будто став на якорь.
Моряки, усталые и встревоженные, воспользовались внезапной передышкой. Привалившись кто к чему, они ловили воздух открытыми ртами, опустив шарфы-матроски с раскрасневшихся щек на шеи. Хотя им было интересно, что же произошло и во что это выльется, доверие к Папаше Ло пересилило, и они просто дожидались, когда шкипер с помощником во всём разберутся.
– Вейвул, дружище, вот, держи, как раз для такого случая. Хлебни, и пойдем поглядим, что там у нас за приключение, – Папаша Ло достал из широкой муфты, болтающейся на объемистом его животе, фляжку с еловым ликером, сделал сам пару глотков и протянул её помощнику.
– Спасибо. Будь здоров! Пойло что надо. Но приклеились мы тоже будь здоров! – возвращая флягу шкиперу, а голос себе, ожил помощник. – Успел заметить в последний момент. Скала не скала, что-то черное… И очень большое. Если бы прямо в неё, то всё, привет снежным девам. Уже слушали бы их прощальные песенки.
– Не вовремя ты снежных дев вспомнил. До берега три дня пути. Не далеко, но и не близко. В такую вьюгу ни за что не выбраться. Опасно сейчас в море, разве что снять полозья и попытаться на них… Эх, да что я и сам причитаю раньше времени! Старею, никак.
– Старость? Ну, нет. Не могу представить, не вижу тебя без штурвала и капитанской муфты, просиживающим задницу у камина.
– Вот прямо сейчас я бы предпочел просиживать задницу, а не торчать среди вьюги. На остановившемся корабле… И темень такая, ничего не видать. Ты давай, заканчивай фантазировать, пора идти, – подождав, пока помощник заново разожжёт фонарь и протрет запотевшие линзы, сердито сказал шкипер.
Матросы и рыбаки, поняв, что сейчас толку от их ожидания ровно ноль, упрятались под палубу. Команда сейнера – всего десять человек: шесть матросов и четыре ловца. Да ещё капитан с помощником. Одна семья, одна судьба. Вышагивая по палубе, шкипер знал, что там, внизу, десять настороженных пар ушей вслушиваются: каковы они, шаги капитана? Уверенные, твердые, может быть, даже с пристуком досады из-за вынужденной задержки. Или тягучие, обреченные, как у человека, идущего сообщить недобрую весть. В любом случае, что бы ни случилось, он решил держаться бодро. Что толку от жалости к самому себе? Уныние – тяжкий грех и в море и на суше. Забывать о том нельзя никому. И он отбил чечетку, которая звучала всякий раз, когда улов был хорош, или же когда показался берег, или просто, от других каких-нибудь приятных причин. Пусть думают, что всё в порядке. На мгновение шкиперу показалось, что он слышит облегченный выдох из десяти глоток, и слышит, как десять сердец забились ровно.
Шаг. Другой. Третий. Снег валит стеной, ещё немного, придется чистить палубу. Но пока, вцепившись в шторм-леер, шкипер шел вслед за помощником, держащим фонарь, и молил всех богов, какие только есть на свете, чтобы там оказался какой-нибудь пустяк, какая-то неотмеченная на карте небольшая скала, обросшая снежным мхом, словно барашек шерстью.
Толку от фонаря было мало. Пятно света держалось не далее вытянутой руки, а после сливалось с нитями пляшущего снега, выхватывая крупные хлопья и заставляя их на мгновенье превратиться в блестящие самоцветы. Потом, сразу за пятном, начиналась фиолетовая темнота. А море постепенно подкрадывалось снизу, уже дотянувшись до половины борта.
– Отсюда ничего не понять. Придется лезть на полозья! – сказал шкипер.
– Так будет лучше, – согласился помощник.
И они вернулись обратно, а после поползли по широкой несущей дуге, цепляясь за спасительные поручни, к правому полозу, тому самому, который намертво сцепился с преградой.
Ширина дуги – четыре руки, чуть более двух метров. Вроде бы хватало, чтобы по ней пробираться, но только не в шторм. Меховые перчатки покрылись снежной коростой, и ухватиться за скобы становилось всё тяжелее и тяжелее, скобы нет-нет, да и выскальзывали из рук. А всего в двух-трех руках под ними шипело и искрилось подернутое поземкой море. Сколько там, внизу? Сто? Двести? Пять тысяч? Или даже десять тысяч метров снега, который в глубине становился тверже и тяжелее стали?
