Дмитрий Фурманов
Мятеж
Дальше, пятым вопросом, стояло избрание комиссии по учету пропавшего оружия и его собиранию. Комиссию создали под председательством Никитича…
Шестой вопрос – об исчезнувших, разбежавшихся из-под ареста особотдела, трибунала или «работного дома». Это дело постановили передать для разрешения вновь формировавшимся особотделу и ревтрибуналу.
Седьмой вопрос: Щукина Александра оставили и утвердили комендантом крепости. Так, мы считали, будет тактичнее. То-то получилось «тактично»: в тот же день, 16-го, он, Александр Щукин, затеял переписку с Авдеевым, председателем областной ЧК (или его заместителем). Щукин писал ему распоряжение: непременно разыскать и доставить в крепость укрывшихся работников особотдела – Масарского и Аксмана. Авдеев ему ответил:
Коменданту крепости т. Щукину.
Областная ЧК просит сделать распоряжение о высылке в распоряжение ЧК пяти человек конного конвоя для производства ареста граждан Аксмана и Масарского, так как дневным обыском никаких результатов не добыто. Конвой выслать часам к 10 вечера, и если возможно, то пропуск на право хождения по городу.
Врид предобчека Авдеев.16 июня 1920 г.
Вот какая шпана сидела в Верном даже на таком посту, как… предобчека!
Этого молодца, разумеется, потом расстреляли. Но теперь он очень рьяно помогал крепости.
Это лишь к слову. Седьмым и последним вопросом на заседании было утверждение проекта приказа – первого приказа нового военсовета. Проект утвердили полностью. Вот содержание:
ПРИКАЗ № 1
Военного совета 3-й Туркестанской стрелковой дивизии
16 июня 1920 г., гор. Верный
На общем собрании гарнизона гор. Верного, состоявшемся 15 июня в крепости, было постановлено, во исполнение приказа Реввоенсовета Туркфронта, выбрать двух представителей в Военный совет дивизии и трех представителей в Обревком. Каждая рота выбрала по 5 делегатов на общее гарнизонное делегатское собрание, и там были выбраны следующие представители:
1) в Военсовет дивизии Петров и Чеусов.
2) в Облревком Белецкий Алексей, Петренко Александр и Щукин Александр.
Кроме того, во все отделы Облревкома было выбрано для работ еще двенадцать человек.
В данное время достигнуто полное объединение. Военсовет дивизии и Облревком приступили к выполнению своих функций. В области объявляется военная диктатура Военного совета дивизии.
Всем органам военным и гражданским приказывается немедленно приступить к работе.
Объявляется самая беспощадная и суровая борьба с провокацией.
Подлинный подписали:
Председатель Военсовета дивизии Фурманов.Тов. председателя Петров.Секретарь Чеусов.
С подлинным верно:
Исп. об. начальника штаба дивизии Бровкин.
С этого же дня мы отобрали из гарнизонных «партийцев» хоть сколько-нибудь понадежнее и наладили их вести среди частей настойчивую агитацию в нашу пользу. Во главе этого дела встала группа наших товарищей: Альвин, Верничев, Алеша Колосов, Кравчук, Шегабутдинов. Дело шло – и неплохо шло. Иных они уговаривали, убеждали, иных припугивали «ответом», который надо будет нести перед Ташкентом; гарнизон понемногу «разлагался», часть публики перетягивалась к нам. Непокорны только по-прежнему были части 25-го и 27-го полков. Эти держались крепко и ни в какие «миролюбивые» разговоры с нами не вступали.
В полдень была по проводу беседа с центром:
– У аппарата замчленреввоенсовета. Там ли Фурманов?
