Дмитрий Борисович Соколов
Мединститут
Гиви Георгиевич с тоской отвернулся от неторопливо нижущего слова на нить уже дошедшего до него смысла Самарцева. Доцент очень настойчиво протежировал молодому ординатору. Спорить с ним становилось бесполезно. Простой и честный кавказец хоть и не очень владел русским языком, но был асом в своей профессии и уже десять лет заведовал 2-й хирургией, пользуясь авторитетом у начальства, любовью больных и персонала, будучи к тому же постоянным отличником Социалистического соревнования. Но долго возражать утончённому кафедральному работнику Гаприндашвили не мог. Аркадий Маркович, стихией которого был диспут, всегда легко клал на лопатки любого. К тому же время поджимало, его больного уже, наверное, интубировали анестезиологи, и по поводу отсутствия хирурга нервничала вся операционная. Оставалось только молчать.
– Так что не совсем мне понятно ваше предубеждение против Петра Егоровича, – начал закругляться Аркадий Маркович. – Кафедра заинтересована в том, чтобы за два года ординатуры сделать его специалистом. Вы присмотритесь к нему повнимательней, вы ведь тоже педагог, Гиви Георгиевич. Молодёжь, как ни банально, наше будущее.
– Прэдубеждений у меня нэт никаких, нэт времени, – угрюмо ответил тот. – Я никому палки в колёса нэ ставлю, ест желание работат и учицца – милости просим, а если нет… Сегодня горэваловская болная идёт на операцию, холецистит. Он, как лечащий врач, имэет право принять самое активное участие в операции, пэрвым ассистентом. Пуст моеца с Ломоносовым…
– А что, этот… оперирует? – насторожился Самарцев.
Гиви Георгиевич пожал плечами и снова отвёл глаза. Доцент снова коснулся неприятной темы. Гаприндашвили почувствовал, как всё сильнее портится у него настроение и совсем рассердился.
– Там нэпростой случай! По УЗИ обнаружено внутрипечёночное расположение желчного пузыря, плюс рубцово-спаечный процесс! Кому довэрить?
– Сами бы и взялись, как заведующий.
– Сам я на рэзекцию ухожу! – вскипел Гаприндашвили. – Там тоже тэхнические трудности ожидаются – пенэтрирующая язва луковицы! А лучше Ломоносова у мэня нэт никого, что б нэ говорили мнэ про него – хирург пэрвоклассный… Вот почему вы сами нэ возмётесь, Аркадий Маркович?
– Я бы непременно сделал это, Гиви Георгиевич, если б не напряжённый учебный график. Гафнер снова заболел, так что у меня сегодня будут две группы с разных циклов. А насчёт Ломоносова всё равно странно – коллектив ему выразил недоверие, и доверять ему внутрипечёночный холецистит, что б он и здесь чего-нибудь натворил…
– Это уже предоставте мнэ решать, как завэдующему!
Оба хирурга уже встали и остановились у дверей кабинета, но всё никак не могли разойтись.
– Как, кстати, тот, огнестрельный? – спросил Самарцев, снимая очки. Нервозность начала проглядываться и в нём. – Со слепым проникающим ранением. Рыбаков. Да. Так как он? – доцент надел очки.
– Тот огнэстрельный, – Гаприндашвили не старался скрыть издевательских ноток, – стабылен, дынамика положительная. Стул был!
– Стул? Самостоятельный или стимулировали?– уцепился Аркадий Маркович.
–Абсалютно самостоятэльный! Тэмпературы нэт, встаёт, ходит, живот спокоен…
– То есть вы хотите сказать…
– Я хочу сказать, что дынамика положителная. Нэ более.
Самарцев ядовито улыбнулся, снова снял очки, повертел их в руках. Потом надел.
– И всё же, Гиви Георгиевич, вполне может быть и несостоятельность анастомоза, и межкишечный абсцесс, и демпинг-синдром. Стул ещё ни о чём не говорит… Благополучный исход в данном случае я отношу к категории чистой фантастики.
– Завтра будет абход Тыхомирова, вот и посмотрим. Так, Аркадий Маркович, я прошу прощения, у мэня балной на столе…
VIII
«Работник милиции жалуется на полное бессилие наших законов перед махинаторами и фарцовщиками, валютчиками, делающими свои комбинации в магазине «Берёзка». Он всех их знает по именам и повадкам, знает технику их работы, они, приезжая на своих шикарных машинах, вежливо раскланиваются и улыбаются милиционерам. Но сделать с ними ничего нельзя»
(Советская пресса, октябрь 1986 года)
Время близилось к десяти часам, и ждать Самарцева у Антона больше никакой возможности не было. Он предупредил старосту группы и покинул учебную комнату.
В 12-й палате больная Леонтьева, довольно полная и миловидная женщина 43 лет, бухгалтер с КМЗ, встретила его нетерпеливым и испуганным взглядом.
– Ну что, готовы, Марина Владимировна? – Антон вгляделся в неё проницательно и посмотрел на часы. До назначенного Ломоносовым срока оставалось пятнадцать минут.
– Ой, ты уже по мою душу, Антон? – женщина закатила глаза. – Готова, конечно, готова. Скорей бы уж. Я всю ночь после твоего укола спала, такие хорошие сны видела. А сейчас волнуюсь что-то, чем дальше, тем больше. Страшно…
– Ну, перестаньте, Марина Владимировна. Всё нормально будет. Сейчас я сестру подошлю с премедикацией, и поедем – оперироваться…
Леонтьева шумно выдохнула, раскрыла широко глаза, стиснула щёки ладонями, точно у неё болели зубы, загнанно посмотрела на Антона. У неё уже было три довольно жестоких приступа холецистита, после которых она по месяцу лежала в хирургии. УЗИ выявило несколько камней в желчном пузыре, требовалась операция.
– Но точно Виктор Иванович? Я ведь ни у кого другого не стану, только у него…
– Точно он, точно. Сейчас доедем, ляжем на столик, пока туда-сюда, пока наркоз, он подойдёт. Он же меня и прислал. Сейчас…Что ещё? – нахмурился Булгаков, увидев, как больная таинственно приложила палец к губам и мигнула ему наклониться пониже.
– Ты Ломоносову передай, что всё нормально будет, – еле слышным шёпотом, кося на двух соседок по палате, произнесла Леонтьева. – Деньги, магарыч- мой Гена всё приготовил.
– Ну ещё чего, – недовольно распрямился Антон. Ему стало неприятно, и он этого не скрывал. – Совсем не об этом сейчас думать надо, – он тоже оглянулся на других больных и удержался от дальнейших выражений возмущения. Студент терпеть не мог всяких взяток. Если ему как медбрату во время дежурства что-нибудь совали в карман, всегда требовал «немедленно забрать», и «чтоб этого больше не было».
Выйдя из палаты, Булгаков прошёл на пост, на котором ночью сидел сам. Теперь там работала постовая дневная медсестра, полненькая шустрая девушка. Она разграфливала большую амбарную книгу, превращая её в журнал для учёта «остродефицитных» медикаментов. В последнее время все лекарства, кроме анальгина и пенициллина, особо учитывались и списывались.
– Так, Нина, подаём Леонтьеву, – деловито сообщил ей Антон. – Делай премедикацию.
– На, сам сделай, – не взглянув на него, ответила сестра. – Вот ключи от сейфа, бери, делай. Шприц знаешь где.
– Нин, ты чего? – удивился Антон. – Это твоя работа.
– Не видишь- занята. Что, уже не можешь укол внутрипопочный сделать?
– Нин, ну я же врач. Я к тебе сейчас как врач пришёл.
– Ой, врач, держите меня! – засмеялась Нина. Она была довольно симпатичная, полная здоровой цветущей полнотой блондиночка, обожающая «ставить этих студентов на место». – Покажи диплом, Склифософский.
– В июне… Нин, ну не валяй ты дурака, выполняй назначение. Иначе я сейчас плюну, уволюсь, и мои дежурства придётся на всех вас раскидать. Давно на «две с половиной» не работала? А я пойду каталку подгоню.
– Первым ассистентом идёшь? Эх, Булгаков, сколько можно ходить в ассистентах? Когда начнёшь сам оперировать? Как всё запущено… – Нина с улыбкой выдержала необходимую паузу и нехотя поднялась из-за стола. – Ладно, волчина позорный. Ты и мёртвую уговоришь. Профессор! Так и быть…
Булгаков, третий год работая во 2-й хирургии, находил это выгодным, подрабатывая к «степухе» и осваиваясь в коллективе. С обязанностями постовой медсестры он справлялся играючись, всегда готов был «подмениться» и взять лишнюю ночь или суточки, не гнушался клизмить и перестилать больных за 30% «санитарских». Старшуха (старшая медсестра) и все немногие сестрички обоих постов в нём души не чаяли. Но с приходом Антона сюда в качестве клинического субординатора, начались некоторые проблемы. Медсёстры привыкли видеть в нём равного себе и не упускали возможности при случае «подколоть» будущего хирурга. Любое распоряжение они воспринимали в штыки и очень неохотно выполняли.
Пока Нина, тщательно перекроенный и пригнанный халат которой очень выгодно подчёркивал округлости её фигуры, болтала с процедурной сестрой, открывала сейф, брала промедол, набирала в шприц и колола больной, Антон успел найти и подогнать к палате свободную каталку. Закусившую губу Леонтьеву раздели (комсомолец с седьмого класса, Антон неприязненно заметил на её шее новый, большой, золочёный крестик на шнурочке), погрузили на каталку, укрыли и повезли в операционную.
Операционные 2-й хирургии занимали по площади примерно столько же, сколько и всё остальное отделение с постами и палатами. Собственно операционных, больших кафельных зала на четыре стола, было два – плановый и ургентный. Сопутствующих же помещений было гораздо больше – предоперационные со многими умывальниками, с тазами с раствором нашатырного спирта и хлоргексидина для мытья рук хирурга, материальные с наборами изношенных, но чистых костюмов, бахил и белья, раздевалки – мужская и женская врачебные, сестринская раздевалка, сестринская комната, кабинет старшей сестры оперблока, курилка, помещения для записи протоколов операций и хранения операционных журналов, туалеты, столовая оперблока, наркозная, инструменталка для хранения запасного инструментария и ещё столько же мелких подсобок, каморок и кладовок.
Это был очень мощный блок, подобный цеху завода-гиганта, и работал он обычно на полную нагрузку. Вторник и четверг считались плановыми операционными днями. Работа, то есть операции на органах брюшной полости, грыжесечения и удаления варикозных вен, велись на всех четырёх столах, иногда в две смены, иной раз затягиваясь до глубокого вечера.
Ургентные операции делались круглосуточно.
Одев бахилы и маски, Антон с Ниной вкатили Леонтьеву в зал, где на двух столах уже лежали больные, вокруг которых суетился анестезиологический и хирургический персонал и студенты. Подъехали к третьему, возле которого уже скучали анестезиолог с анестезисткой, переложили больную. Укол промедола уже «дал по шарам» Марине Владимировне. Толстушка умостилась на маленьком для неё столе довольно спокойно, тайком поцеловала крестик, отдала обе руки анестезиологу, и предоставила судьбу создателю.
После этого сестра с пустой каталкой удалилась, а Антон остался.
Установив стол в необходимое положение и прификсировав на всякий случай оперируемую, он отправился «мыться», то есть хорошенько драить руки щётками с мылом под струёй воды, затем держать их три минуты в обеззараживающем растворе.
Появившись снова с блестящими, мокрыми от хлоргексидина руками, воздетыми кверху, блестящими глазами и очень суровым, взрослым лицом, почти закрытым марлевой маской, Булгаков принял от операционной медсестры стерильную салфетку, тщательно вытер руки и начал облачаться в стерильный халат. Анестезиолог уже заинтубировал больную и подключил к аппарату искусственной вентиляции.
К столу стянулись несколько студентов-пятикурсников, с ними был и Ваня Агеев, так и не нашедший себе сегодня применения. Они собирались присутствовать на операции. Первый ассистент не обратил на них никакого внимания, спросил у анестезиолога разрешения «мазаться». Тот кивнул. Антон взял у медсестры корнцанг с зажатой в нём стерильной салфеткой, вымоченной антисептиком, и начал широко обрабатывать белый, гладкий, слегка колышущийся женский живот.
На соседнем столе уже приступили к операции доктор Пашков и его ассистент доктор Корниенко. Они оперировали варикозные вены на ногах женщины. Операция считалась несложной, и «вены» обычно подавались во вторую очередь. Но бывали и исключения. Больная была очень хорошей знакомой обоих врачей и работала где-то в торговле.
Из предоперационной раздался громкий характерный говор Гаприндашвили. Не говорить он не мог, и, где бы Гиви Георгиевич не появлялся, его было сначала слышно, потом видно. Так и здесь, помывшись и что-то выговорив старшей медсестре оперблока (Гаприндашвили по совместительству выполнял обязанности зав. оперблоком. Обязанностей было очень много, эта «служба» требовало неусыпного наблюдения, но он справлялся. За оперблок ему отдельно не платили, и должность была, так сказать, почётной, но дармовой), пошутив с моющимися в соседнем тазике хирургами, что-то «сэксуальное» сказав молоденькой, только устроившейся на работу медсестричке, гавкнув как следует на каких-то студентов, нарушавших «асэптику», массивный грузин появился в операционной.
– Всэ здравствуйте, – громко сказал он и подошёл к своей операционной медсестре. – Задэржался немного, дэл куча. Давай, Вера, быстрее, врэмя- дэнги. И ещё какие…
Вытерев свои волосатые руки и облачившись в халат, Гаприндашвили натянул резиновые перчатки на пухлые кисти и исчез в массе людей, окруживших его стол. Резекция желудка считалась сложной и показательной операцией, посмотреть на которую всегда стекалось множество народа. Антон израсходовал один «квач», стряхнул сухую салфетку в таз и ухватил у медсестры новую. Операционное поле требовалось обрабатывать троекратно.
– Кто распорядился подавать больную? – услышал он и обернулся.
К столу подходил клинический ординатор Горевалов с не предвещавшим ничего хорошего выражением верхней части лица (нижняя, как и у всех в операционной, была скрыта маской). Руки его блестели от антисептика, Пётр Егорович только что помылся.
– Я спрашиваю – кто? – он встал рядом, принял от медсестры салфетку и негодующе посмотрел на Антона.
– Ло…– перехватило у того от неожиданности дыхание, и он закашлялся в маску.
Пётр Егорович посмотрел ещё суровее. Он был настолько же сердит, насколько молод.
– Ломоносов Виктор Иванович, – постарался сохранить спокойствие Булгаков. Ответил он намеренно тихо, так, чтобы ординатору пришлось вслушаться. – Его распоряжение.
– Палатный врач – я. Почему мне не доложился? Моя больная! Тебя субординации не учили?
– Забыл, – Антон во что бы то ни стало решил не смигнуть и не отводить взгляд.
– Забывать можешь воду в туалете сливать, – усмехнулся Горевалов, отбрасывая салфетку. Та угодила точно в таз, и он ещё раз усмехнулся. – А в нашем деле… – он сделал ещё шаг к столу.
Булгаков и медсестра одновременно вскрикнули.
– Пётр Егорович! Оденьте сначала стерильный халат! – подала голос медсестра. – Ну вот, расстерилизовали «поле»! И я вас уже просила салфетки в таз не бросать, их нужно на окно складывать. Обрабатывайтесь по новой, – и она заменила Булгакову инструмент.
Пробормотав что-то презрительное, клинический ординатор отошёл от стола и начал одевать халат. Уши его заметно покраснели. Справившись с халатом и перчатками, он снова повернулся к медсестре.
– Давайте простыни, обкладываться будем, – отрывисто приказал он и снова приблизился к столу. – В наркозе? – спросил он анестезиолога. – Хорошо. А ты иди на ту сторону, – приказал он Булгакову. – Выгляни- там Ломоносов ещё не подошёл, – велел он санитарке.
– На ту сторону иди, – повторил он, увидев, что студент не тронулся с места.
–Там встанет второй ассистент…
– А ты, бл…, который? – усмехнулся Горевалов, принимая от медсестры стерильную простынь. – Давай, дуй, не мешайся тут.
Горевалов сделал широкий жест, намереваясь одним движением раскрыть простынь, перекинуть один конец через дугу анестезиологу, другим накрыть больную, но не рассчитал и задел краем за низ стола.
– Пётр Егорович! – снова тоскливо вскрикнула медсестра. – Опять расстерилизовали! Я ведь только две простыни закладывала и четыре пелёнки. Где я вам новую возьму? У меня больше стерильных биксов нету!
Горевалов скомкал простынь, поискал, куда бросить, не нашёл и совсем разозлился.
– Это из-за него всё! – указал он на Антона. – Встал тут пнём! Тебе что сказано?
Мало-помалу на их стол стали поглядывать с соседних. Несколько студентов из булгаковской группы специально подошли поближе, точно собираясь оказать ему поддержку. Пятикурсники зашептались, девушки запрыскали в кулачки. Конфликты в операционной гораздо интереснее конфликтов в общественных местах…
Пётр Горевалов был старше Антона Булгакова на год-два, но, во-первых, уже имел диплом и штатно числился в клинике, во-вторых, выглядел намного внушительнее. От его фигуры, уже начавшей грузнеть и полнеть, исходило ощущение настоящей мужской силы, между тем как Булгаков, сгоняемый сейчас с левой стороны стола, выглядел всего лишь отмалчивающимся юношей. Он переступил с ноги на ногу и взял у сестры ещё одну салфетку с антисептиком.
– Ломоносов скажет, я перейду, – глухо ответил он.
– Я тебе говорю, – задушевно ответил клинический ординатор. – Ты из чьей группы? Как твоя фамилия?
– Так, чего шумим, молодёжь? – у стола оказался мытый Ломоносов, в коротковатом ему бельишке, подхватил у сестры салфетку и начал вытирать палец за пальцем. – Уложил хорошо, Антон, молодец, и про валик не забыл. Ну, чего сцепились? Стелитесь, стелитесь, сейчас начнём. Антон! Пётр!
Пока Горевалов стоял с расстерилизованной простынёй, концом которой он неаккуратно коснулся изнанки стола, Булгаков взял новую, сделал тот же жест, что и опозорившийся ординатор. Расправившаяся как надо простынь аккуратно и прицельно легла на место. Булгаков взял ещё одну, взял пелёнки и за полминуты накрыл поле. Ломоносов, балагуря с сестричкой, оделся и зашёл справа.
– Готово? Отлично. Что, так и будете там оба толкаться? Да брось ты эту простыню, Егорыч, стоишь с ней, точно в баню собрался. Брось вон на пол, санитарка подберёт, – командовал пожилой хирург коротко, очень энергично. – Антон, цапки. Хватай с кожей. А ты, Пётр, сюда иди, на мою сторону. Будешь помогать нам с Антоном Владимировичем.
– Виктор Иванович, ассистировать буду я, – избавившись от простыни, заявил Горевалов. – Как старший. Больная из моей палаты. А крючки пусть студент держит.
– Э, братцы, да вы тут прямо лбами дружка в дружку упёрлись, – усмехнулся хирург, пристраивая поудобнее наконечник электроотсоса. – Рядитесь, кто второй, кто первый? А что рядиться, когда есть соломоново решение. Кто подавал больную? Кто сюда первым пришёл? Антон Владимирович. Вот так. В большой семье едалом не щёлкай! Так что Пётр Егорович, становись-ка вот сюда, рядышком, и поехали. Больная давно в наркозе. Катя, скальпелёк.
Ломоносов переглянулся с анестезиологом, сделал одно-единственное отчётливое движение скальпелем. Казалось, он совсем несильно коснулся им неподвижного тела, но по самой середине живота, во всю длину участка, огороженного простынями, моментально разверзлась длиннющая рана, из разошедшихся краёв которой обильно полилась кровь.
– Сушить, зажимы, коагулятор, – скомандовал хирург. – Пётр Егорыч! Не мешайся. Или бери крючки, или постой в сторонке.
Горевалов, вздёрнув голову, куда-то отошёл. Все – и хирурги, и анестезиолог, и сестра, и многочисленные студенты, обступившие стол, вздохнули облегчённо. Виктор Иванович, взгляд которого стал очень и очень внимательным, прицельно прижёг кровоточащие сосуды коагуляционным пинцетом, при помощи ассистента перевязал пару самых крупных капроновой нитью и приступил к рассечению белой линии, под которой находилась брюшина.
Булгаков развёл рану крючками. Действительно, теперь ясно было видно, сколь тучна больная – толщина слоя жировой клетчатки на животе местами доходила до восьми сантиметров. Белая линия, потрескивая, начала разрезаться, и все затаили дыхание.
– Так, ы что тут у нас? – раздался вдруг голос заведующего 2-й хирургией.
Гиви Георгиевич, весь в стерильном, накрыв обе руки стерильной салфеткой, приблизился. Студенты моментально раздались в стороны, дабы не коснуться хирурга.
– Начали уже? До бэлой линии дошли? Ви с кем, Виктор Иванович? Кто вам ассистирует?
Позади Гаприндашвили виднелся Горевалов, и стало ясно, что это он привёл сюда шефа. Конечно, никакая сила в мире не может заставить хирурга прервать операцию и отлучиться из-за стола, но как раз в данный момент в резекции желудка наступил вынужденный перерыв. Язва была обнаружена, и по внешнему виду напоминала малигнизированную, подозревался блюдцеобразный рак. Поэтому был взят кусочек дна язвы и отправлен на экспресс- цитологию. Если врач-лаборант подтвердит наличие клеточной атипичности, то придётся идти на тотальное удаление желудка как органа, если нет – объём ограничится классической резекцией 2\3 по Бильрот-два в модификации Гофмейстера- Финстерера. А пока вся бригада Гиви Георгиевича, он сам и два ассистента, «загорала», отойдя от стола и накрыв руки салфетками.
– Антон Владимирович, – буркнул Ломоносов, орудуя зубастыми «микуличами».
– А, Антон, нэ узнал тебя сразу, богатым будешь. А Петра Эгоровича почему не вызяли? Его больная.
– Как не взяли? – Ломоносов поднял голову. – Пётр Егорович, ты где? Без тебя нам тут совсем плохо. Давай-ка помогай. Бери у Антона крючки.
– Кырючки дайте Антону, а Пётр пусть ассистирует. На такую сложную опэрацию студента можно брать толко третьим… Антон ещё учится. А Пётр доктор, – отечески произнёс шеф.
Ситуация складывалась совсем нехорошая. Наблюдающие студенты отошли как можно дальше, анестезиолог с сестрой целиком ушли в наркоз и не обращали внимания на происходящее на «хирургической половине». Антон уже приготовился переходить на крючки и выключил электоотсос, которым сейчас работал.
– Гиви Георгиевич, ты это, – Ломоносов медленно отложил инструменты, разогнулся во весь рост и повернулся к заведующему, готовясь принять удар всей грудью. – Ты вот что. Мозги мне Гореваловым сейчас не сношай. Пусть узлы сначала вязать научится! Я ему место указал? Оно его не устраивает. Ну и пусть катится к ебени матери!
– Виктор, ты нэ прав…
– Гиви, я сейчас плюну и уйду из операционной…
– Товарищи! – раздалось со стороны молчавшего до сих пор анестезиолога.– Товарищи хирурги! Больная в наркозе, а вы свару затеяли!
– Всё, продолжаем, – оборвал Ломоносов, отворачиваясь и беря в руку диссектор. – Антон, держи «печёночный». И отсоси мне здесь, кровит, подлюка… А вы идите сейчас оба нах…й отсюда! Катя!! Анатомический пинцет и длинную лигатуру!!!
Гиви Георгиевич вздохнул и отошёл к своему столу – как раз принесли результаты биопсии. Горевалов демонстративно сорвал в таз перчатки и ушёл из операционной. Виктор Иванович ещё некоторое время что-то бормотал себе под нос, но вскоре успокоился, замолчал и целиком переключился на работу.
IX
«Администрирование, подмена сути проблемы субъективными указаниями – как это всё далеко от подлинной заботы от подлинной заботы о демократизации нашей жизни, о развитии инициативы масс, воспитания понимания массами того факта, что они-то и являются хозяевами этой жизни, могут и должны отвечать за состояние дел»
(Советская пресса, октябрь 1986)
После разговора в кабинете заведующего оба хирурга разошлись в разные стороны- Гаприндашвили в операционную, Самарцев – в учебную комнату, в которой в неизвестности томились студенты.
Аркадий Маркович шёл больничным коридором. Шёл ровным шагом, со всегдашним выражением сильно занятого человека, которому только текучка не позволяет решать самые сложные проблемы хирургии, и никто, раз увидев доцента Самарцева, не стал бы сомневаться в его способностях решить эти проблемы. Однозначность выражения несколько портила чуть заметная гримаса недовольства, слегка углубляющая тень в уголках губ. Самарцев досадовал.
Досадовал на себя, что не удержался в конце разговора с Гиви и смальчишествовал, заявив, что не верит в благополучный исход операции у огнестрела. Ну, выразил бы сомнение, осторожную недоверчивость – нет, в запальчивости чуть не брякнул классическое «этого не может быть, потому, что этого не может быть никогда». Да, после всех ломоносовских художеств на фоне разлитого перитонита, ничего хорошего быть не могло. Но прошли уже шестеро суток, шли седьмые, и все эти 144 часа имело место гладкое послеоперационное течение. Вот и стул, свидетельствующий о полном восстановлении моторики кишечника. Бред какой-то…
«Если бы в хирургии уместно было бы делать ставки, как в тотализаторе, я бы проиграл крупную сумму», – попытался сыронизировать Аркадий Маркович, но и самоирония не помогала. От того, что у больного Рыбакова восстановился спонтанный стул, хотелось скрипеть зубами! Не мог он восстановиться. Там должен был бы быть жесточайший парез кишечника, вздутый живот и прогрессирующая сердечно-лёгочная недостаточность, но вот поди ж ты…
«Зайти, посмотреть самому? – мелькнула мысль. – Ещё не хватало. Завтра будет профессорский обход, вот и посмотрим. В конце концов, цыплят по осени считают. Ещё неизвестно… ещё всё возможно».
Дав себе слово никогда больше не обнаруживать горячности перед кем бы то ни было, Аркадий Маркович вошёл в учебную комнату, извинился за опоздание, сел на своё место, поздоровался с обеими группами, открыл книжечку преподавателя, начал перекличку. Свои хирурги были все, кроме Булгакова. Он был первым по списку, и очень часто не присутствовал на занятиях.
– У Антона… Владимировича что, индивидуальный график? – не удержался доцент от вопроса старосте группы. – Чем он всегда так занят? Может, он вообще прогуливает?
– Он в операционной. Участвует в операции. Только что ушёл, ему нужно больную подавать, – послышалось с разных сторон.
Студенческая взаимовыручка была здесь на высоте. Хоть и приятно было, что все за одного, но Самарцев не мог не выразить недоумения, почему Булгаков вечно участвует в операциях, когда вся остальная группа на месте.
– Такое впечатление, что ваш товарищ торопится просто набить руку. Набить в ущерб основному институтскому курсу! Мы готовим из вас хирургов широкого профиля, а не филиппинских хилеров, – заметил он. – Всё хорошо в меру. Ладно, доктора, сегодня действительно операционный день, и довольно насыщенный. В плановой сегодня резекция желудка с биопсией, холецистэктомия, венэктомия по Бебкоку, два грыжесечения, пилоропластика по Джабулею . Я думаю, что будущим хирургам сейчас стоит последовать за своим товарищем, и, пользуясь случаем, ассистировать, ассистировать и ассистировать. А будущие гинекологи остаются на теоретическую часть. Давайте познакомимся. Берестова… Вы? Винниченко… Григорьев…
В акушерской группе числилось двенадцать человек, все наличествовали. Самарцев, произведя перекличку и аккуратно поставив галочки против каждой фамилии, приступил к занятию. Начал он с того, что ни акушерство, ни гинекология немыслимы без знания смежных клинических дисциплин, в первую очередь основ хирургии. Некоторое время Аркадий Маркович освещал общие вопросы. Это были вопросы обезболивания, асептики, антисептики, топографии, медицинской деонтологии.
