Дмитрий Денисовский
Полувзвод б/б
Дмитрий Денисовский
ПОЛУВЗВОД Б/Б
И почему же, спрашивал теперь Дёмка тётю Стефу, почему такая несправедливость и в самой судьбе? Ведь есть же люди, которым так и выстилает гладенько всю жизнь, а другим – всё перекромсано. И говорят – от человека самого зависит его судьба. Ничего не от него. – От Бога зависит, – знала тётя Стефа, – Богу всё видно. Надо покориться, Дёмуша. – Так тем более, если от Бога, если ему всё видно – зачем же тогда на одного валить? Ведь надо ж распределять как-то…
А.И. Солженицын «Раковый корпус»
Пролог
О Великой войне сказано и написано многое и по-разному. Бравурно-фанфарное, идейно-героическое и наоборот, совершенно грустное, горестное и трагическое, открывающее истинную изнанку военного времени. Без прикрас, без пафоса, без излишней плакатной показушности.
Наверное, во всех повествованиях о войне есть своя правота, если поведали ее люди, которые сами пережили те годы и перенесли все испытания, выпавшие на их долю. По-человечески понятно, что и отношение к войне у многих ветеранов может быть разным. Не нам их судить. У каждого была своя война и видел ее каждый по-своему. Кто-то из сырого окопа или из строя маршевой роты, устало шагающей в обоих направлениях движения солнца. Кто-то из крест на крест оклеенного окна квартиры в голодном, замерзающем Ленинграде. Были и те, кто видел войну из большого, обкомовского кабинета и на чьих столах парил горячий, настоящий, грузинский чай в серебряном подстаканнике. Возможно, и на тарелке лежали несколько кусков рафинада, о котором уже давно забыли в тылу. Тем не менее, каждый ковал Великую Победу по-своему и внес в нее свою лепту на том месте, на котором оказался по воле судьбы или согласно уставу и Приказу Комитета Обороны. Страшное, тяжелое время, которое можно было преодолеть только сообща, собрав волю и последние силы в единый кулак.
Ветераны многое успели поведать потомкам о войне. Многое, но не все. Остались еще забытые и нераскрытые страницы, которым не успели посвятить должного внимания по разным причинам. Над какими-то фактами стоял гриф секретности, а о каких-то попросту не принято было говорить. Не тогда, не сейчас. То ли потому, что это было нетипично для военной поры, то ли потому, что эта сторона военной жизни не укладывалась в общепризнанные рамки Великой битвы за Победу? Несправедливо в отношении тех бойцов, кто приблизил эту Победу никак не менее других. Незаслуженно забытым героям Великой войны и посвящается эта книга.
Глава 1
В начале июля 44-го фронт ушёл на запад, унеся за собой шум канонады, рёв танковых моторов и дым, застилающий небо.
Грохочущая лавина наступления Красной армии в ходе операции «Багратион» прокатилась по этой многострадальной земле и продолжила сминать и крушить противника в направлении заходящего солнца. К этому времени уже был освобождён Крым и почти полностью очищена Украина. Германские войска были отброшены далеко от Ленинграда. Красная армия вышла на границу с Румынией.
Наконец-то и здесь, в белорусской глубинке, дожили до нашего, такого долгожданного наступления. Дожили и дождались далеко не все. Да и какого нечеловеческого терпения это стоило выжившим здесь после трёх лет ада на земле!
Хвалёный немецкий Neuordnung – «Новый порядок» принес на эти земли опустошение, голод и постоянный страх смерти. Яркие, довоенные краски свободной и счастливой жизни исчезли напрочь, погрузив это ужасное время в горестные и траурные черно-белые цвета фашистской свастики на кроваво-красном фоне. Сгоревшие дотла деревни, сотни виселиц, братские могилы тысяч расстрелянных, землянки с голодными и оборванными женщинами и детьми стали обыденностью в этих краях.