– Да, здесь. Членами военсовета от гарнизона выбраны: Петров Алексей, командир Первого Семиреченского полка, беспартийный. Чеусов Георгий, начальник милиции города Верного, председатель городской партийной ячейки. Членами облревкома: Вилецкий, коммунист тысяча девятьсот шестого года, Петренко Александр и Щукин Александр – беспартийный; кроме того, избраны в отделы облревкома двенадцать человек на практическую работу. От вас ожидаем утверждения пяти членов. Сегодня состоялось заседание военного совета в составе председателя Фурманова, как назначенного центром, товарища – Петрова, секретаря – Чеусова. В области объявлена военная диктатура, органом которой является военсовет дивизии. Принимаем срочные меры к проведению в жизнь приказа центра о переброске частей. За последние четыре дня части, собравшиеся в крепости, (объединились. – Д. Ф.) в новые полки и команды. Нами объявлено, чтобы эти части расформировать и оставить в прежнем виде. Ввиду того что ответственные работники особого отдела и ревтрибунала скрылись в горы, оставшимся продолжать свою работу при данном отношении гарнизона (невозможно. – Д. Ф.). Постановлено сегодня на экстренном заседании гарнизонной партийной организации выделить работников в оба (эти. – Д. Ф.) органа, пока центр не пришлет новых. Ввиду того что во время событий расхищалось и утаивалось оружие и имущество, поручено через спецкомиссию все выяснить и собрать. Начальником гарнизона назначается облвоенком, а комендантом – Сараев. Комендантом крепости назначается Щукин Александр; вопрос об арестованных, выпущенных и разбежавшихся поручено разобрать в экстренном порядке вновь организованным особому отделу и ревтрибуналу, притом вчера на собрании было постановлено всех офицеров задержать в Семиречье для сбора против них материала, но полагаю, что военсовет теперь сможет приказ центра выполнить. Было принято ходатайствовать перед центром об отмене смертной казни для Семиречья. Там же было принято (решение) об организации добровольного пожертвования в пользу разоренных Копальского и Лепсинского уездов. Пока сообщить (больше) ничего не имею. Фурманов.
– Прежде чем поставить на обсуждение реввоенсовета ваши вопросы и сообщения, дополните, что все передается от имени военного совета дивизии, в присутствии президиума.
– Хорошо.
– Сообщите, какими сведениями располагает военсовет относительно выполнения приказа о переброске частей других городов области, и затем, каково отношение мусульманства к происшедшему?
– Все части, за исключением первого полка, от которого сведения не получены, согласны выполнить приказ центра. Отношение мусульманства выжидательное и напряженное. Первый провокационный выстрел повлечет крупные (осложнения). Нам это удалось предотвратить совместно с лучшим элементом крепости. Фурманов.
– Хорошо. Весь разговор сейчас же сообщу Реввоенсовету.
– Между прочим, сообщаю о благородном поступке Береснева и Ерискина: в то время, когда гарнизон готов был поднять нас на штыки, (они) остановили возмущенную массу, заявили, что солидарны с нами, и своим авторитетом удержали массу от неизбежного кровопролития. За какие-то дела в прошлом они привлекаются реввоентрибуналом к суду – за какие дела, я не знаю, но если (они) не очень важные, то я порекомендовал бы всякие дела прекратить за их благородный поступок. Равным образом товарищ Стрельцов проявил большую сознательность, удерживая красноармейцев от распития ими десяти (?)[25] бочек спирта, которые каким-то образом попали в крепость. Фурманов.
– До свиданья.
Ташкент – лишь только получил от нас окончательное извещение о новой конструкции областной и дивизионной власти – дал знать об этом Пишпеку следующей телеграммой:
Текона. Секретно. № 0650 – 196.
16-го 15 час. 15 мин.
Спешно, только Пишпек, для передачи по всем адресам: Пишпек, Пржевальск, Токмак, Нарын, начальнику гарнизона, копия комитету коммунистической партии, копия Турцик, Крайком. Судя по последним данным, верненский гарнизон с пути мятежа возвратился на путь революционного порядка. Впредь до фактического ознакомления с истинной подкладкой и характером верненских событий Реввоенсовет Туркфронта, в видах прекращения возможных эксцессов и кровопролития, счел возможным временно допустить реорганизацию местной власти путем введения двух лиц в состав Военного совета дивизии и трех лиц – в Облревком. Во внимание к этому вы должны формально считаться с возникшей временной новой властью в области и восстановить деловую связь с Верным. Фактическое же исполнение всех распоряжений области (должно) согласоваться с нашими указаниями. О дальнейших отношениях Реввоенсовета фронта к верненской власти и верненским событиям вы своевременно будете ставиться в известность. Принципиальное отношение ваше к верненским событиям Реввоенсовет фронта считает вполне правильным.
