Дмитрий Балашов
Государи Московские. Святая Русь. Том 2
Василий смотрел на ратника раскрывши рот. Поразило, что кметь (с запозданием вспомнил, что зовут Иваном) говорил без обиды, хотя сурово и зло. Остерегая, но уже и отрекаясь как бы от службы придворной, и потрясенный Василий, неведомо как для себя самого, пробормотал:
– Ты прости, Иван, погорячился я…
Иван глянул, раздул ноздри, вскинул голову, перемолчал тугой клубок внутри себя и сникающим голосом (тоже винился перед княжичем) домолвил:
– Понимай, княже, нас-то много, а ты – один! Князя другого мы себе не выберем! Иначе опять резня пойдет! Пото и говорю! Не с обиды совсем… И все-то тебя берегут пото же… А и боюсь, держат тута нас неспроста! Родитель, как отъезжали, был ли в добром здравии?
– Доносят, в добром ныне… Задышлив токмо стал…
– То-то!
Новым холодом страха за отца повеяло на Василия.
– Я мнил, – отводя глаза и весь заливаясь темным жарким румянцем, вымолвил он, – что ты мне в службу набивался… ну… корысти ради… чинов там, боярства, когда осильнею… А ты…
– И это было! – подумавши, с легкою грустью согласил Иван. – Матка наказывала, вишь, когда посылала в поход: «Подружись тамо». Ну и все такое прочее… Да не гожусь я, видно, в Свиблы! – устало домолвил он. – Али в кого там ищо! Словом, не гожусь! Ныне и понял. Ты уж извиняй, княжич, на правдивом слове! Служить могу, а услужать – нет, не выходит етого у меня! Да и – скушно-тово!
Василий слушал кметя удивленно, сам еще не разбираясь в той буре чувств, которую разбередил в нем этот ладный молодой воин. Да не впервые ли и слыхал Василий подобные слова? Перед ним заискивали, льстили, взглядывали с прищуром, когда и недобро, как Свибл, а чтобы так вот… скушно, мол! – кажись, никогда и не было! И невольно именно теперь, когда Иван отрекался перед ним от дальних материных замыслов, Василия остро потянуло к этому чуток неуклюжему нравному кметю. Сердцем понял, что да, он, Василий, еще сосунок перед Иваном, хоть и будущий великий князь! И сказать мечталось в сей миг что-нибудь взрослое, княжеское, а – не высказывалось ничего. То хмурил брови, то улыбался он самому себе и молчал; и только когда Иван, не высказавши более слова, срядился покинуть горницу, вымолвил тихо вослед:
– Ты приходи! Не сержусь!
Иван глянул, улыбнулся криво, одной половиной лица, отмолвил:
– Приду! Куда ж денусь, княже! Тута мы все, хошь не хошь, как в мешке едином завязаны! – И вышел, не давая Василию больше возразить.
А княжич еще долго сидел, передумывая и порою встряхивая кудрями, точно спорил с самим собою, чуя, что как раз теперь, отвергшись от искательств служебных, прикипел ему к сердцу нравный кметь… То ворчал про себя: «Ну и пусть! Найдутся!» Да не слагалось и то, ибо тотчас наплывало прозрением: да найдутся ли иные такие-то?
Глава третья
Встреча с Иваном возмутила в Ваське самые глубины души. Все то, что считал давно похороненным и вспоминалось лишь так, в грустную минуту – родная семья, родина, Русь, – вновь властно вступило в сознание и требовало ответа: кто же он? И чего хочет? Вот и русскую молвь начал было позабывать! Нынче доверили десяток, заслужишь – сделают сотником! В Тохтамышевой рати русичу выслуживаться не просто, прошли те времена, когда наших в татарском войске было навалом. А Иван словно все это рукавом смахнул: когда, мол, домой? Лутоня ждет… Лутоню он, почитай, и не помнит! – отроком малым зарывал в солому, хороня от литвина… А нынче мужик, дитями осыпан! Как там золовка еще поглядит?! Нет! Нету у него доли в родимой земле! А Ивану того высказать так и не смог. Что не позволило? Нынче и сам не понимал себя Васька!
– Эй, лоб! Переметы поправь!