В довоенное, мирное время июль месяц приносил в эти сельские края благостную и счастливую суету – наступала пора подготовки к уборочной. Местный, трудолюбивый люд тщательно проверял и ремонтировал технику. Составлял списки ударных, полевых бригад. Латал крыши амбаров и чистил зернохранилища. С нетерпением ждал, когда опытный, колхозный агроном, разминающий в пальцах налитый колос, даст наконец отмашку на начало уборочной компании словно заправский военно-начальник команду атаковать всем фронтом.
А вот тогда, по обычаю, и двигалась в хлебное, желто-зеленое море рать комбайнов да тракторов. Растекались по полям и ригам веселые ватаги колхозных молодух с детишками, чтобы помочь в уборке урожая кто серпами, кто вилами, кто чем горазд. Тяжелое, людское счастье с потом, заливающим лицо и насквозь пропитывающим одежду. И все-таки свое и настоящее трудовое счастье! Не показушное, искреннее и свободное.
Счастье это ручейками впиталась в землю и высохло до остатка в жаркое лето сорок первого, когда сюда пришел лютый враг, обрекший эти некогда благодатные края на голод и нужду. Фашисты конфисковали всю колхозную технику. Скотину увезли в Германию. Добрую половину хат сожгли, а жизней людских загубили без счета. Некоторых, кто был еще в состоянии работать, загрузили в вагоны и, как скот, погнали на рабскую долю в фатерланд.
Совсем обезлюдел этот край. Большинство местного мужского населения еще в первые дни войны было мобилизовано в Красную армию, а часть ушла партизанить в густые, белорусские леса. Вот и некому стало пахать землю и растить хлеб в этой сельской глубинке.
И тот самый опытный, местный агроном, провоевавший три последних года в партизанском отряде, вернулся сюда после оккупации с грустной радостью на сердце. Он зачерпнул в ладонь горсть полевой земли. Поднес его к глазам и вздохнул печально, заметив там то ли мелкий осколок снаряда, то ли смятую гильзу. И пахнуло на него от этой горсти гарью, порохом, а может быть и кровью, которой изрядно пропитались эти поля.
И все-таки немногочисленный местный люд, оставшийся в живых, стерпел и дождался возвращения наших! Железная и непобедимая, как казалось раньше, машина вермахта уже трещала по швам по всем фронтам. Красная армия гнала ее и выходила к рубежам государственной границы.
Не за горами уже было и полное освобождение Белоруссии. Наступление на врага на западных рубежах республики продолжали бойцы 3-го Белорусского фронта, кому повезло остаться в живых и здоровых. Погибших хоронили наскоро. Раненых отправляли в медсанбаты. Те, кто после лечения мог продолжить службу, догоняли стремительно уходящий на запад фронт и продолжали воевать с врагом в составе своих полков и дивизий.
У некоторых их война закончилась в медсанбатах и госпиталях. Тысячи бойцов с обожжённой кожей, ампутированными конечностями, сильной контузией были комиссованы по ранению и отправлялись в тыл. Туда, где приходилось учиться заново привыкать к мирной жизни. Это было совсем не просто, учитывая полученные на фронте увечья. Кому-то это удавалось, кому-то – нет! Тем не менее они остались живы и возвращались домой. Подчас без рук, без ног, без слуха или зрения, но все-таки домой, к своим родным и близким!
Но находились и те, зависшие между жизнью и смертью, кому путь на родину уже стал бессмысленным и иногда непосильным. Конечно, их было не так много по сравнению с сотнями тысяч тех бойцов, которые после ранений отправлялись домой или обратно на фронт после выздоровления. Эти составляли меньшинство, даже, правильнее сказать, их были десятки, ну, может сотни. Но всё-таки они были! В каждой армии и на каждом фронте!
Вроде руки и ноги у них остались на месте. И видели, и слышали некоторые из них пока хорошо. Но никто уже не ждал их на фронте, а иногда даже и дома. Судьбы этих бойцов безвозвратно изменили не вражеские пули и снаряды, а безжалостный вердикт врачей со страшными словами – «онкология на последних стадиях»! Комиссованные по смертельной болезни, доживающие последние месяцы, а кто и дни, бойцы, которым некуда, да и незачем было уезжать в тыл.