Командтуркфронтом Фрунзе.За члена Реввоенсовета Малиновский.
Так и ревсовет фронта считал новую власть маргариновой – такою же ее считали и мы. Во всех телеграммах центру, во всех с ним переговорах мы неизменно подчеркивали мысль о том, что власть-то – властью, а все же мы не верим в ее «прочность» и можем с часу на час ожидать новых осложнений. Правда, наиболее острый момент был уже позади и нашего непосредственного вооруженного вмешательства пока не требовалось. О продвижении ташкентских сил мы ровно ничего не знали и даже не были уверены, что они в пути, а потому при разговоре с центром за этот же день мы говорили не о случайной вооруженной помощи Ташкента, а считали совершенно необходимой присылку сюда постоянной силы, которая уберегла бы область и на будущее время от подобных восстаний.
Мы писали:
Из Текона 216. Военная. Вне всякой очереди.
Ташкент. Командтуркфронтом Фрунзе
На ваш № 1 – 1396 от присылки из Ташкента сил можно было бы воздержаться, так как дело разрешается в нашу пользу. Но это предложение относится к ликвидации острого момента восстания, который, по-видимому, миновал. Надежных сил, базы у нас нет, и это вынуждает ходатайствовать о присылке стойкой части постоянного (курсив мой. – Д. Ф.) назначения, которая могла бы оказать помощь в будущем повторном восстании, возможность которого отнюдь не исключена[26]. Пытаемся приступать к переброска частей, согласно вашему приказу. Если первый опыт окажется неудачным, разрешите нам распустить некоторые части во временный отпуск, мотивируя это их исключительными боевыми заслугами, а тем временем дать возможность подтянуть 105-ю бригаду и совершить переброску принудительно. Примите к сведению, что на телеграфе установлен контроль городской компартии, игравшей во всей этой истории довольно гнусную роль и работавшей солидарно с крепостью. Передавайте шифром.
Фурманов.16 июня 1920 г.
И в тот же день еще телеграмму:
Вне всякой очереди. Ташкент.
Реввоенсовету Туркфронта.
Положение считать спокойным не следует. Мы добились главного: вывести части из крепости и разрядить атмосферу, но волнение не улеглось, и оно будет прогрессивно нарастать по мере приближения (срока) переброски войск в центр. Семиреки определенно не хотят уходить из Семиречья и подыскивают всякие поводы, чтобы остаться или задержаться здесь. Они затягивают время в надежде на подход других частей, чтобы совместно с ними поднять еще более жестокую бурю. Во главе движения стоят уголовные и политические преступники, пострадавшие от карательных органов. Этим в значительной степени и объясняется та ненависть к Особому отделу и Трибуналу, которою захвачена вся эта масса, что (и) вылилось в фактический разгром этих двух организаций. Я еще считаю неправильной для Семиречья и общую линию, которую усвоили в своей тактике эти организации; для Семиречья, где мы окружены социально чуждым, политически враждебным населением, где мы не имеем достаточной реальной силы, нельзя применять политику крутой расправы, как в центре, ибо эта политика приведет к возмущению и восстанию, что и подтверждается на факте данного бунта. Полагаю, что этот вопрос следует принципиально разрешить в краткий срок. В данное время положение таково: нам удалось привлечь на свою сторону комсостав, который сегодня на своем заседании высказал полную солидарность со всеми нашими взглядами. Завтра утром, то есть 17 июня, идем вместе с комсоставом в батальон 27-го полка, который должен выступить первый и до сих пор упирается. Ставим вопрос ребром: кто подчиняется приказу – направо, кто нет – налево, и такой будет считаться дезертиром. Я тактически возбудил перед вами ходатайство об амнистии Бересневу и Ерискину, предав это широкой гласности, – результат колоссальный. Затем поручили командирам выполнить беспрекословно приказ о переброске. Когда этих согласных наберется большинство, тогда они убедят меньшинство. Я веду линию раскола частей, дабы они воздействовали одна на другую. Такую же линию пытаюсь вести в деле ареста подлых элементов. У нас нет реальной силы для этих арестов, и я добиваюсь того, чтобы сознательные сами арестовывали подстрекателей. Общее направление наше сводится к тому, чтобы не было крови, так как это может повести здесь, с одной стороны, к открытию фронта и – с другой – к мусульманской резне.