Толстолобый непроворый ратник Керим более всего хлопот доставлял Ваське. Те-то два брата, Тулун и Кучак, проворые, их и подгонять ненадобно, ко всякому делу хороши. Бука ленив, но зато стрелок такой, каких поискать: птицу на лету сбивает без промаха. Хороши и те четверо: Ахмад, Кюлькан, Сапар и Якуб – все из бывших Мамаевых батуров. С Голотой, беглым русичем, верно из рабов-пастухов, пришлось повозиться: сабли в руках держать не умел! Только пото и не выгнал из десятка, что свой, русич. Иначе – куда пойдет? А мальчишка, Голсан, тот только и смотрит ему в рот! Нет, добрый десяток достался Ваське, неча Бога гневить! С Богом, кстати, тоже не все было ясно. Добро, в Тохтамышевой орде мало смотрели на то, какой ты веры, иначе Ваське плохо бы пришлось с его затертым медным крестиком на груди… Лучше было не думать! Совсем не думать. Во всяком случае, до возвращения из похода. Или уж думать, чтобы сделаться сотником, завести две-три сотни баранов, табун коней, юрту, жену, нарожать таких же вот черномазых парней от смуглой плосколицей татарки… А Русь? А Лутоня с Иваном?
Над головою текли, точно белорунное овечье стадо, легкие далекие облака, тянули к югу гусиные караваны, и рыжая неоглядная степь простиралась окрест, насколько хватало глаз. Армия шла на Хорезм.
Так ничего и не решил Васька. Впрочем, в походе было не до дум, у редких колодцев случались драки. Воду выпивали всю, до мокрого песка. Кони заметно спали с тела, как и воины. Овечьи стада давно отстали от войска, и сейчас воины пили, почитай, один кумыс да жевали безвкусный сухой хурут. Сотники подгоняли десятских, те – простых воинов: скорей миновать пески, не то подымется ветер или, того хуже, Кара-Чулмус, вихрь, от которого гибнут целые караваны!
Закаты падали за окоем, меркла степь. Глухо топотали стреноженные кони. Васька спал вполуха, проверял сторожу: не заснула ли? Сам будил очередных – хуже нет, к утру потерять какого коня! Ругнув для порядку сторожу, вновь заворачивался в конскую попону, валился на землю, раскинув вокруг аркан, сплетенный из овечьей шерсти, от змей и ядовитых пауков. Сухая земля еще хранила дневное тепло, медленно остывала к утру, когда уже начинала пробирать дрожь.
В Хорезм вступали роскошною позднею осенью. Главные силы ушли на Ургенч, они же потрошили сейчас отдельные поместья дихкан, разбросанные по краю пустыни. Баловались, рубили на костры яблоневые сады, лень было топить кизяком, объедались дынями и виноградом. Васька маялся животом. В первые дни объелся сладкою овощью. Забедно было отдавать приказания и тут же бежать к ближайшему дувалу, развязывая штаны. Впрочем, и многие степные воины, не навычные к местной еде, маялись тем же. Кони вытаптывали пшеничные поля. Коней тоже пробовали, для потехи, кормить виноградом.
Кмети входили в дома, срывали пестрые занавеси, сворачивали, не обращая внимания на хозяев, ковры и торочили к седлам поводных коней, забирали из ниш в толстых глиняных стенах луженую медную ковань, чаши, узкогорлые кувшины, глиняные расписные тарели и блюда. Женщин ловили за косы. Заваливали тут же на серо-желтую землю под шатром из виноградных лоз. Упрямых избивали плетью. Ваське все это было внове и жутковато. Он с острым волненьем оглядывал худых местных девок в долгой оболочине их, в красных рубахах и портках, дивился посуде и тому, что можно было брать что угодно, ни за что не платя. С двумя-тремя из воинов своего десятка (по одному все же опасались ходить) забредали на рынок захваченного селения. Кмети хватали дыни из куч, наваленных прямо на земле, били с маху о деревянный прилавок соседней лавки серебряных дел мастера, давно и дочиста ограбленной еще первыми ватагами тохтамышевских воев, дыня лопалась с сочным хрустом. Могол (Тохтамышевы татары звали сами себя моголами) грязной пястью выгребал середину с семечками, швырял в пыль, обливаясь соком, выжирал сладкое нутро. Не доев, бросал прочь, ухватывая другую. Жители скользили тенями, вжимаясь в стены. Старики с долгими белыми бородами немо смотрели на все это непотребство из-под морщинистых век, изредка смаргивая. Редко у кого при виде изнасилованной дочери или внучки искажались черты недвижного, словно из твердого карагача вырезанного морщинистого лица, и редкие слезы падали тогда в горячую желтую пыль, буравя в ней крохотные круглые ямки. Ни криков, ни стонов… Что они тут, привыкли к такому, что ли? Недоумевал Васька, представляя себе такое же вот на Руси, и тогда ему становило жутковато и так нехорошо на душе, что еда не лезла в рот – все эти пышные пшеничные лепешки, густая наперченная лапша, обугленное на костре мясо местных баранов… Не так же ли точно, как они теперь, грабили их дом литвины, убившие отца и уведшие в полон его самого с матерью?