Рыбаки не раз кидали ловчие драги на тысячу метров и доставали причудливых рыбин, которые, едва попав на поверхность, тут же лопались изнутри, будто петарды, начиненные порохом. Там, где жилось привольно и хорошо, их со всех сторон сдавливал совсем другой снег, больше похожий на мел или даже гипс, а то и вовсе каменную крошку. А ещё те чудные рыбы не имели глаз. Значит, там, внизу, совершенно темно, раз глаза им совсем не нужны. Но вот зубы у глубинной добычи всегда оказывались ого-го! А на чешуйчатых боках – следы от ещё более крупных чьих-то зубов. И впалые желудки. Не такая уж, видать, привольная жизнь у них. Чего же жаловаться тем, кто живет на суше и движется на двух ногах? И шкипер не жаловался, а стиснув зубы, лез вперед, оттолкнув помощника, пытавшегося поддерживать своего капитана под руку.
Конец дуги. Сразу за ним виднелся огромный поплавок, это и был левый полоз. Горбатая конструкция, снизу представлявшая широченную и прочную лыжу, покрытую шкурой кога, самого страшного хищника, водящегося в море. Такая шкура при движении заполнялась пузырьками воздуха и позволяла скользить без всякого трения, наращивая скорость и поднимая корпус сейнера над морем. Даже сейчас, когда корабль застыл в неподвижности, эти лыжи держали его на плаву, не позволяя осесть в морскую пучину. Значит, с полозом всё в порядке. И нужно всего лишь высвободить его из плена, в котором он очутился.
Осторожно переступив на поплавок, шкипер пополз на животе к самому его краю. И там увидел…
Нет, вначале он не увидел ничего. Только неясное темное пятно, которое могло оказаться просто игрой света от фонаря. Потом темное пятно обрело очертание какого-то округлого валуна, и шкипер решил, что это скала. Пусть не в порослях снежного мха, а просто черный камень, не успевший причинить сейнеру большого вреда. А затем ветер неожиданно стих. Небесное божество устало раздувать щеки, вьюга прекратилась, и в ясной ночи, при свете Луны, шкипер увидел то, чего не видел никогда в жизни и о чем не слышал ни единой легенды, хотя переслушал их на своем веку предостаточно.
Это была не скала. И не огромная снежная волна. Не кочующий островок, какие иногда образуются в сезон дождя и града, когда выход в море просто невозможен.
Это был огромный корабль. Самый огромный из тех, что встречались шкиперу. И самый необычный. Но чтобы понять, что это именно корабль, и оценить его истинные размеры, шкиперу пришлось потратить долгие три-четыре минуты, обшаривая взглядом темные в белых разводах борта высотой с большущий дом, в три-четыре этажа, а после понять, что высокие шпили, возвышающиеся над бортами, это не что иное, как мачты. Только другие, не такие, как на снежных кораблях. И ещё. У этого гиганта не было полозьев. Он не мог скользить по морю.
– Призрак из Великой Бездны! – помощник сказал то, о чем подумал шкипер.
Отдернув руку и облизывая пересохшие губы, Папаша Ло впервые в жизни ощутил чувство, которое называют ужасом. Кровь отхлынула от лица, в висках застучало, и над теменем будто бы ударил тяжкий колокол.
Да, это был Призрак из Великой Бездны. Самое страшное, что могло повстречаться в море. Корабль существ, живущих по ту сторону мира. Легенд о другом мире не слагали, только старое-престарое предание говорило, что когда-то, много сотен лет назад, в их мире появилась Лодка из Великой Бездны. И в ней якобы были какие-то иные люди. Будто бы они принесли в их мир страшные болезни и несчастья, и потому их сожгли как злых колдунов вместе с лодкой. Лодка из Бездны не могла плыть по морю. Вот только она была маленьким суденышком, в котором находилось всего несколько человек. В этот корабль мог уместиться весь поселок Папаши Ло.
Вьюга уходила, а шкипер с помощником застыли, боясь шевельнуться, чтобы не пробудить злые силы, скрытые в темном брюхе пришельца. И так продолжалось долго. А потом шкипер понял, что экипаж сейнера вот-вот выползет на палубу и увидит это чудовище, и тогда всякое может случиться. Потерять кого-то из своих матросов он не желал. Мало ли, кто-то нырнет от страха головой в море, и поминай как звали. А потому нельзя давать страху и панике ни единого шанса завладеть командой.
– Эй, там! В трюме! Всем сидеть тихо, пока мы чиним дугу. На палубу не выходить. Холод просто собачий. Фриго! – так звали корабельного кока, – а приготовь-ка к моему возвращению горячего чая.
– Да, шкипер! – донесся из-под палубы радостный ответ кока, а вслед за ним оживленное гудение прочих голосов.
Что ж. Первый шаг сделан. Теперь нужно подготовить всех к этому зрелищу.
– Ну что, старина… – вполголоса обратился он к помощнику, – пока вроде живы. Возможно, всё обойдется, и это будет самым великим открытием на нашем веку. Хлебнем по чуть-чуть?
Он потянулся за флягой, оглядывая гигантский борт чужого корабля уже без суеверного страха, хотя и с почтением. Его «Пеликан» рядом с кораблем из Бездны выглядел так, как выглядит мелкая собачонка рядом с мохнатым мамонтом. Или того меньше.