Фурманов. № 1411/3
Обе стороны стихли, будто устав, перемучившись от страстной борьбы: борцы отдыхали.
Но только отдыхали – не больше. А как отдохнут, снова в борьбу, и тогда уж – кто кого? Второй раз отдыхать не придется. Друг дружку в борьбе точно узнали, испытали и в слабых и в крепких точках. Дважды провести никого никому не удастся – это надо себе запомнить, зарубить.
Эй, не дремли, борец: моментальной, внезапной, крепкой хваткой уцепит тебя затаившийся враг и мигом ловко подомнет под себя. Подомнет и грузно осядет. Тогда уж выхода нет, конец.
В такой среде, в такой обстановке решали мы дела.
Две стороны. Чуть замирившиеся враги.
Может ли это держаться долго?
Семнадцатого мало что переменилось. Только стало известно, что «активисты» повели среди красноармейцев агитацию за возврат в крепость:
– В крепости мы – сила, а здесь что? Из крепости мы любое можем штабу приказание послать, а отсюда? Вали, ребята, айда-айда. Снова в поход и снова в крепость!
Но уходили пока только кучками и одиночки, – главные силы оставались по казармам, их удерживала та часть комсостава, которую удалось нам кой в чем убедить, кой-чем припугнуть. Самое ядро бунтовщическое из крепости не уходило, все главари там дневали и ночевали, отрываясь в казармы лишь на агитацию. Как-то двусмысленно стал держаться и Павел Береснев, якшаясь охотно и много с главарями крепости, уединяясь с ними, шушукаясь по углам. Это заставило нас против него серьезно насторожиться. Положение было чрезвычайно неопределенное. Окончательного разрешения вопроса таким путем нельзя было ждать. Обе стороны будто раскачивались – медленно и вяло, набирали ходу, энергии, решимости.
Разрешать вопрос готовились по-иному.
Сегодня Чернов явился в караульный батальон, созвал собрание, начал «бузить» против военсовета, против советских «комиссаров». Но в карбатальоне[27] было уже немало наших ребят, они там вели явную и тайную агитацию и так обернули дело, что оскандалили Чернова, взбудоражили массу, подняли ее на протест: Чернова с митинга прогнали. Трудней было здесь ослабить влияние Букина и Вуйчича, – эти считались чуть ли не героями, имели авторитет. Но старательные наши политические кроты и под них копали яму: настойчиво, небезуспешно.
Уж всего в нескольких десятках верст находился 4-й кавполк: сегодня к нему навстречу выедет комиссар дивизии Бочаров. Дальше он свяжется с 26-м стрелковым. Надо стягивать силы, надо действовать; 26-й, правда, вовсе не надежен, но и с ним надо в чем-то уговориться, его надо пока задержать в пути, не давать подходить к Верному. Бочаров уехал. Мы еще не знали в тот час, что и сами скоро помчимся ему вдогонку.
Не предпринимая против нас никаких активных действий, крепость в то же время у нас на глазах наливалась живыми соками, набиралась свежих сил. Она по-прежнему держала себя как победительница и власть имеющая. По-прежнему к ней стекались на подводах жители сел и деревень, а она им «разъясняла» по-своему события и «приказывала» сноситься только с собою; по-прежнему она запружена была беженцами – полуголодными, нищими, протестующими с отчаяния против всего и против всех. Крепость и не думала свертываться. Она распустила по казармам части, но еще много осталось и на месте горючего элемента. Потом, что такое «распустила»: казармы – вот они, под рукой; из казарм обратно в крепость перебраться долго ли?
Помнится случай за этот день. Он обошелся благополучно, а дело пахло драматической развязкой: пара наших товарищей, трибуналец и особист, чуть-чуть не угодили в лапы врагу.
