Дмитрий Фурманов
Из дневников

«Таманцы»

7 апреля

Сел за новую книгу. Видимо, назову ее «Таманцы» – это поход Таманской армии в 1918–1919 годах. Я хочу в этой книжке захватить только поход с полуострова до момента овладения Армавиром, а на Ставрополь и на Астрахань или оставить совсем, или оставить до будущих работ (продолжение?), а может быть, впрочем, и к этой работе как-нибудь пришью, смотря по тому, как пойдет работа, как это легко произойдет, насколько будет необходимо по самой работе…

Насколько овладею материалом – того еще не представляю. Особенно трудно будет мне справляться с бытом и станиц, и полчищ армии, и населения по пути следования, и всего-всего, что так жадно ищу теперь по словарям, путеводителям, «Живописным Россиям»^[35], разным книжкам и статьям. Природу надо понять. А для этого, кроме воспоминаний да картин, под руками нет ничего, точного знания нет. Писать будет неизмеримо трудней, чем «Чапаева», – того отмахал все больше по своим запискам, а для «Таманцев» записок ведь нет никаких – тут или сжирай с того, что уже где-нибудь напечатано, или «твори», то есть измышляй, выдумывай.

Носится мысль – дать роман, настоящий роман на линии похода Таманской армии, где главными действующими лицами взять не Ковтюха, Матвеева, Батурина, а вымышленных лиц, из которых одни были бы типичны для командиров-таманцев, другие для таманцев-красноармейцев. Не знаю.

Пока ни на чем определенном не встал. И не знаю еще, не представляю себе – от чего будет зависеть выбор той или иной формы. С материалом больше чем наполовину ознакомился; Ковтюх даст лишь одни детали и ровно ничего нового по существу (то есть разговоры с ним), Полуян о самой Там(анской) армии – тоже Африк не откроет – он только о Кавказе вообще говорить станет. Значит – конец! А в то же время формы себе не представляю. Что натолкнет? Вероятно, как всегда, какая-нибудь на первый взгляд совершенно малозначительная причина: фактик внешний, собственная, «вдруг» налетевшая мысль, чье-нибудь слово, чья-нибудь мысль, которую он обронит, сам не зная, не предвидя ее для меня значения – прочту ли что-нибудь, увижу ли – обычно это всегда так случается. В голове стая мыслей, планов, предположений, они мнутся, перекручиваются беспорядочно и хаотично, ни одного из-под и из-за другого не видно отчетливо, а вот какая-нибудь так называемая «случайность», подобно острому-острому крючку, пронзает эту хаотическую груду, выхватывает оттуда одну составную частичку, живо-живо отряхивает с нее все приставшее, все наносное и случайное и в совершенно чистом виде эту частичку кладет перед твоими смятенными мыслями и чувствами. И она, очищенная, убеждает тебя неотразимо. Так вот берешься всегда за форму: «сама приходит». Ну, раз так – должна будет прийти и на этот раз. А я подожду.

Первый отзыв о «Чапаеве»

16 апреля

Я их долго ждал. Напряженно ждал. Нервно, с захватывающим интересом, то с радостью, то с робостью, я ждал их, этих отзывов. Сегодня читаю в «Известиях ВЦИК» (15 апреля 1925 г.) за подписью Г. В. отличный, великолепный отзыв. Он радует. Он ободряет. Он гордо вздымает мою голову, подталкивает быстро, энергично, еще с большей любовью и внимательностью работать над новой книгой, над «Таманцами». Отзыв меня не обескуражит. Вреда от него никакого не будет. Отнесся я к нему очень здраво. Преувеличений не чувствую. А особенно дорого то обстоятельство, что даже и прикинуть не могу – кто написал, что за милый незнакомец. Видимо, в ближайших номерах разных журналов появятся еще отзывы, об этом слышал от близких литераторов. Особенно занятно встретить отзыв строго-критический…

6 мая

…Есть мысль: при следующем издании раздвинуть «Чапаева» – дать и новые картинки, и новые, может быть, лица ввести, и, особенно, расширить, усерьезнить изложение чисто военной стороны походов и сражений, а равно и очерк социальной жизни городов и деревень, ухватив экономику и политику. Выбрасывать едва ли что буду – откровенно скажу, жалко как-то, не люблю уничтожать. Это себе в достоинство не ставлю, но пока что дорожу каждою строчкой.