Он и сам польстился на местную девку, тискал ее худенькие плечи, стараясь не глядеть в беззащитные, широко открытые глаза. Девчушка не сопротивлялась совсем, а потом долго сидела на корточках рядом с ним и что-то лопотала, заглядывая в глаза, пока Васька, густо сбрусвянев, не сунул ей серебряный диргем и не прогнал прочь. Она и это приняла как должное, спрятала монету за щеку и несколько раз оглядывалась, медленно уходя, – вдруг воин передумает и позовет? Потом уж припустила бегом, подхватив рукою долгий подол…
Девками, впрочем, обзавелись многие. Полонянки, надеясь на лучшую участь: вдруг не продаст, а возьмет хотя младшею женой? – хлопотливо бегали за водой, разводили костры, пекли в золе лепешки, что-то чинили и штопали воинам. И все принимали грабежи и насилия как должное, словно иначе и быть не могло! Васька не ведал, впрочем, что недавно Хорезм подчинял себе сам Тимур и такое творится тут уже не впервые…
И все равно было пакостно! Пакостно видеть своих же кметей, набравших рабов и рабынь, пакостно встречать глаза стариков, пакостно смотреть на иную заплаканную девчушку, на старух не то старых женщин с почерневшими от горя лицами, со ртами, прикрытыми чадрой, что, суетясь, подбирали разбитое и рассыпанное воинами добро или недвижно сидели на земле, прижимая к себе малышей и немо глядя на то, что творили на их глазах воины. И тогда поневоле думалось ему: «Вот мы пришли и уйдем, а им доживать до нового урожая, и чем-то засеивать поля, и что-то есть, и чем-то кормить детей…» Хотя и сам грабил, собирал добро, да и как бы посмотрели воины на своего десятского, не стань он делать того же, что и они! Как бы и сотник посмотрел, не получи он свою долю добычи. Армия в походе живет грабежом. Это знали все, и все принимали это как должное. И все армии, во всех государствах тогдашнего мира, от Китая до земли франков, поступали так же… А пакостно было все равно!
По улицам бродили потерявшие хозяев ишаки, изредка останавливаясь и начиная оглушительно реветь.
– В Ургенч бы попасть! – толковали ополонившиеся воины с завистью к тем, кто разорял сейчас столицу Хорезма. – Там и золота, и серебра – всего набрать мочно!
Добыча ценилась по весу. Золотые или серебряные диргемы можно было запихать в пояс, серебряную посуду сунуть в переметные сумы, а ковры, лопоть, тяжелые расписные блюда – как увезти? Перекупщикам отдавали товар почти задаром, лишь бы облегчить коней.
…Все дальнейшее произошло столь быстро, что Васька лишь позднее, по кускам восстанавливая события, сумел представить себе полную картину ихнего разгрома.
Подвела его вера в непобедимость степной конницы. Когда показалась неровная череда скачущих гулямов Тимура, он, собрав четверых из своего десятка, тех, что случились рядом, засел за глиняным дувалом и начал пускать стрелу за стрелою, надеясь на помощь сотника и не догадав, что тот и сам уже ударил в бег и воинов его десятка, приставших к сотне, увел за собою… Не ведал Васька и того, убил ли он кого-нибудь? Один из скачущих вроде бы пошатнулся в седле. Его очень грамотно окружили, расстрелявши его отряд сзади, оттуда, где был пролом в стене.