Мы ни одного особиста, ни одного трибунальца не пускали на заседанья с представителями крепости или в самую крепость: против них так непосредственна и горяча была озлобленность, что вряд ли утерпела бы толпа, вряд ли сдержала бы слепой свой гнев. Потому и проводили так спешно в горы Масарского с Горячевым. Куда они скрылись – того мы и сами не знали: может, на Джаркент, а может, и на Пишпек. Некогда было о том толковать: вмиг собрались, в момент ускакали. Был полдень 17-го. Мы в Белоусовских номерах. Вдруг – по камням конский скок, ближе, ближе, и вот три всадника остановились перед крыльцом. Глянули в окна мы, ахнули: Масарский с Горячевым! А с ними какой-то третий, и у этого третьего в правой – наган, а в левой – запечатанный большой пакет, только что выхватил он его из-за пазухи.
– Что-то неладно, – видно, поймали.
Я выскочил на крыльцо; все трое, гляжу, на конях, слезать и не думают.
– Тут, што ли, крепостное управление? – спросил меня незнакомец, мужик годов сорока, видимо крестьянин.
– А што? – говорю я, а сам стараюсь на ребят не смотреть, будто их вовсе не знаю.
– Да вот, двоих поймали… в горах шатались… К нам в деревню наехали… Надо быть, из трибуналу будут, мужики-то опознали… Мне их наказали непременно в крепость…
– Ага, вот и прекрасно, – говорю конвоиру. – Как раз я начальник штаба и есть этой самой крепости. Дай-ка пакет-то… так… Можешь их здесь оставить мне, а я уж сам под конвоем провожу куда следует.
Надо было сохранить невозмутимый тон, надо было сразу сбить с толку незадачливого мужичонку, к тому же, видимо, полагавшего, что крепость господствует по всему городу и другой власти вообще нет никакой… Надобно было врать, не моргнув ни единым глазом. Мужичонка, на наше счастье, попался глуповатый, да ему, видимо, и надоело уж возиться со своими пленниками.
Авторитетный тон и непринужденная громкая речь сбили окончательно мужичка с панталыку, – он передал пакет, я ему на конверте расписался, подмахнув какую-то невероятную фамилию, моргнул ребятам, они соскочили с коней – и на крыльцо, поводья кинули мужичонке. Горячев быстро понял, в чем дело, и молча прошмыгнул в коридор, став сзади меня, а экспансивный, чудаковатый Масарский чуть не затеял спор со своим конвоиром, вроде того, что:
– Не говорил ли я тебе, черт паршивый?!
Но мы с Горячевым его незаметно втолкнули в коридор. Мужичонка ускакал. На радостях тут же мы все и расхохотались. Но медлить нельзя было ни минуты: а вдруг, по горячим следам, наскочат крепостники? Несдобровать ребятам: кончат их непременно. Мужичонка напоследок сообщил, что сам проедет еще повидаться со «своими», – видимо, с односельчанами на крепости.
Наш неизменный друг, Медведич, обоих провел задами на соседнюю улицу и спрятал в огромном сенном сарае. Там они пробыли вплоть до ликвидации мятежа. Медведич их и кормил, сам носил пищу в сарай.