Об этой категории бывших фронтовиков, незаслуженно наказанных болезнью, от которой нет спасения, не принято было говорить. Поначалу они, отмучившись и покинув этот свет, попадали в сводки сухой военной статистики как «естественная убыль солдат и офицеров на фронте». В первый год войны, по большому счёту, до них не было никакого дела. У страны, оборонявшейся из последних сил и терявшей многие тысячи и миллионы своих здоровых защитников, находились трудности и поважнее заботы о сотнях, заболевших раком на фронте.
Кто-то из них умирал в военных, прифронтовых госпиталях. Кого-то отправляли доживать последние дни в тыловых больницах, но общего порядка, что с ними делать, конечно же, тогда еще не существовало.
И только потом, когда уже погнали врага к государственным границам, когда освободили Ленинград, когда случился Курск и Сталинград, только тогда у командования дошли руки до этих несчастных бывших фронтовиков, нуждающихся сейчас в медицине и заботе.
Раковый эвакогоспиталь был размещён в двухэтажном каменном здании бывшей помещичьей усадьбы, чудом уцелевшей после авианалётов и артобстрелов. Крепкое строение с облупившейся штукатуркой бледно-жёлтого цвета и немногочисленными выбоинами от осколков.
Оно было сложено ещё пару веков назад и стояло на лесистом берегу длинного большого торфяного озера с водой светло-бурого оттенка. В оккупацию здесь находился медицинский пансионат для офицеров вермахта. При отступлении немцы оставили его практически без боя, спешно унося ноги из-за угрозы окружения.
Удивительно, но даже большинство оконных стекол не повыбивало здесь взрывной волной. Нетронутые арочные рамы блестели на солнце в погожий день и придавали зданию мирный, безмятежный вид. Если бы не гирлянды бинтов, сохнущих на растянутых во дворе веревках, и персонала, одетого в военную униформу, это строение вполне можно было принять за какой-нибудь довоенный дом отдыха для ведомственных или партийных работников.
Наши, придя сюда, решили не менять профиль хорошо оборудованного медицинского учреждения. Поначалу здесь на короткое время разместился фронтовой госпиталь, куда доставляли раненых.
Но сама линия фронта неумолимо двигалась в сторону государственной границы, уходя всё дальше на запад. Госпиталь остался теперь уже в глубоком тылу, переоборудованный по приказу командования из фронтового в лечебное заведение специального профиля – противораковой службы.
Этот эвакогоспиталь, ничем особенно не отличался от обычного ракового отделения какой-нибудь большой городской или районной больницы. За тем исключением, что пациенты здесь были сплошь фронтовиками. Они, закалённые в боях и привычные к ранениям, пытались дольше терпеть боль и не жаловаться на судьбу.
Многое здесь, конечно, изменилось с уходом фронта на запад. Сюда перестали поступать тяжело раненные бойцы, которым требовались срочные операции. Почти все хирурги, от чьих опытных рук зависели жизни рядовых и офицеров, были откомандированы в полевые госпитали.
Сестрички-санитарки и санинструкторы также последовали за фронтом. Они, совсем ещё юные девчонки, но уже успевшие вынести с поля боя многих раненых, никогда не хвастались этим и считали свою смертельно опасную службу работой. Ужасно тяжёлой, неимоверно рискованной, но такой нужной работой, которая оставляла раненым бойцам шансы на жизнь.
Задорный смех юных спасительниц, быстро повзрослевших на фронте, но не переставших быть при этом обычными девчонками, перестал раздаваться в стенах госпиталя. Такого девичьего смеха стало тут сильно не хватать. Это поняли как пациенты эвакогоспиталя, так и немногочисленные служащие тут медики. Этот звонкий безоблачный смех раньше заставлял раненых бойцов улыбаться через боль и отвлекал врачей от запаха смерти и крови.