Неповоротливый Керим был убит сразу. Тулун с Кучаком – во время бегства, когда пытались перелезть через стену. Его самого и Голоту, двух русичей, опутали и связали арканами, а затем тотчас развели врозь, и Васька остался один.
Только теперь пришлось ему увидеть Ургенч! Теперь мог он вдосталь налюбоваться и зубчатыми стенами, и круглыми башнями древнего города, и желтыми минаретами в кружеве кирпичного узорочья, уходящими ввысь, в холодную голубизну, и теремами горожан, двух- и трехэтажными, кое-где украшенными цветными изразцами, и голубым, тоже узорным, куполом главной мечети… Да не до того было! Не евший с позавчерашнего дня, с пересохшею глоткой, об одном мечтал он как о несбыточном чуде, когда его в череде связанных арканом пленников вели через город по пыльной, пахнущей мочой и навозом улице, подталкивая древками копий: о едином глотке воды! Напиться! Хоть из лужи, хоть из копытного следа. Пересохший рот горел, и когда полоняники вышли к арыку, в котором плавали отбросы, мокла утонувшая, полуразложившаяся овца, то, невзирая на пинки и удары, все, гуртом, кинулись к воде, повалились ничью на землю (руки были связаны за спиной) и, свеся головы, захлебываясь, начали лакать по-собачьи, лишь прикрывая глаза и постанывая от боли, когда Тимуровы ратники, осатанев, лупили их по чем поподя нагайками и древками копий. Кого-то забили в смерть, другой от слабости долго не мог встать, и его, поспорив друг с другом, воины оттащили прочь и прирезали, как овцу, тут же, на краю арыка, так что густая кровь потекла прямо в воду.
Полон снова собрали, выстроили и погнали дальше, к арку, главной крепости городской, где, отворив низенькие решетчатые, под кованой решеткою ворота, загнали в подземелье, влубь, где им пришлось сползать по шесту с перекладинами в глиняную темную яму-тюрьму зиндан, куда, часа через два, кинули, не разбираючи, горсть лепешек, пленники дрались над ними друг с другом, зверея, грызлись зубами, выдирая куски скудной пищи у сотоварищей и рыча, как голодные псы.
В яме держали несколько дней. Вонь, лужи мочи и жидкого кала, слезы и грязь. Тощих, дрожащих, доставали потом по одному, определяя в добычу воинам. Счастлив был тот, кого хозяева тут же перепродавали купцам. Иных, вызнавая, что знатец какому ни на есть ремеслу, опять заковывали в колодки и отводили в мастерские к огненному, кузнечному ли делу, гончарному или иному. С полоном, видать, тут не церемонились вовсе, народу, нагнанного из разных земель, хватало с избытком, припасы были дороже: снедного пропитания никак не хватало на всех, и потому жизнь человечья не стоила ровно ничего.
Васька тоже угодил в мастерскую, нелегкая угораздила сказать, что умеет выделывать стрелы! Теперь он сидел с пакостной цепью на ноге, работал до одурения, чтобы к вечеру получить кусок черствой лепешки да кувшин воды. Редко когда кинут еще кусок дыни, пыльную кисть ржавого винограда или яблоко. Ходу – только до вонючего горшка, что раз в день выносила за порог горбатая старуха. И спали тут же, на дерюжке, кишащей вшами. За месяцы, что сидел тут, вкус мяса и вовсе позабыл. Усох, поредели волосы, распухли десны, и зубы шатались во рту. Слышал, толковали в мастерской, что будто на рыночной площади выкликают Тохтамышев полон, освобождая за выкуп… Да до рынка дойди попробуй, когда с цепи, невзирая на все мольбы, не спускают ни на час!
Хозяин зайдет, постоит, выпятив брюхо, поцокает, осматривая Васькины стрелы, покивает чему-то своему, на все слова только скажет: «Работай, работай!» Даже того, худо ли, хорошо сработано, не скажет. Уйдет, остро глянув на того-другого из склонившихся над своим рукоделием мастеров. Рядом с рабами трудились и вольные, за плату. Те вечерами уходили домой, и тогда прикованные цепью полонянники сползались в круг, украдом резались в зернь. Единожды проигравшему, на глазах у Васьки, отрезали ухо, и тот, кого резали, только покряхтел да залепил рану горстью пыли. Люди тут и самих-то себя переставали жалеть! Иногда хриплыми голосами, нестройно выли песню. Все больше приходили на ум мысли о конце…
На счастье Васькино, эмиру эмиров Тимуру занадобились воины. Единожды хозяин взошел в мастерскую с гостем, по обличью не из простых. Мелкостеганый, подбитый верблюжьей шерстью чистый халат, золотой тюбетей, на небрежно брошенной через плечо перевязи – кинжал в узорных ножнах. С неохотою указывая на Ваську, сказал, видно продолжая начатую за порогом речь:
– Как же! Из Тохтамышевых ратных! Вот тот, в углу, на цепи сидит! Мастер добрый! – домолвил с сожалением (тут только и похвалил впервые!). – Стрелы-то великому джехангиру тоже нужны!
Гость усмехнулся в бороду, пробормотал:
– Нужны, нужны… – Дернул Ваську за цепь, заставляя встать. Узревши светлые глаза полонянника, вопросил: – Отколе? Русич? Нашему повелителю хочешь служить?
Хотел ли Васька? Черту служить – и то бы согласил враз!
Его повели. Шел на пьяно подгибающихся ногах. Боялся все, что упадет, боялся, что отведут назад, в вонючую мастерскую. «Тогда – конец! Тогда удавлюсь!» – решил Васька. Но бородач в красивом халате только посмеивался, глядя, как ковыляет Васька, отчаянно стараясь не упасть. Видал и не такое! И ползали уже, да выставали и добрые становились воины…
Первый раз, когда, вымытый в кирпичной бане, где его намазывали глиной, заставляя соскребать застарелую грязь вместе с насекомыми, побрили и выпарили, переодетый в чистые порты и штопаный, но тоже чистый халат, получивший нож и короткое копье, Васька уселся с гулямами у котла с жирной шурпой, его аж затрясло, не чаял и ложку донести до рта. Ел обжигаясь, плача ел. В какой-то миг один из воинов за шиворот начал оттаскивать его от котла. Васька рычал, рвался.
– Погинешь! Глиняная башка! С голодухи-то!
Ночью резало живот, тихо стонал, перекатываясь по земи. Обошлось. Вперед уже так не кидался на пищу.
Спустя время заметил, что местные жители мяса-то почти и не едят! Мясом кормили воинов да еще мастеров на тяжелых работах. Сказывали, что Тимур, когда возводили большую мечеть в Самарканде, велел землекопам, что рыли рвы под фундамент для стен, прямо в ямы кидать куски вареного мяса. Как псам, прости Господи! Впрочем, сидя в давешней мастерской, Васька и сам бы на лету ухватил подобный кусок…
Воины толковали о своем, ворчали, что не посылают в Мазандеран.
– Оттоле все с прибытком! А нам стоять тут, пустую степь стеречь!
На Ваську поглядывали в такую пору почти с ненавистью, вроде бы из-за таких, как он, вчерашних пленников, прочие лишены доброй добычи.
Джехангира, эмира эмиров, Васька не видел ни разу, и в Самарканде, где по приказу Тимура согнанные со всего мира мастера возводили узорные мечети, медресе, усыпальницы и дворцы, ни разу не побывал. О Тимуре, впрочем, гулямы толковали уважительно и со страхом. Сказывали, как он приказал в Исфагане сложить башню из живых людей, переслаивая человечьи тела глиной, как он дважды брал Хорезм, как подчинил Хорасан и всю Персию, как десятками тысяч гнали полон из Индии, Сеистана, Картли и Румийской земли, как бесстрашен джехангир в бою, как казнит взяточников-вельмож у себя в Самарканде. Так и не решил для себя Васька: какой же он, владыка Мавераннахра и всех окрестных, на тысячи поприщ, земель? Горы трупов и медресе, училища ихние, холмы отрубленных голов и беседы с мудрецами, со слагателями песен, которым дозволялось даже дерзить повелителю, как посмел Хафиз, в одной своей песне будто бы отдавший за родинку милой Самарканд с Бухарою, главные города Тимуровы. В песне отдавал! Сам-то явился к Тимуру в одном рваном халате своем. То-то можно и пощадить было, такого-то казнить – велика ли корысть? – заключил для себя Васька. А башня из живых людей, мучительно умиравших под тяжестью глины и чужих тел, даже ночью приснилась. Будто его самого замуровали в такую: одна голова наружу, и не крикнуть, все нутро сдавлено, воздуху не набрать в грудь! Многого насмотреться пришлось, пока нес Тимурову службу! Как-то на главной площади Ургенча казнили вора (гулямы как раз оттесняли толпу, сбежавшуюся поглядеть на казнь). Вору, раскрыв рот и запрокинув голову, лили тузлук в глотку. Тать, вытаращивая кровавые белки глаз, судорожно глотал, дергаясь в руках катов. Гулямы безразлично глядели, как надувается под халатом живот жертвы.
– Да что ж… умрет? – Васька решился спросить, ибо сам вживе представил себе, что это ему в глотку льют крепкий соленый раствор и там, внутри, начинает нестерпимо жечь. Воин, к которому обратился Васька, стоял опершись на копье, смачно сплюнул в пыль и процедил сквозь зубы:
– Не! Оставят в живых… Сейчас сало в рот лить будут! Ну а коли второй раз украдет, ну, там уж без сала… Брюхо разъест, и с концом!
Казнимому и верно чуть погодя стали лить в глотку растопленное баранье сало. Его долго рвало потом. Жижа текла изо рта и ноздрей. Наказанного оставили лежать на площади, и зрители начали потихоньку разбредаться, утратив интерес к полуживому человеческому существу, продолжавшему, лежа в пыли, бороться со смертью. Гулямов увели тоже, и Васька так и не ведал, оклемался ли тать? Встал ли? Или все-таки умер на глазах утратившей к нему интерес уличной толпы?
В конце концов старослужащие гулямы сумели, верно, избавиться от новичков вроде Васьки. Весь боевой кул ушел к Самарканду, а недавно взятых в армию полонянников оставили и, сведя в особые части, послали охранять Джайхун.
Стража стояла тут у всех перевозов и переправ. Джехангир строго повелел пропускать путников только в одну, самаркандскую сторону. Пути назад были заказаны всем, ежели не было нарочитого разрешения самого Тимура. Сделано это было, как понял Васька, дабы сдержать беглецов, пытавшихся улизнуть из плена к себе на родину. А бежали многие, и недаром Джайхун – Амударья – стала в русских песнях той поры заговоренной рекой Дарьей, через которую не может переправиться никто.
Для Васьки потянулись скучные месяцы пограничной службы. Летом – жара, зимой – ледяная пыль. Умоляющие, сующие деньги, драгоценности, самих себя предлагающие путники, ставшие будничными казни беглецов, тут же, на берегу. Нарочитые дозоры из верных джехангиру воинов то и дело проезжали по берегу, и горе было стороже, польстившейся на подкуп! Наказание было для всех только одно – смерть.
Воинам выдавали плату снедью и серебром. Иногда, сменяясь со сторожи, можно было вырваться в ближайший городок, посидеть в чайхане, сытно поесть, купить на час женщину. Все остальное время, ежели не резались в кости, не толковали о Тимуре, о женщинах и делах службы, занимали думы. Васька отупел от крови, от лицезренья человеческого отчаянья, от однообразия службы, от вида пустыни, ото всего. Послушно вместе с другими становился на молитву, бормоча, после обязательного призыва к Аллаху, уцелевшие в памяти слова русских молитв. Как он, такой, мог бы явиться теперь хотя и к своему брату? А думы были все об одном и том же. На службе эмиру эмиров ему не светило ничего. Ежели бы еще взяли в поход! Нет, заставляют тут, на переправе, ловить и губить таких же, как и он, несчастных полонянников…
Ездили по берегу и стерегли обычно попарно. Так было легче, да и безопасней. А в этот день, как на грех, сменщик Васькин заболел, его ужалил каракурт, и соратники повезли мужика в дальнее селение, где, по слухам, знахарь вылечивал от смертельных укусов страшного паука.
Васька остался один на переправе и, когда завиднелся вдали всадник, подумал, что возвращается кто-то из своих. Но и конь был незнакомый, и всадник, в долгой сряде, в сбитом на растрепанных косах платке, оказавшийся женщиной… Спрашивать не надобно было, кто да почто. Поразили синие глаза беглянки, как два чистых озера на измученном породистом лице.
– Ну вот, еще одна… – пробормотал Васька по-русски, почти вслух.
– Русич?! – вскинулась женщина. Сползши с шатающегося жеребца, кинулась ему в ноги.
– На смерть идешь! Не велено никому тута… – Не вдруг и находились русские слова. Она охватила его колени:
– Спаси! Переправь! Все тебе, бери… Все… Боярышня я! – выкрикнула совсем отчаянно. – Что хошь!
Замер Васька. И дозор вот-вот, и – как ее переправить? В сердце повернулось что-то, впервые подумал так. Миг назад попросту сдал бы дозорным, и вся недолга. Она стаскивала кольцо с пальца, морщась, выдирала дорогие серьги из ушей:
– На, возьми!
Васька оглянулся. Позади Джайхун, разлившаяся от дождей где-то в верховьях, полно шла в берегах, подмывая осыпи. С конем плыть – коня утопить! Лодку? Лодка была, да не тут, выше по течению, и взять ее… А увидят на реке? Самому, что ли, бежать с нею? Лихорадочно и непривычно работала мысль, а девушка неразборчиво-торопливо, слова текли, как из прорванной мошны, молила, говорила что-то, объясняла ли, вдруг, побледнев и мигом залившись румянцем, с последним отчаянием в глазах приподняла восточную долгую рубаху: «Бери!» – и обняла, потянула к себе и на себя.
– Бери, бери, ну! Не мужик разве!
– Да стой, да!..
Женщины долго не было у Васьки. Она, закрывши глаза, отдавалась с неистовой страстью, бормотала только:
– Бери, бери! Всю… Больше ничего, больше нету у меня, бери…
Отводя глаза, Васька наконец поднялся с земли, прислушался: так и есть! Вдали топот.
– Прячься! – велел. За руку сволок под обрыв, пихнул в пещерку, вырытую тут ими для хранения разной надобной снасти… Конь! Забыв про девушку, кинулся к коню, поймал за узду, привязал к коновязи, скинул переметы – не признали б чужого жеребца! А так – свой, мол, конь, и вся недолга… Оттащил переметы с нехитрым скарбом и снедью беглянки в кусты, огляделся, топот был все ближе. Скоро из-за бугра показался дозор, и дальше все пошло самым нелепым побытом. Всегда, бывало, глянут да проедут, а тут заостанавливались, попрыгали с седел. Что, мол, один, да что у тебя? Да кого прячешь под обрывом? Пришлось, через силу, гуторить, солоно острить, хохотать, шутейно бороться со старшим, угощать копченою рыбой… Едва уже в полных сумерках удалось спровадить дозорных далее. Совершенно опустошенный, он постоял (кружилась голова), провожая удаляющийся топот коней, рука поднялась сотворить крестное знамение. Потом (торопясь – еще станет делов доставать лодку!) шагнул к ихнему укрытию.
– Эй! Девка! – позвал. – Проехали! Вылезай!
Мертвое молчание было в ответ. Он еще раз позвал, крикнул, и тут у него враз ослабли ноги и стало сухо во рту. Съехал по обрыву вниз, кинулся к схоронке…
Девка лежала, вытянув ноги. Неужто спит? (Знал уже, что не спит, иное, да не хотелось догадывать!) Позвал, даже подергал за платье, наконец понял. Уже сгущались сумерки, пото и не увидел враз рукояти доброго хорезмийского кинжала в груди у девушки. Верно, в те поры, как он там шутковал с гулямами, а те прошали, кого прячет под обрывом, и не выдержала, решила, что выдаст, и, чтобы не даваться в руки страже, покончила с собой…
Низко наклонясь над нею, он глядел в ставшие безжизненными бирюзовые глаза, полураскрытый рот со смертью потерял свои горькие складки, разгладились морщины усталости и горя на челе, и, чудно хороша, лежала перед ним красавица-беглянка, живое трепетное тело которой он всего час какой держал в руках! Васька, робея, протянул пальцы, закрыл сказочные озерные очи, подержал. Веки опять, как отнял руку, чуть приоткрылись, тень от долгих ресниц упала на матово-белую, неживую уже кожу лица. Откудова тень? Он поднял голову – всходила луна, и в лунном сиянии красота покойницы казалась прямо страшной. Молча сидел Васька над трупом, весь закоченевши душой, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Уже прояснело на востоке, и небо, зеленея, начало отделяться от земли, когда он встал и, поискав заступ, пошел копать ей могилу в стороне от ихнего стана. Натужась, перенес уже окоченевшее тело. Положил. Подумав, вдел ей в уши давешние серьги. Хотел надеть и кольцо (серебряное, с лазоревым камнем), да решил взять его себе, на память о девушке: все ж таки любились друг с другом! Только уже опустив в яму, натужась, вырвал кинжал из груди, бегло подивясь редкой твердости руки самоубийцы, кинул его, не обтирая, в засохшей крови, в могилу. Зарыв, прочел «Богородицу» (иной молитвы не знал) и тщательно заровнял все следы. И, уже окончив, ощутил, что смертно устал, устал до того, что трудно стоять на ногах в эту ночь… И еще одно почуял в сей миг, что у него есть родина, Русь, и он должен непременно бежать. Бежать отсюдова, переплыв Джайхун. Конь переплывет, ежели его держать за повод! Добраться до Сарая, беспременно разыскать Ивана и через него… Он еще не ведал, что Ивана уже нет в Сарае, как нет и княжича Василия, но, кабы и знал, это уже вряд ли остановило бы его. Подумалось: быть может, не стоит ждать даже и возвращения соратников? Пойдут спросы да расспросы, не выберешься потом! Снедь имеется, есть у него и два коня. Собрать лопотину какую да захватить оружие… Лишь бы не воротились кмети, пока он ходит за лодкой! А раз так, то и надобно скорей! Пока не взошло солнце да не разогнало ветром утренний туман над «рекою Дарьей» – Джайхуном.
Песня
Не белая лебедка в перелет летит –
Красная девушка из полону бежит:
Под ней добрый конь растягается,
Хвост и грива у коня расстилаются.
На девушке кунья шуба раздувается,
На белой груди скат жемчуг раскатается.
На белой руке злат перстень как жар горит.
Выбегала красна девушка на Дарью-реку,
Становилась красна девушка на крутой бережок,
Закричала она своим звычным голосом;
«Ох ты, гой еси, матушка Дарья-река!
Еще есть ли по тебе броды мелкие?
Еще есть ли по тебе калины мосты?
Еще есть ли по тебе рыболовщички?
Еще есть ли по тебе перевозчики?»
Неоткуль взялся перевозчичек.
Она возговорила своим нежным голосом:
«Перевези-ка ты меня на ту сторону,
К отцу, к матери, к роду-племени,
К роду-племени, на святую Русь!
Я за то плачу тебе пятьсот рублей,
А мало покажется – восемьсот рублей,
А еще мало покажется – ровно тысячу.
Да еще плачу я добра коня,
Да еще плачу с плеч кунью шубу,
Да еще плачу с груди скат жемчуг,
Да еще плачу свой золот перстень,
Свой золот перстень о трех ставочках:
Первая ставочка во пятьсот рублей,
А вторая ставочка в восемьсот рублей,
А третья ставочка ровно в тысячу,
Самому перстню сметы нету-ка». –
«А пойдешь ли, красна девииа, замуж за меня?» –
«Сватались за меня князья и боярины,
Так пойду ли я за тебя, за мордовича?»
Бежали за девушкой два погонщичка,
Два погонщичка, два татарина.
Расстилала красна девица кунью шубу,
Кидалась красна девица во Дарью-реку,
Тонула красна девица, словно ключ, ко дну.