Из значительных событий за 17-е надо отметить телеграмму Фрунзе, попавшую и в Пишпек, где находился в это время Быховский, командовавший вооруженной подмогой, торопившейся к нам на помощь. Подмога шла – из броневиков, кавалерии, пехоты. Телеграмма Фрунзе была прочтена и по этим частям. Вот что писал командующий:
«2 июня мною был отдан приказ об отправлении некоторых частей Н-ской дивизии, расположенных в Семиречье, в Ташкент и далее в Фергану. В связи с этим в гор. Верном разыгрались события совершенно недопустимого свойства. Уже до издания приказа из Семиречья поступали сведения, указывавшие на то, что в некоторых полках дивизии, укомплектованных из местных уроженцев, положение в смысле воинской дисциплины, выполнения боевых приказов и прочее было далеко не благополучно; указывалось, что эти полки не желают уходить куда бы то ни было от своих родных мест и что на этой почве возможен даже открытый мятеж. Командование фронта с подобным положением мириться, конечно, не могло, не могло допустить, чтобы в составе фронта имелись части, относительно которых нет уверенности в том, что они будут выполнять приказы и идти на помощь своим боевым товарищам на других участках фронта, когда это потребуется обстановкой; не могло допускать, чтобы в то время, когда десятки тысяч крестьян и рабочих Европейской России, в сознании необходимости этого, спокойно шли сюда, в далекий Туркестан, на помощь своим братьям, в то время, когда на Западном фронте лилась кровь рабоче-крестьянских полков, спасающих Россию от ограбления польской шляхты, – в это время семиреченские части получили бы привилегию остаться подле своих деревень. Красноармеец обязан быть там, где этого требуют интересы рабоче-крестьянского дела. Вот почему миллионы крестьян и рабочих России, уже годами оторванные от своих близких, грудью стоят по фронтам, защищая завоевания революции и права труда, среди невероятных лишений, в обстановке самой мучительной, где с доблестью несли и несут красные знамена, сокрушая врагов пролетариата и прокладывая родному народу путь к свету и счастью, – вот истинный путь всех честных сынов рабоче-крестьянской (страны), таков же он должен был быть и для сынов Семиречья; вот почему командование фронта в полном сознании правильности своих действий и в надежде на классовый трудовой инстинкт частей Семиречья отдало вышеупомянутый приказ, когда этого потребовала необходимость оказать помощь другим участкам Туркестанского фронта. К сожалению, эта надежда не оправдалась. На почве выполнения приказа в некоторых частях Семиречья, предназначенных к переброске, повелась самая шкурническая агитация; шкурные интересы давили в сторону отказа от выполнения боевого приказа, но это делать прямо было странно даже закоренелым шкурникам и предателям рабоче-крестьянского дела. И вот на сцену посыпались жалобы на недостачу обмундирования, на недочет в организации советских органов власти, требование изменения комсостава и прочее, и прочее. Враги революции, разумеется, ухватились за удобный случай нанести удар Советской власти и принялись раздувать недовольство, стараясь довести дело до открытого выступления. К сожалению, этого отчасти им удалось достичь. Части верненского гарнизона вместо выполнения приказа принялись митинговать, предъявлять всевозможные, большею частью невыполнимые требования и допустили даже аресты – правда, временно – некоторых лиц командного состава. Подобные безобразия, совершенно нетерпимые в рабоче-крестьянской Красной Армии, производились в очевидном расчете на далекость Семиречья, на отсутствие туда хороших путей сообщений и, стало быть, полную безнаказанность безобразников. Доводя об изложенном до сведения всех товарищей красноармейцев, командование фронта от их имени клеймит позором и негодованием шкурническое, предательское поведение тех частей Н-ской дивизии, которые, вместо помощи истекавшим кровью в Фергане братьям, пошли по пути подрыва нашей военной мощи в Туркестане. Пусть знают все враги революции и все шкурники и предатели, что рабоче-крестьянская Россия сумеет быстро подавить всякие происки против нее. Изменники Советской власти не укроются нигде, и всюду их настигнет карающая рука революционного правосудия. По-видимому, голос благоразумия и чувство долга одержали верх, и части верненского гарнизона, без давления извне, вернулись на путь революционного порядка. Как командующий фронтом, отвечающий перед Россией за военное положение всего фронта, приказываю: I. Начдиву 3 потребовать немедленного выполнения всех без исключения отданных мною приказов о боевых передвижениях частей. II. От частей верненского гарнизона потребовать полного прекращения всякого митингования и выражения готовности загладить свой проступок дальнейшим честным служением Советской власти. III. Военному совету дивизии расследовать все происшедшее и материал представить в Реввоенсовет фронта.
Командующий войсками Туркестанского фронта Михаил Фрунзе-Михайлов.Член Реввоенсовета Туркестанского фронта Ибрагимов.Замначштаба Туркестанского фронта Благовещенский.
Батальону 27-го полка выступать из Верного надо было 20-го, через два-три дня. Мы уже 17-го, вчера, нащупали почву: пойдет или не пойдет? Собрания общего не созывали, решили его отложить еще на денек, чтоб было ближе к сроку выступления. Но настроение в общем и без того было ясное:
– Не пойдет!