«Чапаев» уже весь разошелся, успех большой. Надо думать о близком повторном издании.

14 мая

Кузьма^[36] как-то сказал: твоего «Красного десанта» хватило бы на огромный томище или на сотню рассказов – дурак ты, бросаешься материалом, не хранишь такую ценность!.. Материал надо всегда хранить, каждую чуточку себе замечать и оставлять, а ты роскошествуешь спозаранку… Смотри, останешься на старости с пустым сундуком. Посмотри-ка, Чехов, например, на сущей ерунде рассказишки строил, на шише, из пальца сосал – возьмет только одну фамилию «Овсов»^[37], и пошел…

С тех пор я осторожнее отношусь к своему материалу, я его берегу… И небольшой частный факт (расстрел 60 человек) не беру как эпизодик в рассказе, а как самую фабулу этого рассказа, стержень, вокруг которого упражняю фантазию… Так и второй случай – выпороли на Кубани учительницу, и это мне теперь уже не эпизод, а целая тема для рассказа…

«Не проговаривайся, – пугал еще меня Кузьма, – а то наши литературные крысы ухватят, урвут – и пропал твой материал»…

Вот я пишу мелкие рассказы, а потом я их сведу во что-нибудь крупное, все пути использую!..

Шестьдесят и цветы

15 мая

Не всегда автор владеет материалом, а может быть, и никогда им не владеет, сам материал захватывает мощною стихией и увлекает автора, как щепку, в неизвестную даль.

Было предложение дать картину рубки шестидесяти красноармейцев (рассказ «Шестьдесят»), рубили – и только. А когда заскрипело перо на бумаге, сами собой всплывали новые, бог весть откуда взявшиеся картинки: тут и описание лазарета, и разговоры раненых, и этот санитар, и девушка-сестра, и комиссар, погибший такою ужасною смертью.

Или вот пример еще более разительный: сообщили, что в станице, на Кубани, выпороли учительницу.

Об этом и хотел я записать – только об этом: в центре учительница, она героиня очерка. И всего на десять – пятнадцать тысяч знаков. А что получилось? Учительница уже давным-давно отошла на задний план, она давно не героиня; больше того, она, может быть, в конце концов совершенно будет вычеркнута за ненадобностью – отпадет…

Очерк развернулся в настоящую обширную повесть на сто – сто пятьдесят тысяч знаков, два-три печатных листа^[38]. И как это вышло – не знаю, не пойму сам: учительница должна была прийти в семью Кудрявцевых. Это требовалось ходом развития очерка по первоначальному моему замыслу. А в семье Кудрявцевых есть Надя, дочка, девушка… И вдруг она превращается, эта Надя, в героиню повести, а около нее группируется молодежь: тут и гимназисты, тут и подпольный работник, а от этого подпольного работника… пришлось перейти к самой подпольной работе на Кубани. Пришлось целую главу посвятить тому, чтобы изобразить подпольщиков, их работу… И повесть развернулась совершенно неожиданно, захватив такие области, о которых первоначально и помыслов не было никаких.

На переломы в композиции толкали меня и какие-нибудь случайно встретившиеся на улице факты, случайные разговоры, которые вдруг, неожиданно развертывали передо мною новые возможности, показывали, что в прежнем замысле чего-то не хватает, что его непременно следует изменить.

Так трансформировалось и вырастало произведение. Пишу сейчас (по-моему, написано), а точно ведь не знаю, когда, на чем и как закончу: куда поведет художественное чувство. Определенно знаю только основные факты: должна быть любовь у Нади с Виктором. Надя должна переродиться, осветиться, уйти с красными по осени в восемнадцатом году.