Из медицинского персонала сюда и отправили-то всего несколько человек. Заведующим и одновременно главврачом госпиталя был назначен хирург Пётр Аркадьевич Смирнов – сорокалетний майор медицинской службы. Он получил тяжёлую контузию на фронте во время авианалёта. Но, немного оклемавшись, упросил всё-таки командование оставить его в строю, хоть и в тыловом госпитале. Было очевидно, что он не сможет больше оперировать раненых на фронте из-за сильно дрожащих вследствие контузии рук. Но, видимо, в Управлении медицинской службы посчитали, что его хирургических способностей вполне хватит для больных раком, безнадёжных пациентов.
В помощь главврачу сюда прибыла пара юных врачей-онкологов в званиях лейтенантов медицинской службы – недавних выпускников Самаркандской военно-медицинской академии. Они выглядели похожими друг на друга, как близнецы. Оба веснушчатых, русых, обмундированных в новенькие лейтенантские формы. Их можно было легко перепутать, если бы не круглые очки, надетые на глаза лейтенанта Антона Ведерникова. Да, и лейтенант Александр Воронин был, пожалуй, немного повыше ростом и похудее своего коллеги.
Врачом-рентгенологом сюда назначили Александру Фёдоровну, миловидную и совсем не старую женщину с копной рыжих и густых волос на голове. Её привезли в госпиталь вместе с лучевой установкой откуда-то из тыла. Она была немножко странная, и как говориться слегка не от мира сего. Это выражалось в её вечной рассеянности и полной наивности. Но тем не менее специалистом она слыла хорошим и опытным.
Старожилами эвакогоспиталя стали старшая медсестра Мария Васильевна, сухая и угловатая женщина средних лет, и старшина Семёныч, хромой усатый дядька лет пятидесяти с густыми седыми усами и морщинистым лицом. Он недавно был комиссован с фронта по ранению в ногу, но сам попросился в госпиталь на должность повара и завхоза, поскольку приходился из этих мест. Да ещё три пожилые вольнонаёмные санитарки, оставленные здесь ввиду своего возраста. Они, привыкшие ко всему, иногда по-старушечьи брюзжали на пациентов, но в душе, несомненно, жалели их и добросовестно ухаживали за ними.
После канонад, утихших здесь всего неделю назад, как-то разом наступила тишина. Мирная тишина, лишённая ежеминутной и каждодневной тревоги. К ней надо было ещё привыкнуть, что стало совсем не просто, особенно тем пациентам госпиталя, которые и не помнили уже такой мирной жизни. Они, бывшие бойцы, варились в адском котле, приправленном лишениями, болью, страхом и кровью, неимоверно долгие годы войны.
Пришедшая внезапно тишина была звенящей и какой-то пугающей. Сознание пока не свыклось с ней и не позволяло чувствовать себя в полной безопасности. Души бойцов, искорёженные войной, не научились ещё верить в нее и принимать мирную жизнь как должное.
Такое настораживающее безмолвие накрыло госпитальные коридоры и повисло в ближайшей округе. Не пели даже птицы в лесу! Те немногие пернатые, оставшиеся здесь и, по-видимому, напуганные недавними громкими разрывами снарядов и мин, также не успели ещё привыкнуть к своему мирному птичьему существованию. Многие гнёзда с едва оперившимся молодняком были снесены с деревьев взрывной волной, и лесные птицы, оказавшиеся в одночасье бездетными и бездомными, пока ещё беззвучно прятались в кронах.
Июльская жара и полное безветрие дополняли картину. Широкая гладь близлежащего озера, не потревоженная даже рябью, напоминала огромное зеркало без малейших трещин и сколов. В этом зеркале отражались золотом яркие солнечные лучи. Зелёные побеги тростника с кисточками бежевого цвета, растущие по берегам, стояли ровной, не колыхающейся стеной, без любого намёка на дуновение ветра.