На сегодня, 18-го, это свое предположение мы проверяем на общебатальонном собрании. Вот они, те же казармы, те же лица, теперь уж так близко знакомые, та же грязь, и вонь, и брань кругом, – все по-старому, как будто и не было недели буйного мятежа.
И даже мы явились чуть ли не в том же составе: Белов, я, Кравчук. Только нет Бочарова.
Настроение… Э, да и настроение нашей аудитории мало чем отличается от того, что было в памятный вечер, накануне восстания: так же нам прямо не глядя в лицо, отмачивают грозную и грязную брань, покрикивают, будто промеж себя, но чтоб и мы слышали:
– Шляются, свол…лч… чего ходют? Все равно не пойдем никуда… Наемная шкура… Свол…ч…
Мы на самодельной трибуне, один за другим, выступаем, убеждая, и видим, что убежденья, уверенья наши ни к чему:
– Все равно, не пойдем, что ни говори…
– Товарищи, но мы же договорились…
– Мало ли что…
– Как «мало ли что», – вы же сами заявили в крепости, что готовы подчиняться приказам центра… И готовы на переброску…
– Ничего никто не говорил… Сам болтал…
– Да вы же согласились… голосовали… и ваши представители теперь работают с нами; они вот тоже скажут, что и мы…
Оглядываемся кругом, – под руками ни одного «представителя»: Петров, правда, и вовсе не явился, а Чеусов куда-то дипломатично исчез, чтобы не выступать в роли «защитника власти». Мы отбиваемся снова:
– Что ж получается, товарищи, сегодня как будто договорились, а назавтра – вверх дном? Да где это видано, чтобы так? И как после этого будет нам верить Ташкент?
– На што нам Ташкент?
– Да кем же власть-то будет поддерживаться? Как нас утвердит? И что вы, товарищи, – или опять все разговоры начинать сначала?
– Нам Ташкент не нужен! – крикнул с нар знакомый голос, но чей он – никак не вспомнить. – Что Ташкент! Может, мы Сибири хотим подчиняться. А может, и никому не хотим…
Видим, дело на худо пошло.
Подпустили было говорить одного из командиров, а ему – крики встречу словно камни в голову:
– И ты за «них», подлец…
– Продался, сукин сын!
Настроенье против нас. Это несомненно.
Вперебой вскрикивали злые голоса:
– Не надо нам вашего коммунизму… Да здравствует Советская власть… не такая, а без жидва, без киргизы… наша, хлеборобная…
– Уходи, наговорил… Пока шапку не сшибли…
– Подождем, когда двадцать шестой придет…
– Чего вам ждать, товарищи, – взываем мы. – Чего ждать, когда отправка назначена побатальонно…
– Не надо в батальоны – всем полком пойдем…
– Это невозможно…
– А вот увидим, возможно ли, – спрашивать не станем… Полк подойдет, мы и сами с ним договоримся…
У батальона уж готова была на этот счет своя особая резолюция: не выступать!
Стоит ли дальше говорить? Не ясна ли до дна обстановка? Разговор длится уж скоро три часа. Хватит. Переглядываемся молча. Понимаем друг друга. Закрываем собрание. Уезжаем.
И снова верхами, от казарм к штадиву. Обсуждали на ходу положение. Разговаривать дальше – бессмысленно. Надо действовать: немедленно и решительно. Тут оттяжка, промедление – прямо против нас. Так что же выбрать? Как поступить?
От Бочарова нет еще никаких значительных донесений. Он, надо быть, из 4-го проехал в 26-й, дальше по пути. А ведь 4-й кавалерийский остановился вовсе недалеко, в Карасуке: что-то 23–25 верст от Верного… Туда и надо держать равнение. Немедля надо вводить полк, громить мятежников. Это единственный выход. Но есть сомнения.
Прежде всего, наш налет явится сигналом к вооруженному сопротивлению, к восстанию окрестных сел, деревень, особенно же в случае неудачной для нас схватки, в случае поражения.