Последнее он осветил несколько подробнее. Действительно, этика взаимоотношений в коллективе, отношения старших и младших, коллеги к коллеге, врача с больными и родственниками – краеугольный камень практической хирургии. Почти всё это студенты уже раньше слышали или читали. Самарцев знал, что повторяет азбучные истины, и нисколько не собирался поразить воображение слушателей. Он, как и любой хороший преподаватель, в первую очередь стремился к тому, чтобы обозначить свою систему изложения материала. Ощутив, что система его понята и оценена, что образовался живой нерв между ним и новой группой, Аркадий Маркович перешёл от общего к частному.
– Наибольший интерес из всей хирургии для вас, доктора, представляют особенности дифференциальной диагностики острых хирургических заболеваний органов брюшной полости с острой патологией органов женской половой сферы, причём у женщин в основном детородного возраста. Именно этим мы с вами и будем заниматься. В этом контексте нас интересуют два весьма распространённых заболевания, два хамелеона, два многоликих Януса – аппендицит и перитонит. Именно здесь наиболее тесно соприкасаются неотложная хирургия и неотложная гинекология, именно здесь делается наибольшее число диагностических и тактических ошибок, именно с этими вопросами рано или поздно соприкасается любой практикующий врач. Открывайте тетради, записывайте: «Острый аппендицит». Итак, острый аппендицит…
Аркадий Маркович был уже достаточно опытным преподавателем, и за годы работы у него выработалась привычка читать лекции автоматически. Мозг его, вернее, основная часть сознания, в эти часы бывала свободна, и доцент мог параллельно либо обдумывать что-то постороннее к теме лекции, либо скрытно изучать свою аудиторию. Среди сегодняшних гинекологов преобладали, естественно, девушки. Четверо ребят, отсиживающихся за дальним концом стола, показались ему бледными, невзрачными, не заслуживающими внимания. Да и основная масса слушательниц производила впечатление среднестатистическое, как в плане умственных способностей, так и внешних данных. Несколько больше притягивали взгляд только две студентки, первые по списку- Берестова и Винниченко. Это были симпатичные шатенки – Берестова чуть светлее, Винниченко – темнее. Обеим было лет 22-23. Ограничившись этим наблюдением, Аркадий Маркович закончил с вопросами патогенеза острого аппендицита, перешёл к клинической картине.
– Существует шесть классических вариантов течения заболевания. В зависимости от места расположения аппендикса, а оно весьма вариабельно, возможны тазовая форма, подпечёночная, ретроцекальная или забрюшинная. Не стоит забывать и о situs viscerum inversus, когда имеет место парадоксальное расположение непарных органов, и слепая кишка вместе с её куполом может быть расположена слева…
Что-то снова больно укололо в висок. Самарцев слегка поморщился. Из головы всё не шёл этот проклятый огнестрел. Ведь неделю назад, когда из Зуйковки привезли этого Рыбакова, должен был дежурить он сам, и уже стоял в графике. Если бы жена не уговорила тогда идти на день рождения Элеоноры Андреевны! Зачем послушался? Какая возможность была отличиться, прооперировать! Огнестрельные ранения – какая грозная, какая волнующая тема!
За двадцать лет работы Аркадию Марковичу доводилось только дважды иметь с ними дело. А чаще, в мирное время – откуда им взяться? И вот такая возможность упущена, теперь снова жди десять лет! Как бы это пригодилось для будущей докторской! Можно было бы написать статейку в журнал! Да и вообще, можно было бы высоко держать голову на всяких съездах и Обществах, даже перед академиками, перед стариками – ветеранами Петровским, Кузиным, Стручковым, бывшими армейскими и фронтовыми хирургами Великой Отечественной!
Самарцев подавил вздох глубокого разочарования, кашлянул. Добро ещё, больной достался бы Гиви, или Пашкову, или кому угодно, тому, кто сделал бы всё, как положено по современным взглядам. А Лом, этот грубиян и мужлан, чуть-чуть ведь не зарезал больного! Ну какая поразительная везучесть, всё как с гуся вода!