Редкие тонкоствольные сосны, окружающие госпиталь и доходящие почти до самого озёрного уреза, смотрели вертикально ввысь. Их жидкие кроны были безмолвны и бестрепетны. Этот лес, вполне обычный для этого озерно-болотного края, состоял из таких худосочных сосенок, подпираемых понизу невысокими темно-зелеными елями и местами разделенных хаотичными островками кустарников с голыми проплешинами моховых лужаек.
Жаркий и мирный летний день в лесной, белорусской глубинке, погрузившейся в тишину после долгожданного освобождения.
Глава 2
Гвардии капитан Егор Фролов, бывший командир отряда полковой разведки, высокий, широкоплечий и светловолосый мужчина, стоял и смотрел в открытое настежь окно госпитальной палаты. Он был одет в больничную хлопковую пижаму белого цвета, совсем не привычную для него после долгих лет ношения военной формы.
Ровная гладь озера слепила ему глаза яркими солнечными бликами. Он жмурился, но не отводил взгляда от прекрасного мирного ландшафта за окном. Из-за застывшего в полном безветрии леса и озера ему казалось, что окружающий вид похож скорее на какую-то яркую картину, нарисованную искусным художником-пейзажистом, чем на реальную природу.
Да и вообще всё, что сопутствовало его жизни в последнюю неделю, больше походило на какую-то чудовищную ирреальность! Даже вернее на галлюцинацию, в которую невозможно было поверить, и которую он никак не мог понять и принять.
Всё его сознание сопротивлялось этой жуткой и несправедливой объективности – вердикту врачей, поставивших ему диагноз «быстропрогрессирующая саркома». Как это возможно? Ну никак не могла у него, кадрового военного, начавшего войну с первого её дня, появиться эта ужасная болезнь, не оставляющая ему никаких шансов на жизнь!
Он на фронте давно был знаком со смертью. Ходил с ней бок о бок и привык к мысли о возможной гибели в бою. Но тихо и безропотно умирать здесь, на койке в белоснежной палате, он был не согласен! Ни за какие коврижки! Хотя кто его слушал и у кого он мог выторговать такую возможность погибнуть в бою?! Он не верил ни в Бога, ни в чёрта! А других инстанций, у кого могли быть ключи от его жизни и дальнейшей судьбы, гвардии капитан-разведчик Фролов не знал.
Чёртово колено начало болеть у него месяца четыре назад. Егор в первое время вроде бы свыкся уже с этой тупой болью, мучившей его. Научился умело скрывать её и жить с ней. Даже усиливающаяся хромота несильно мешала ему ходить в разведку за линию фронта. С началом наступления он по-прежнему добывал разведданные и приводил языков с вражеской территории. Правда, со временем опухшее колено всё более нещадно ныло и не давало уснуть.
Егор не мог определить причину боли. Он предполагал, что повредил колено в одном из походов на вражескую территорию. Но где, когда и как, вспомнить не мог. Надеялся, что со временем боль пройдёт и нога восстановится. Поэтому-то поначалу и не обращался к медикам за помощью. Он опасался, и не без основания, что эскулапы отправят его на лечение в тыловой госпиталь. Как он, командир отряда разведчиков, мог пропустить такое долгожданное фронтовое наступление?!
Дни и недели шли, и его самочувствие становилось только хуже. Наступать на ноющую ногу становилось всё тяжелее и невыносимее. Скрывать хромоту от командиров тоже уже стало непросто. Знакомая сестричка из медсанбата дала Егору какое-то обезболивающее средство, но оно почти не помогало. Точнее сказать, немного снимало боль сначала, а потом и вовсе стало бесполезным.
Как-то во время построения части для награждения бойцов Егора вызвали из строя, чтобы вручить ему орден Отечественной войны первой степени, в дополнение к уже имеющемуся у него ордену второй степени.
Награда была заслуженной и выстраданной. Получил её гвардии капитан Фролов за взятие языка, за которым охотился во вражеском тылу три дня.
Сложность заключалась в том, что обычный окопный солдат вермахта не подходил на эту роль. Нужен был пленный специфический, из сапёрных частей и желательно офицер.
Немцы установили мины на обходных полях и засекретили места их расположения. Знали об этих заминированных участках фланга только высшие командиры и те сапёрные части, которые сами это исполнили. В какой-то момент процесс установки мин был замечен с воздуха нашим самолётом-разведчиком, но подробности его были не ясны и, конечно, требовали взятия языка.
Вот и пришлось капитану Фролову с отрядом других разведчиков перемещаться ночами по фашистским тылам, хоронясь по лесам в дневное время. Они искали расположение сапёрной части фрицев.
В то время больное колено ещё не особенно мучило Егора, и он справился с задачей, хоть для этого пришлось несколько раз вступать в короткие бои и уходить от гитлеровцев, преследовавших их отряд по пятам.
Живёхонький и почти невредимый обер-лейтенант немецкой сапёрной роты был доставлен через линию фронта и передан в руки командования.
И вот примерно через месяц после этого рейда по вражеским тылам командир дивизии полковник Саблин, держа в руке отрытую коробку с орденом, вызвал Егора из строя.
Гвардии капитан Фролов вышел к нему строевым шагом, который давался уже очень нелегко. Как ни старался Егор скрыть боль от окружающих, опытный боевой полковник заметил это. Он сам подошёл к Фролову после построения и поначалу задал всего один вопрос:
– Ранен?
– Никак нет, товарищ полковник!
– Что же тогда с ногой, капитан?
– Повредил где-то. Ударился коленом. Ничего страшного. Скоро пройдёт.
Егор отвечал искренне, поскольку и сам верил в это, считая, что нога скоро восстановится.
Полковник, оказавшийся прозорливым человеком, покачал тогда головой и сказал на прощание:
– Ты бы, капитан, врачам в медсанбате показался. Мы ведь на фронте привыкли ко всяким ранениям. А на свете существует ещё великое множество других болячек, отравляющих жизнь.
Это был не приказ, а совет старшего товарища, который гвардии капитан Фролов проигнорировал, будучи уверенным в несерьёзности проблемы с коленом.
Справляться с болью в первое время ему помог случай. В одном из очередных походов на ту сторону капитан Фролов вместе со своим взводом разведчиков натолкнулся на штаб немецкой полевой жандармерии. Он оказался размещённым в отдельно стоящей избе на окраине деревни. Или, скорее, того, что осталось от этой деревни, поскольку все ближайшие хаты сгорели дотла.
До линии фронта было довольно далеко, и находящиеся в штабе сонные и мордастые фашисты не ожидали нападения. Часового сняли ножом тихо, и сам бой был коротким. Жандармов забросали ручными гранатами прямо в избе и незаметно скрылись в лесу, куда каратели не совались, опасаясь партизан.
Но перед отходом отряд успел обыскать всё то, что осталось от штаба. В металлическом ящике тёмно-зелёного цвета с чёрным фашистским орлом на крышке капитан Фролов обнаружил папку с документами на немецком языке и пару коробок с таблетками. На упаковках значилась надпись Pervitin.
Разведчики слышали об этих немецких чудо-таблетках. Им рассказывали о них пленные эсэсовцы. Наши бойцы поначалу не слишком верили в эти россказни, но со временем убедились в их правдивости. Им пришлось повстречаться в бою с совершенно бесстрашными с виду и не чувствовавшими боли фашистами, которые, как оказалось, принимали первитин.
Враги, наглотавшись таблеток до самого ремешка штальхельма (нем. Stahlhelm, стальной шлем), под градом пуль перли напролом с одуревшими глазами. Они производили впечатление какой-то нежити – вурдалаков и упырей, которым было нипочем смертельное для людей оружие.
Капитан Фролов, уходя из разгромленного штаба, прихватил вместе с документами и эти коробки с немецким средством. Оно на самом деле прекрасно снимало боль, особенно в первое время. Эти чудо-таблетки позволяли не думать о беспокоящем колене, придавали сил и приносили хорошее настроение.
Со временем, правда, Егор стал чувствовать раздражительность и даже некоторую злость. Ему стало требоваться всё большее количество таблеток, чтобы унять тупую, ноющую боль в ноге, которая всё никак не проходила. Откуда ему было знать, что первитин был настоящим наркотическим средством – метамфетамином, и немецкие фармацевты разработали его специально для вермахта!
Егор не догадывался об этом и какое-то время протянул на чудо-таблетках, умудряясь скрывать от отцов-командиров свои проблемы с коленом. Но всё-таки наступил момент, когда разом открылась жестокая правда.
Во время недолгой передышки, наступившей на фронте, отряд разведчиков занимался очередной тренировкой по рукопашной борьбе. Гвардии капитан Фролов показывал технику приёмов молодому пополнению. Он, неожиданно оступившись, неловко упал на колено и потерял сознание от боли. Очнулся только в полевом медсанбате, куда его на руках доставили товарищи.
Егор, лёжа в госпитальной койке, открыл свои глаза и встретился с усталыми глазами немолодого усатого военврача, в которых явственно читалась тревога. Тот, увидев, что разведчик очнулся и слышит его, произнёс взволнованным голосом:
– Очнулись, голубчик? Это хорошо, но я должен вас расстроить. У вас перелом надколенника, то есть коленной чашечки, чтобы было понятнее. Мы наложили гипс. Но это не главное! К моему сожалению, мы вынуждены отправить вас в тыловой госпиталь, где есть лучевая рентгеновская установка.
Егор ещё не предполагал, насколько всё серьёзно, и бодро спросил:
– Товарищ подполковник медицинской службы, надолго это? Когда я смогу вернуться в строй?
Военврач отвёл глаза и негромко сказал, как будто обращаясь к какому-то другому, невидимому собеседнику:
– Капитан, я диву даюсь, каким образом вы умудрились воевать с таким коленом? Это совершенно невозможно! Вы знаете, я не являюсь специалистом в этой области, но очень похоже, что ваш перелом стал следствием другого, гораздо более тяжёлого заболевания. Я практически уверен, что рентген подтвердит это!
Как тридцатилетний кадровый капитан-разведчик должен был отнестись к словам этого интеллигентного подполковника? Разве мог он, гвардеец и орденоносец, воспринимать эти слова всерьёз? Вот и спросил опять прямо:
– И всё-таки, как вы считаете, насколько это может всё затянуться?
Не дождавшись быстрого ответа, добавил:
– Нельзя мне по госпиталям валяться! Наступление через несколько дней продолжится. А к нам в отряд прибыло пополнение. Необученные ещё ребята. Как они без меня? Сколько их погибнет по неопытности, пока я не вернусь?
Военврач опять повернул голову к Егору и устало сказал:
– Вы, молодой человек, по-видимому, не восприняли мои слова серьёзно! Да поймите же вы, наконец! Я считаю, что ваша война закончена! Совсем закончена!
Эти слова прозвучали с неотвратимостью последнего приговора! Они все-таки дошли до сознания Егора, всё ещё никак не желающего поверить в них. Он был поражён этим вердиктом военврача и остался молча лежать на кровати, пытаясь переварить сказанное.
Подполковник перед уходом положил руку на плечо Егора и сказал мягко, по-отечески:
– Держитесь, голубчик! Вы же разведчик! Многое видели, многое пережили. Даст бог, и мои худшие подозрения не подтвердятся! Тем не менее вы должны быть готовы ко всему! Не теряйте надежду! На Бога, на чудо! Да на свой молодой организм хотя бы! Всё будет хорошо!
Военврач ушёл, оставив Егора совершенно подавленным. Он не думал о неутихающей боли, о том, какое лечение его ждёт впереди. Все его мысли и сознание сосредоточились сейчас на страшных словах врача о том, что он, гвардии капитан Фролов, никогда уже не вернётся на фронт!