Во-вторых, можем ли мы уж так твердо, уверенно полагаться на этот самый полк? Знаем ли мы его достаточно? Не разложится ли и сам он, придя с мятежниками в соприкосновенье, ощутив некоторые «общие» вопросы? Правда, он лучше, надежней других частей. Правда и то, что ввести его непосредственно в действие – почти безопасно. Но разрешить переговоры, сношения полков, совместные обсуждения – это верный путь нашей гибели, этого не надо допускать ни в коем случае: общение с мятежниками, безусловно, погубит нестойкую массу 4-го полка. Затем начали распространяться какие-то бумажонки, – в них речь про трибунал, про особотдел, про Советскую власть вообще. Хоть прямо говорить обо многом и остерегаются, зато намекают довольно прозрачно.
Вот одна такая бумага-прокламация. У нее странное название, да и содержание тоже странное.
ЦАРСКИЙ ГОРШОЧЕК
Вот воняет, вот смердит. Но что воняет, что смердит, про то никто не говорит, потому что, значит, все боятся, так как царский. А монархисты самый запах его смакуют…
Царя убрали, царицу убрали, придворную челядь тоже убрали, а царский горшок остался и воняет по всей Советской России. Срам, товарищи. Позор, свободные граждане.
У нас в Верном тоже осталось душистое царское наследство и тоже навоняло, и всемогущей рукой товарищей красноармейцев закрыт. И теперь не воняет.
Бывшая царская охранка, соединенная с политическим отделом канцелярии губернатора, названа в Свободной России «Особый Отдел».
Хорошо бы было их подразделить на особые отделы с двумя нулями, а в другом городе с тремя нулями, как, например, это делается на ретирадных, или отхожих, местах. Да, горшочек закрыт, но надолго ли? Какой вы состав этому учреждению ни дайте, оно будет вонять, оно будет смердить и душить живую жизнь и свободу граждан царским духом: арестовать, отобрать, расстрелять, а то и зуботычиной попугает…
В областном городе Верном четыре сыскных отделения: при В. Р. Трибунале, при Особом Отделе, при ЧК да при милиции. Кроме того, зарегистрировано тайных сыщиков около 1300 человек. Ну, конечно, стало невозможно жить. Даже при Додон-короле такого штата доносчиков не было. А потому гнев товарищей красноармейцев и требования прекратить насилия и освободиться от предателей – вполне законны и справедливы.
Судите сами, товарищи и граждане, нужен ли нам Особый Отдел.
Евгений.
Да, судите сами. А рядом с подобными бумажками находились и колчаковские документы. Какой-то там поп составил воззвание, – это воззвание попало к нам. Вот содержание:
ВОИНАМ, УХОДЯЩИМ НА ПОЗИЦИЮ
Примите, дорогие воины, благословение на предстоящий вам святой подвиг боевого служения дорогой Родине.
Слышите, – я называю ваше служение Родине святым подвигом. Почему? Потому, что ваше воинское служение, вдали от оставленных вами родных мест, милых семей и привычного, есть великое служение другим, ближним, а теперь вы готовы выступить и на страдальческий подвиг за други своя, по примеру господа нашего Иисуса Христа, жизнь свою отдавшего за спасение всех людей.
Однако же, взирая на величие и святость вашего подвига, помните, дорогие, что он будет свят только в том случае, когда совершается добровольно, без ропота, в кротости и в простоте сердца. В противоположном же случае служение ваше будет не подвигом, а позорным ярмом.
Не забывайте, куда вы идете. Вы идете на помощь и подкрепление нашим доблестным героям-защитникам, которые успели уже, по возрождении нашей армии, покрыть себя честью и славой. Они ждут вас с нетерпением, но ждут мужественных, сильных, добрых, чтобы с вами решительно ударить на дерзких предателей Родины – большевиков.
Вместе с ними вы заставите большевиков убедиться, что и измена и подлое предательство не убили сыновей ее, готовых с беззаветным геройством, без ропота умереть за честь, свободу и единство горячо любимой родной страны.
Родина снова доверчиво поручает вам охрану своей чести и свободы. Сумейте же, дорогие воины, сохранить это сокровище, как сумели сохранить его для нас наши деды и отцы.
Помоги вам господь.
Ввечеру поймал меня на улице китаец[28] Масанчи, с заговорщическим видом отозвал в сторону, шепнул на ухо, озираясь пугливо по сторонам раскосыми маслинками возбужденных глаз:
