Дмитрий Ермаков
Метро 2033: Третья сила
Одна Лена осталась сидеть на корточках посреди станции. Она снова и снова прокручивала в голове рассказ Гриши, сопоставляла с тем, что слышала от других.
«Подготовка, значит, ад. А охота, значит, фигня, – размышляла Лена. – Что-то не верится. Сдается мне, Гришка просто пугать не хочет нас, будущих охотников. Отец говорит, что там везде ад. На каждом шагу. А папа знает, что говорит…»
«Кстати, этот Гриша интересный, – думала Лена, возвращаясь домой, чтобы приготовить ужин отцу. – Митя, конечно, тоже парень классный, добрый, обходительный. Но Гришка сильнее. Кстати, странно, живем на одной станции, каждый день здороваемся, и ничего друг о друге не знаем… А может, это и не странно. Тут, в метро, все люди с годами мебелью становятся. Но пока, – оборвала себя Лена, – главное – вылазка. Я должна справиться. Я. Должна. Справиться».
Она шла по гранитным плитам перрона, направляясь к входу в технические помещения. Именно там, в самом элитном, привилегированном «квартале» жилой зоны, располагалась их квартира, состоящая из двух крохотных комнаток: спальни и гостиной. Здесь имелись отдельный водопровод, душ, кухня. Обычные жители «Проспекта» пользовались общими удобствами.
Над головой смыкался закопченный свод станции, про который Святослав рассказывал с гордостью, что это – уникальная конструкция. «У всех просто своды, а у нас – видишь? С двумя карнизами!» – говорил он. Лене казалось, что предки могли бы украсить Проспект Большевиков как-нибудь еще, а так из всех станций, которые она видела в жизни, родной «Проспект» выглядел самым невзрачным. На Улице Дыбенко главным украшением была мозаика, изображающая женщину с ружьем. Ладожскую украшали изящные столбики, стоящие двумя рядами вдоль краев перрона, «Черкасу» – красивые люстры. На «Проспекте» – ничего. Но это не мешало Лене любить станцию всем сердцем.
И еще об одной интересной особенности рассказал отец дочери, когда ей было восемь. Лена тогда в первый раз побывала на соседних станциях, и, вернувшись, с детской непосредственностью заявила Святославу, что Проспект Большевиков – фигня и отстой.
– Во-первых, такие слова не употреблять! – напустился на девочку отец. – Чтоб я больше их не слышал.
– Соня так все время говорит, – оправдывалась малышка. – И многие другие. Даже взрослые.
– Вот только на других стрелки не переводи, – отец потемнел, точно грозовая туча. – Другие говорят, а ты не повторяй! Не повторяй, и все. Сонька – та без родителей растет, с мальчишками водится, девочки ее боятся. Да еще борьбой занимается, еще б она не ругалась. А у тебя я есть.
– А если ты уронишь на ногу молоток, пап, ты что скажешь? – прищурилась Лена, упорно не желая уступать в споре. Она не раз слышала, как ругается отец, в том числе очень грубыми словами.
На это Святослав ответил сухо:
– Тогда я скажу какое-нибудь матерное слово. Всяко лучше, чем отрыжку какую-то изо рта выплевывать. «Жесть», «пипец», «ин нах» – это не слова, а инвалиды какие-то, кривые-косые. И вообще мала ты еще над отцом смеяться! – рявкнул он.
Лена испуганно закивала. С тех пор никогда, даже в беседе со сверстниками, она не употребляла не только «фигня», но и многие другие аналогичные словечки. Сначала было сложно, потом выработалась привычка, и Лена стала смотреть на тех, кто так и сыпал подобными словами, как на дурачков.
– Во-вторых, – добавил Святослав уже мягче, усаживая маленькую Лену рядом, – есть у нашей станции одна особенность. Такого нигде больше нет… Весной, когда солнце вставало над городом, его лучи по наклонному ходу проникали на станцию. И освещали перрон. Всего на несколько минут солнце проникало под землю. Но те, кто это видели, ахали от восхищения. Никакого чуда, просто так построили вестибюль. Вряд ли нарочно, скорее всего, так само собой совпало. Жаль, жаль, что ты этого никогда не увидишь…
Лена всхлипнула и зарылась лицом в грубую ткань отцовской куртки.
– Пап, а мы никогда-никогда не увидим солнце? – спросила Лена, всхлипывая.
– Вряд ли, милая. Вряд ли. Но, знаешь, дочка, солнышко очень соскучилось по нам. Правда-правда. Люди устроили Катастрофу, закрылись от яркого солнышка черными тучами. Ядовитый дождь полил землю, убил все живое. А люди спрятались в метро, в темноту и тесноту. Но знай: солнце ищет путь к людям, пытается пробиться сквозь черные тучи. И однажды этот день настанет. Тьма рассеется. Вот увидишь. Тьма рассеется.
– Я верю, папа, – тихо сказала Лена.
С тех пор прошли годы. Они оба изменились. Лена повзрослела, Святослав состарился. Но вера в их сердцах не угасла. Они ждали солнца. Они надеялись…
Святославу Рысеву недавно исполнилось сорок два года, по меркам метро он считался «пожилым». Но глядя на его статную фигуру, на безупречную выправку, на крепкие тренированные мускулы, сложно было дать сталкеру больше тридцати пяти. Рост Рысева составлял всего метр шестьдесят пять сантиметров, но вставать с ним в спарринг побаивались даже рослые бойцы отряда самообороны. Число рейдов, совершенных Рысевым, никто точно не мог сосчитать. Сам Святослав не проявлял интереса к подсчетам. Из всех этих вылазок Рысев возвращался не только живым, но и почти невредимым. Да и безвозвратные потери среди его подчиненных случались редко.
В глазах сталкера светился пытливый ум. Святослав Игоревич очень увлекался чтением, особенно любил научные труды, он забил ими половину спальни. Товарищи Рысева ничего в этом не понимали и потому с радостью отдавали командиру монографии и учебники, принесенные из рейдов. Некоторые фолианты нелегко было не то что дотащить до метро, но и поднять, зато у сталкеров никогда не возникало вопроса, что дарить командиру на праздники.
Так же, в строгости и уважении к наукам и труду, воспитывал Святослав Игоревич и свою единственную дочь Елену, недавно отметившую семнадцатый день рождения. Дочь росла девушкой сильной, здоровой, увлекалась спортом и постоянно выигрывала соревнования по бегу. К отношениям с молодыми людьми подходила серьезно, ответственно. Делу, которому решила посвятить свою жизнь – медицинской работе, – отдавала всю себя. В общем, у отца почти не было основания для огорчений.
Почти. Лишь одна ерунда не давала спокойно спать Лене и ее отцу… Девушка молчала, не жаловалась, но видела с каждым годом яснее и яснее: соседи по-черному завидуют Рысевым. Их особому положению, их привилегиям. И сердце Лены разрывалось на части от горечи и обиды каждый раз, когда она слышала за спиной толки и пересуды, слухи и сплетни. Отец о проблеме знал. Но завести с дочерью разговор на эту тему все никак не решался.
Лена шла по станции, минуя жилые хибары. Все знакомо до боли.
Вот два поезда, навеки застывшие на путях, один из которых за необычную форму кабины Лена называла «головастым», а другой, с двойными фарами, – «глазастым». Тут обитали более-менее состоятельные жители, а все остальные ютились в неказистых, но уютных домиках. Сновали туда-сюда прохожие, занятые каждый своим делом. Слышался стук молотка. Где-то плакал ребенок. Из другого конца станции доносилось тихое пение. Пахло чуть подгорелым мясом, детскими пеленками, мужскими носками… Обычный набор ароматов жилой станции.
– Доброго здоровья, красавица. Отцу кланяйся, – с улыбкой обратилась к девушке добрая старушка, высунувшаяся из дверей покосившейся хибарки.
– И вам не хворать, Ксения Петровна, – девушка обняла пожилую женщину.
– Привет, Рысь! – помахал ей мальчишка, возвращавшийся домой после уроков.
В школе обучали в основном тому, что могло пригодиться детям в жизни. Мальчикам преподавали слесарное, токарное, плотницкое мастерство. Девочек учили шить, вязать, готовить. Много внимания уделялось физической подготовке. Конечно, проводились и обычные уроки, например, математика, история и биология. Последнюю отец Лены называл в шутку «бестиарией». Там изучали не только обычных зверей, но и мутантов. По сути, с этих уроков начинался долгий, нелегкий путь будущего охотника…
– И тебе привет, отличник! – помахала Рысева в ответ. А про себя подумала: «Вот тоже кличку придумал. Рысь. Какая я рысь… Так, котенок пока».
Глядя на радостные лица школьников, выбегающих в проход из школьного помещения, Лена и сама развеселилась. Счастье наполнило душу девушки, точно терпкий дым ладана, окутывающий церковь во время службы. Хотелось оторваться от пола и взлететь под потолок, пробить своды станции, и выпорхнуть на улицу… На глаза Лене попались классики, аккуратно нарисованные на гранитных плитах, и Рысева, точно маленькая девочка, звонко смеясь, запрыгала с клетки на клетку.
– Раз, два, три, четыре… – считала она. – Десять, одиннадцать. Ух! Хорошо!
Вдруг безмятежная улыбка сошла с ее лица.
Краем уха Лена уловила за спиной шипение, напоминающее змеиное:
– Прыгай, коза, прыгай… Попрыгаешь там, на улице… Бережет папаша дочку-белоручку. Ничего, придет и твоя очередь, буржуйка проклятая.
Лена резко обернулась.
Завеса, скрывавшая вход в вагон, колыхнулась. Человек, только что стоявший там, успел скрыться. Но Лена знала свою станцию так хорошо, что могла с закрытыми глазами определить, где живет какая семья.
– А-а… Клавдия Родионовна… Змеюка старая, карга сварливая… – прошептала Лена, от обиды и ярости едва способная говорить. Слезы навернулись на глаза девушки. Кулаки сжимались и разжимались.
Точно в тумане, то и дело хватаясь за стены, добралась она до дома. Кое-как, на автопилоте приготовила ужин, накрыла стол, и рухнула на диван. Жгучую обиду сменила полная апатия. Не хотелось ни есть, ни пить. Даже думать Лена не могла. Она просто лежала, глядя в пустоту. И в душе ее царила пустота.
В таком виде ее и застал вернувшийся с совещания отец.
Святослав снял куртку, сапоги, уселся за стол, поковырял вилкой еду. Еще пять минут назад он ужасно хотел есть. Но сейчас кусок не лез в горло сталкеру. Рысеву показалось в какой-то момент, что на глаза его наворачиваются слезы… Или просто капля пота скатилась со лба, он не понял. Решительно отодвинув тарелку с остывающим рагу, Святослав встал. Пересел на кровать. Какое-то время молча смотрел на Лену, забравшуюся с головой под одеяло, пытаясь понять, что могло произойти с его жизнерадостной, улыбчивой дочерью.
– Что случилось, Лен? – спросил, наконец, Святослав Игоревич.
– Ничего, – ответила девушка, не оборачиваясь. Она надеялась, что сумеет совладать с эмоциями, и отец решит, что дочь просто устала. Но голос изменил Лене, предательски дрогнул. Короткое слово выдало ее с головой.
Святослав покачал головой. Откинул одеяло. Лена попыталась отвернуться, но отец резким движением усадил девушку. С минуту он пристально смотрел в глаза дочери, пытаясь проникнуть в самые дальние закоулки ее души. Лена не могла отвести взгляд. Словно зачарованная, смотрела она на суровое, покрытое редкими морщинами и частыми шрамами лицо единственного родного человека на всем белом свете. Эта безмолвная беседа продолжалась с минуту. Потом отец откинулся на подушку и произнес сухо:
– Что, опять с Соней поссорились?
– Да она тут при чем! – простонала Лена. – Я ее даже не видела сегодня.
За много лет, что Соня и Лена были на ножах, девчонка-хулиганка стала в их семье буквально воплощением порока и олицетворением опасности. Если Лена приходила домой помятая, с синяком под глазом, отец мог не спрашивать, что случилось. Сейчас обеим исполнилось по семнадцать, но неприязнь с годами не ослабла, хотя драться девушки давно перестали.
Святославу ничего не стоило один раз, еще много лет назад, серьезно поговорить с сиротой, вкладывавшей в кулаки обиду за свое одинокое детство, чтобы та раз и навсегда отстала от его дочери. Или применить административный ресурс. Он не делал это специально. Бесконечная борьба с Соней Бойцовой закаляла Лену.
– Выкладывай… – потребовал отец, видя, что причина похоронного настроения дочери глубже.
– Сегодня Самсонов экзамен сдавал, – собравшись с духом, начала рассказывать Лена. – Сдал, конечно. Вернулся такой… Такой героический. Порохом пропахший, с лентой. Мы слушали, затаив дыхание…
– Самсон молодец, давно готовился, – улыбнулся отец. – Но плакала-то ты почему?
– Эти тетки… Они опять начали шептаться, отец. Что я…Что я в метро отсиживаюсь, за твоей спиной прячусь. Что ты взятки всем суешь, чтобы меня не трогали. Да хоть бы они уже сдохли поскорее!!!
И Лена едва опять не разрыдалась.
– Истерику прекратить! – рявкнул на Лену отец. И добавил уже спокойнее, но с металлическими нотками в голосе: – Ты, Лен, вроде взрослая, голова на плечах есть. Стыдно. Стыдно так реагировать. Да пусть Клавдия Родионовна и остальные хоть горшком тебя называют. В печку бы не ставили, как в народе говорят.
– Да срать я хотела на то, что они про меня думают! – почти закричала девушка. – Они же тебя, тебя оскорбляют, папа! У меня сердце болит, когда я вижу, как они смотрят тебе в спину и шипят! Да что бы они жрали, если бы не ты и твои парни?! Свиньи неблагодарные!
Святослав почувствовал, как гнев в его душе улетучивается, уступая место легкой грусти. И гордости. В этот момент он в который раз почувствовал, что воспитал дочь правильно, что не допустил фатальных ошибок. Привыкшая меньше болтать, больше действовать, Лена никогда не говорила отцу, как сильно она его уважает и ценит. У них не принято было выражать такие чувства словами, объятиями и прочим. И вот сейчас, почти случайно, Лена раскрыла на краткий миг, зато во всей полноте то, что чувствовала она к отцу…
– Так вот оно что, – произнес Святослав, мягко улыбаясь, ласково поглаживая дочь по волосам. – Так вот почему ты рыдаешь… Ну тогда знай, милая, что мне мнение этих людей. Хм. С чем бы сравнить… Как слону дробинка. Помнишь, что такое слон? Ну вот. Думаешь, я затем наверх хожу, чтоб мне внизу аплодировали?
– Могли бы хотя бы уважение проявлять… – шмыгнула носом Лена.
– А! – махнул рукой отец. – Выбрось из головы эти мысли. Тебе, милая, тоже предстоит людям служить. И поверь, к твоему труду относиться будут не лучше. Подумай вот о чем. Ты часто замечаешь, как трудятся уборщики? Или те, кто вентиляцию чинят? Ты вообще задумываешься, как все это функционирует? Канализация там, отопление. Ты каждый раз, когда моешь голову, думаешь, кто ночами не спит, чтобы текла эта вода?
Лена подумала и с тяжелым вздохом покачала головой.
– Ну вот, видишь. Люди работают, исполняют свой долг. Для всех нас главная награда – то, что все это работает. То, что мы живем. А благодарность… Да, с этим в наши дни дела обстоят плохо. Только раньше, доченька, было не лучше. Но знаешь… Хоть я не все понимаю в христианском учении и не со всем согласен, но одна мысль мне нравится: добрые дела надо делать ради самих добрых дел. Потому, что так надо. Потому, что иначе нельзя. Не ради, как ты выразилась, уважения. Иисуса Христа, который нес это учение, отовсюду гнали, поносили и в итоге вообще на кресте распяли.
– Знаю. Читала, – кивнула Лена. – И очень злилась. Он людям помогал, а его – на крест…
– А злиться не надо. Вот ты пожелала теткам сдохнуть поскорее. Теткам хуже стало от слов твоих? Нет. А ты вся побелела от гнева. Тебе хорошо стало? Нет. Вот и не ори. Ты медсестра. Будущий врач. Клятву Гиппократа давать будешь. Тебе крикнут в лицо: «Не буду режим соблюдать, не хочу!», – и что ты сделаешь? В морду больному дашь?..
– Нет, конечно! – воскликнула девушка. – Как можно! Меня же тогда с позором выгонят!
– Ну, это как раз не факт. Кадровый вопрос у нас самый острый… Но и не похвалят, да. Учись терпению, Лен. Будь мужественной даже в самых обычных жизненных ситуациях. Поверь, чтобы терпеть несправедливые обиды, тоже нужно мужество. Еще какое.
– Сложно, – вздохнула Лена, опуская глаза.
– Ха. Конечно, сложно. Но если не начнешь – так и будешь рыдать из-за глупых сплетен. Будь выше этого. Будь выше, – и с этими словами Святослав крепко обнял Лену, прижал к себе. Так они сидели долго в полной тишине, слыша как гулко, глухо бьются их сердца. Постепенно стук сердец отца и дочери выровнялся. Тогда они встали с кровати и с аппетитом накинулись на рагу, давно остывшее, но не ставшее менее вкусным.
– Как там наши соседи, наркоманы? – поинтересовалась Лена. Она слышала краем уха, что повышение платы за транзит вызвало ярость у жителей Веселого поселка и Василию Стасову с огромным трудом удалось уладить назревающий конфликт.
– Как-как… Бузят, – отвечал Святослав, флегматично теребя заусенец на большом пальце. – Но не волнуйся. Не попрут они против нас. Слишком деградировали за двадцать лет. Вот уж кого-кого, а наркоманов нечего бояться.
Лена кивнула, соглашаясь с доводами отца, и на миг закрыла глаза, воскрешая в памяти свой первый визит на соседнюю станцию, состоявшийся двенадцать лет назад…
* * *
– Папа, а почему нам нельзя ходить в Веселый поселок? – канючила пятилетняя Лена, дергая отца за рукав куртки. – Скажи, только честно, правда ли, что там никто не работает, все с утра до ночи поют и веселятся?
– Это кто ж тебе такое рассказал? – удивленно вскинул брови Рысев-старший.
– А… – неопределенно махнула рукой дочка. – Неважно. Что, скажешь, врут? Ты же наверняка там иногда бываешь. Может, и я с тобой схожу?
– Нет, дочка, пока рано тебе к соседям ходить, – усмехнулся Святослав Рысев, потрепав Лену по макушке.
– Папа, ты боишься за меня? Не надо! Со мной ничего не случится, мы же вместе пойдем! И я ничего не боюсь! Я уже не маленькая, мне целых пять лет! – девочка топнула ножкой. – И в Веселом поселке я жить не останусь! Клянусь, ни за что! Только посмотрю – и обязательно вернусь обратно.
– Какая же ты еще наивная, – покачал головой отец. – Ты не знаешь, сколько опасностей таит в себе большое метро.
– Папочка, ты не путай. Большое метро – это туда, – Лена мигом нашла изъян в логике отца, указала сначала в одну сторону, потом в другую, – а Улица Дыбенко – туда.
На это Святослав не нашел, что ответить.
«В самом деле, – подумал он, – девочка уже достаточно взрослая. Пора бы ей посмотреть, как живут люди на других станциях. Засиделась Ленка на станции. Ей-богу, засиделась. Эх, была – не была. Покажу ей реальную, мать ее, жизнь».
На следующий день отец и дочь отправились в путь.
Узнав, что заветная мечта исполняется, Лена прыгала чуть ли не до потолка и едва могла дождаться вечера, когда отец закончил все дела и повел ее на Дыбенко. В туннеле девочка все время обгоняла отца, забегала вперед. Ее частые шаги звучно раздавались под сводами туннеля. Девочка вся была во власти фантазий и гадала, что же такое они там могут увидеть.
– Там наверняка много мальчиков и девочек, – тараторила она без умолку. – И их родители работают не весь день, как у нас, а только до обеда. Потом они вместе играют…
– Посмотрим, дочка, может быть и так… – соглашался отец, загадочно улыбаясь.
Про себя же Рысев думал с тревогой: «Приплыли. В воспитании дочери допущена непростительная ошибка. Ленка растет сильной, крепкой, здоровой, это хорошо, но жизнь и людей не знает вообще. Для нее весь мир – наша спокойная, тихая станция. Ничего другого она не видела. Ни лжи, ни предательства, ни злобы, ни страданий. И хорошо ли это, вот вопрос. И кто в этом виноват? – послал он вопрос в темноту, и сам же ответил: – Ты и виноват, Слава. Эх, тяжкое это дело одному дочь растить… Если бы пацан родился, проще было бы, ей-богу».
До Улицы Дыбенко оставалось уже немного, когда уши путников уловили какой-то отдаленный шум, а к обычному в туннелях запаху сырости и плесени добавился еще какой-то странный аромат, вызывающий легкое головокружение. Лена опять убежала вперед и скрылась за поворотом туннеля. Святослав поспешил догнать дочь: он знал, что опасности грибники не представляют, но перестраховаться не мешало. На всякий случай он даже захватил с собой пистолет. Пение становилось громче.
– Мы рождены-ы, чтоб сказку сделать бы-ылью![3] – выводил нестройный хор.
«Сделали. Франца Кафку сделали былью, блин», – с грустью покачал головой Святослав, вспомнив творчество чешского писателя, которым зачитывался в юности. Воспитывая Лену, он от подобной литературы благоразумно отказался, хотя в их библиотеке чего только нельзя было найти.
– Ну вот, я же говорила: у соседей весело! – подпрыгнула от радости Лена. – Мы идем на праздник!
Девочка еще не поняла, что они уже вошли на станцию. Песня звучала все громче. Лена потянула отца за руку.
– Папа, пойдем скорее на станцию! – засуетилась девочка.
– Дочка, мы уже пришли, – произнес Святослав. – Приглядись.
Лена застыла на месте и удивленно оглядывалась.
Блокпост на Дыбенко отсутствовал.
На уровне шеи девочки проглядывал из мрака край перрона. Двумя ровными рядами уходили вдаль колонны. Некоторые из них были шире остальных.
Между опорами кое-где тускло светились аварийные лампочки зловещего красного цвета, еле разгоняя темноту. Нормальное освещение не работало. Привычного ряда палаток и домиков на платформе не было.
Дыбенко почти не отапливалась, тут было так же холодно, как и в туннеле. Зато все обозримое пространство подземного зала, включая пути, занимали огромные плантации грибов. В воздухе висело плотное амбре, состоящее из запахов прелой земли, удобрений, человеческого пота и еще бог знает чего. Лена зажала нос.
– Фу, ну и воняет, – фыркнула маленькая Рысева.
Они взобрались на перрон и осторожно, чтобы не растоптать грибы, двинулись по узкой тропинке среди плантаций. Уродливые белые шляпки торчали со всех сторон, словно головки гномов.
В тусклом свете лампочек мелькнуло между колонн название станции. Некоторые буквы осыпались, и вместо «Улица Дыбенко» на стене красовалась надпись: «Улица ыб. ко». Лена, увидев это, громко засмеялась, Святослав тоже улыбнулся. Когда он наведывался к соседям в последний раз, букв было на одну больше.
Святослав заметил движение на одной из плантаций. Он крепче взял дочку за руку и повел вперед. Лена послушно шла рядом с отцом. Рядом с широкой опорой с изображением серпа орали песню местные жители. Трое. Все как на подбор, немытые, небритые, кривозубые. Именно их пение сопровождало Лену и ее отца еще в туннеле. Но это было вовсе не веселое музицирование, а скорее какое-то завывание.
– Кра-асная а-армия всех сильней![4] – горланили грибники.
Торжественный гимн, прославлявший силу и мощь вооруженных сил, звучал в их исполнении как злая насмешка. У самого Веселого поселка солдат не было. Совсем. Их безопасность гарантировал полковник Бодров.
Грибники безразлично смотрели на гостей. Им не было дела до того, что кто-то чужой пришел на «Дыбенко». Лишь один местный житель, седой старичок, напоминающий гриб-сморчок, выглянул из-за колонны, смерил Святослава и Лену подслеповатым взглядом, пошамкал беззубым ртом, и изрек:
– Вы… Эта самая… За таваром?
Святослав отрицательно помотал головой. Старичок развернулся и, слегка подволакивая левую ногу, скрылся в полумраке. Больше никто к ним даже не подошел. И прогонять их, к радости Рысева, никто не собирался.
– Ну, Ленок, смотри, – обратился Святослав к дочери. – Вот он, Веселый поселок. Во всей красе.
В двух шагах от них несколько человек, одетые в живописные лохмотья, медленно двигались среди грядок, собирая грибы в сумки, висевшие через плечо.
– Папа, – Лене стало вдруг тошно. – Они что, болеют? Какие они бледные! И хилые! Наверное, им надо помочь? Может, их в наш спортзал пригласить?
– О да. Болеют, – последовал ответ. – Но в спортзал, милая глупышка, их не загнать. И наши лекарства им не нужны. Свои имеются.
– Веселые грибы? – чуть слышно произнесла девочка.
– Веселые грибы, – кивнул отец. – Выращивают, продают… И сами не брезгуют.
Теперь Лена поняла, почему так жалко и заброшенно выглядела станция – ее обитатели просто не обращали ни на что внимания. Не заботились о том, чтобы наладить освещение и отопление. Не строили нормальные, крепкие дома. Жили, как придется.
– Они могут жить, как короли из сказки… – прошептала девочка, в очередной раз споткнувшись; в проходах между грядками валялось много мусора.
– Еще бы. Конечно. Мы вот на одну плату за транзит лучше обустроились. Просто им лень, доченька. И потом… Ты уж прости, но скажу честно: сидеть в дерьме только первое время противно. А потом привыкаешь, даже начинает нравиться. Мы сразу вылезли. И приморцы тоже. А остальные так там и остались.
Отец произносил обычные, в общем-то, слова. К пяти годам Лена уже не раз слышала из уст Святослава грубые выражения, слово «дерьмо» не испугало ее. А вот сам рассказ об истории Веселого поселка привел девочку в такое уныние, что она едва не разрыдалась. Но сдержалась. Покорно поплелась Лена следом за отцом, который, словно бы не видя, как расстроился ребенок, вел ее дальше и дальше мимо россыпей белесых грибов и таких же бледных жителей.
– Папа, пойдем отсюда. Ради бога, пойдем, – едва выдавила из себя девочка.
Отец возражать не стал, хотя и отпустил язвительное замечание: «А кто сюда столько времени рвался, а? Точно не я». Но Лена ничего не ответила. У нее не было сил спорить. И вообще говорить. Лена молчала до тех пор, пока красноватые отсветы станции не скрылись за поворотом. А потом остановилась, развернулась, и спросила, глотая горькие слезы:
– Папа, почему это происходит рядом с нами?
– Это независимая станция, мы в чужие дела не лезем, – отвечал Рысев с напускным равнодушием, примерно так же он говорил на совещаниях. – И потом, они исправно платят за транзит. Не будет транзита – и всему, к чему ты привыкла дома, конец. Помни об этом.
– Но папа! Папа, ведь они убивают других людей! У-би-ва-ют!!! – почти кричала Лена. – Как вы можете быть такими злыми, папа?!
Она не выдержала и заплакала навзрыд. Даже стукнула отца в грудь маленьким кулачком. Святослав не отстранился, лишь крепче прижал к себе Лену. Фонарь, который он поставил рядом на гнилую шпалу, освещал небольшой пятачок туннеля ровным, холодным светом.
– Хватит, не реви. Такой сейчас мир, дочка, – шептал отец. – Все выживают, как могут. Это жестоко. Но это жизнь. Привыкай, милая.
– …по плану-у-у! – промычал кто-то за их спинами, точно посылая последнее «прости» вслед уходящим гостям.
Похожая на сомнамбулу, Лена плелась обратно на Проспект Большевиков. Даже плакать она больше не могла. Голова девочки была пуста. Слишком сильным оказалось потрясение, слишком тяжелым удар…
Молчал и Святослав. Но он был спокоен.
– Точно. Все по плану, – рассуждал отец. – Теперь доченька пересмотрит многое в своем отношении к жизни. Как отойдет немного, отведу Ленку на «Черкасу». Пусть поглядит на местную солдатню. Тогда и ценить то, что имеет, будет больше…
* * *
Прошло еще две недели, и вот станции Альянса облетела долгожданная новость: полковник Бодров назначил для Елены Рысевой дату экзамена: четвертое июля.
