Дмитрий Ахметшин
Сердца под октябрьским дождём
– Вот-вот случится беда. Мне позвонили из дома, и… в общем, я всё равно не смог бы сопровождать мальчика.
И никто не сможет: Юру не покидала странная уверенность, что Паша, просочившись сквозь ограду, просто-напросто перестал существовать. Стал крупицей тумана, каплей в водной взвеси, одной из миллиардов себе подобных. Подумал он и о том, что если каждая из оседающих на листьях хилого вяза у школьной ограды капель – чья-то слеза, этот мир должен сгореть в адском пламени. А потом, не оглядываясь и ни с кем не прощаясь, оставив за собой потерявшую дар речи Василину Васильевну, и Юлечку, дрожащую как травинка, и Олега, шарящего по кустам и орущего дурным голосом: «Эй! Эй!», поспешил домой.
Блог на livejournal.com. 15 апреля, 16:10. Пятно под ковром и прочие прелести.
…Ощущение, что вскрыл нарыв.
Сегодня двигал мебель – сам не знаю для чего. Наверное, чтобы удостовериться, что стены за шкафом – действительно стены. Что здесь нет скрытых камер. Ну и, может, чтобы найти какое-нибудь чтиво, завалившееся за мебель. Так получилось, что на полке остались лишь рассказы Шукшина, которые я перечитывал не один раз – всё остальное я отнёс на книжный развал, заручившись благословением старика Матвея брать всё, что захочу, да так ничего себе в тот день не присмотрел.
Наверное, когда я выйду отсюда, старик уже забудет, как я выгляжу. Придётся скупать у него литературу по пятьдесят рублей за экземпляр, как простые смертные.
Но вернёмся к текущим проблемам. Я нашёл за шкафом… нечто вроде кладбища. Настоящего кладбища для запертых в квартире бедняг вроде меня, которые прощупали каждую пядь стены, проверили на прочность каждый миллиметр стекла, обдумали, наверное, миллион мыслей. Мушиные трупики. Но в отличие от меня, эти мухи не страдали от одиночества, могли использовать свой хитрый жужжащий язык для обмена мнениями о сущности бытия, ссор, склок и жалоб друг другу на несправедливую жизнь. Они выглядели в полутьме пасмурного полдня как пузырьки крови. Крылышки ближайших шевелились от моего дыхания. Их здесь добрая сотня. А скольких вымели до моего прихода? Это место следовало сжечь, а не продавать доверчивым одиноким мужчинам.
Это насекомые из той породы, что появляются, когда к тебе под кухонный гарнитур забрела и издохла большущая крыса. Они откладывают яйца в мертвечину. Сейчас личинки, что могли бы из них вылупиться, доедали у меня в голове образ счастливой семьи, за который я отчаянно цеплялся все эти годы.
Если есть стервятники – значит должен быть и труп. Не тело, окружённое почётом и оплакиваемое родственниками, а именно труп, из тех, что находят на болотах и в канализационных колодцах. Просто, как день и ночь. Конечно, его давно здесь нет, но страшная правда рано или поздно всплывёт и предстанет передо мной во всей своей чудовищной красе. Нет ничего тайного, что рано или поздно не стало бы известным – хоть кому-нибудь.
Да, обнаружил ещё кое-что интересное, здесь же, в зале, под ковром. После первой за сегодня страшной находки я одержим манией срыва покровов. Настроение ни к чёрту, но я больше не могу сидеть сложа руки.
Это овальное тёмное пятно на досках пола, перед тем местом, где стояло кресло. Краска облезла, но в дерево впиталось что-то куда более едкое. На этом месте изошёл слезами какой-то бедняга, выплакав следом за солёной водой воду красную, воду горькую, а потом и все остальные жидкости своего тела. Остался на этом самом месте пустой оболочкой, кожурой от яблока. Прикасаясь к пятну, я ощущаю тепло. На пальцах остаётся что-то бурое. Не рискую пробовать на вкус, хотя любой сыщик непременно так бы и поступил.
…
Чёрт, только бы это была не кровь!..
4.
Запрыгнув в трамвай и избавив себя от необходимости переставлять ноги, Юра наконец решил, что ему необходимо всё обмозговать. Он горбился на сидении, изучая облезлые поручни. В чём различие между преподавателем истории и стайкой воробьёв? Только стайка воробьёв может позволить себе испугаться вороньего силуэта в небе и рассыпаться по укрытиям. Интересно, боялся ли По, который Эдгар Алан, своих произведений так же как Говард Филипс Лавкрафт? Признавались ли они ему по ночам в любви или, наоборот, посылали проклятия?
– Вы верите в предсказания? В знаки судьбы? – спросил он подошедшего кондуктора, сухую, высокую женщину с глубоко запавшими глазами.
– Только в гадания по грязи на полу вагона хмурым октябрьским вечером, – сказала она и отошла, не взяв деньги.
– Как тебе вариант, что у мальчика поехала крыша? – спросил Хорь себя вслух. – Нравится?
Нравится-то нравится, но как быть с искрой, сизым всполохом, что проскочил между их головами в тот момент, когда Павел Савельев сказал: «Вам всё равно было бы не до меня». Юра готов был поклясться, что чувствовал запах горелого волоса. Возможно, только погода помешала непомерно разросшейся учительской шевелюре вспыхнуть.
В фальшивости этих ощущений Юра и надеялся себя убедить, спеша домой. Он не стал звонить жене на сотовый – отчего-то это казалось неправильным, – но с трудом удержался от того, чтобы, не вызвать к дому скорую помощь, спасателей, даже ангелов с крыльями, вознеся к небесам неумелую молитву. Сказанное мальчишкой обрастало в голове новыми, мрачными деталями и подробностями, и вот уже Юра совсем уверился, что должно случиться нечто ужасное. Нужная остановка причалила к дверям трамвая за считанные секунды до того, как он, потеряв голову, почти не набрал на телефоне «112».
На часах не было ещё и пяти. Алёна должна быть на работе, но Хорь совсем не удивился, увидев у порога её туфли. Жена оказалась в прихожей быстрее, чем он успел снять и повесить на вешалку хлюпающее под мышками пальто, быстрее, чем успел чихнуть. Схватила его руку в свои, легонько, но с чувством сжала. Юра почувствовал, как по его внутренностям разливается лава, как она заполняет все полости и трубки сердечной мышцы.
– У тебя всё нормально? – спросил он. – Как дела на работе?
– К чертям работу! – Алёна едва ощутимо дрожала. – У него теперь там ещё и малыш!
Оставляя мокрые следы, Юра прошёл на кухню, заглянул в комнату, включил соляную лампу, которая по идее через энное количество лет должна избавить его от хронического насморка, и только после этого позволил себе вздохнуть с облегчением: дома всё в порядке.
Алёна следовала за ним по пятам. «Малыш» в её устах означало тотальную пристрастность. Вздёрнутые брови, следы обкусанной кожи на губах, красный подбородок, всё это говорило, нет, буквально кричало ему: «Я в панике!» Хорь избегал рассказывать ей о младших своих учениках. Тому были причины. Алёна не могла быть равнодушной к детям. Было дело, что он брал её в охапку и буквально оттаскивал от людей с колясками или с детьми на руках: такое случалось, когда она была свидетелем несправедливого или неподобающего по её мнению отношения к маленьким живым комочкам. Или напротив, могла вдруг стать донельзя агрессивной, не пропуская мамаш с детьми и сумками в очередях. Детский плач способен превратить её в оборотня, в волчицу со стоящим дыбом загривком и капающей из пасти слюной.
При всём при этом разговоры о собственных детях всегда были для супругов табу. «Я люблю этих маленьких какуш, но дай мне побыть с ними наедине хотя бы полчаса, и мы друг друга возненавидим. Каждый ребёнок – звезда, но я тоже ещё не избавилась от своей космической болезни. Я всё ещё стремлюсь куда-то сквозь бесконечное пространство. Знаешь, что происходит, когда два космических тела оказываются рядом непозволительно близко?» – сказала она однажды и больше не желала возвращаться к этой теме.
– Какой ещё малыш?
– Он появился из… нет, ты же всё равно не поверишь. Послушай, я думаю, Валентин больной на всю голову.
Критическим взглядом окинув повядшие цветы на окне, Юрий сказал:
– Слава богу, он не наш родственник, правда?
Девушка всплеснула руками, села на табурет, не озаботившись убрать с него решебник по русскому языку за восьмой класс. Юра обнял её за плечи, легонько привлёк к себе. Почувствовал, что твёрдые косточки ключицы, форму которых он выучил наизусть, не похожи сами на себя. Они напоминали дугу лука, на который наложена стрела, и мужчина непроизвольно напряг живот, будто боясь, что эта стрела выпустит из его желудка весь обед.
– Всё это уже не новости, да? – мягко сказал Хорь. – Два года прошло. Могло случиться всё что угодно.
Лицо её дёрнулось. Она отстранилась так резко, что едва не упала. Юра подумал, не включает ли избирательное Пашкино предвидение в себя глупые несчастные случаи.
– Вся сегодняшняя ночь… пусть я ни разу не сомкну глаз, но узнаю, что с ними стало, – сказала Алёна. – Милый мой мальчик, у нас есть кофе? Ты потерпишь, если я буду курить? Там младенец без рук и ног, представляешь? В жизни не читала такого кошмара. А если представить, что это всё на самом деле…
Юрий поймал её за локти, снова привлёк к себе. Она трепыхалась, как птаха, кричала что-то о куреве и том, что обязана узнать, что случилось в конце, но он держал крепко. А когда Алёна немного успокоилась, сказал как можно более проникновенным голосом:
– Это не может быть правдой. Понимаешь? Веришь мне или нет? Такие вещи случаются с обычными людьми, такими как мы или как этот твой приятель-уборщик, только в приключенческих книжках. Разве он сам не признался, что хотел стать писателем? Если всё это принять во внимание, то творческий манифест получился впечатляющим, правда?
Алёна превратилось в лезвие ножа. Юрий едва удержался от того, чтобы не отдёрнуть руки: по ладоням, кажется, побежала кровь. Всего лишь пот. «Каждый муж должен мечтать о жёнушке, которая способна заставить его вспотеть», – однажды сказал его инструктор по вождению, старикан недалёкого ума. Вряд ли он имел в виду именно это.
– Откуда такие догадки? – сказала Алёна. – Ты не прочёл даже десятой части этого дневника.
– Я могу оставаться атеистом, не прочитав ни абзаца из библии.
Он хотел добавить: «Мне хватает того, каким лихорадочным светом светятся твои глаза», но промолчал. Судя по тому, как потемнело лицо жены, Алёна, как упорный старатель, сумела добыть из его головы и эти мысли.
Юрий и сам понимал, что это неправильный подход. Слепое неприятие не есть правильная позиция. Нужно разобраться в истоках и целях, скажем, фашизма или коммунизма, чтобы сказать: «Это не для меня». Что машущие руками бритоголовые ребята и полоумные бабульки с портретом великого вождя, которого они даже не застали, вызывают у тебя одинаковое отвращение. Нужно хоть раз, возвращаясь из бара, свалиться в открытый канализационный колодец, чтобы приобрести отвращение к алкоголю, и к сантехникам заодно.
Юра поскрёб в затылке. Или нет?
Он сказал:
– Слушай, я ведь бежал сюда как на пожар. Я просто, знаешь, отчего-то решил, что ты захочешь со мной поговорить. Бросил работу, бросил детей прямо на уроке, бросил одного парня, который только что потерял родителей и которому нужна – просто необходима – поддержка кого-то, кто не похож на Василину Васильевну.
– Прости.
Она вдруг обмякла. Словно бронзовая статуя на закате мира, тысячелетиями сопротивляющаяся повышению температуры окружающей среды, наконец пустила струйкой горячие слёзы.
Юрий перевёл дыхание. Что-то огромное, готовое вот-вот рухнуть и сломать ему грудную клетку, большой сердитой тучей уплывало к горизонту. Он обнимал жену, чувствуя мягкость её волос, тягучесть кожи под одеждой. Сколько же она не спала? Жилки под глазами посинели и трепетали, словно птенцы, без толку машущие в гнезде крыльями.
– На мгновение мне показалось, что с тобой вот-вот что-то случится, – сказал Юрий, умолчав о том, в чьих глазах он это увидел и что за странный разговор предшествовал этому видению. – И, хочешь верь, хочешь нет, это был один из самых страшных моментов в моей жизни. Я примчался так быстро, как только мог. Даже не задумывался, искать ли тебя на работе или, может, ты попала в аварию по дороге. Я знал, где тебя искать, как знаю, что именно причинило тебе боль.
Он избегал глядеть на экран ноутбука, зная, что там увидит. Она отстранилась и смотрела на мужа широко раскрытыми глазами. Этот маленький, неизвестный науке, но очень милый зверёк. Ты никогда не поймёшь, что твориться у него в голове, но Юрий достаточно времени провёл, наблюдая за его повадками. Сейчас она начнёт всё отрицать. Может быть, попробует свести к шутке.
Но вопреки ожиданиям, Алёна улыбнулась и сказала:
– Я не помню, чтобы такое с тобой случалось – хоть раз.
– Да.
Юра потёр шею. Он начал понимать, что позволил себе сказать больше, чем необходимо. Квартира расчерчена на квадраты, и он, упрямая чёрная ладья, уже глубоко в стане белых.
Жена оттолкнула его, без злобы смахнула на пол решебник, как кошка смахивает с хозяйского стола многочисленные неустойчивые предметы. Встала на табурет и, балансируя на одной ноге, запустила пальцы в его волосы. Слова вибрировали в них и проникали сквозь черепную кость прямо в голову.
– Если уж ты начал доверять мимолётным, ни на чём не основанным ощущениям – а ты начал, ведь ты примчался сюда даже не позвонив! – то доверься мне, доверься моей интуиции. Когда я читаю этот дневник, я чувствую, что тот парень страдает, – она спрыгнула с табурета и отошла к окну. Уставилась невидящими глазами во двор. – Я чувствую это сквозь время и расстояние, сквозь все эти интернетовские сервера, бездушные машины. Словно касаешься травинкой оголённого провода под напряжением. Ты хочешь спросить – что это? Не знаю. Но я чувствую, что это – правда.
– Травинка – довольно сомнительный способ обезопасить себя от удара электрического тока, – пробормотал Юрий.
– Прошу тебя! – голос Алёны прозвучал как щелчок кнута. – Ты не на работе. Побудь человеком хотя бы сейчас.
– Ты же не думаешь, что всё это правда?
С улицы долетали автомобильные гудки; прогрохотал, съезжая с моста, трамвай. Казалось, весь этот набор звуков может смениться на другой по мановению пальца.
– Я думаю, что он сумасшедший, – безапелляционно сказала она.
Юра почувствовал себя бесконечно усталым. По его голове бродили, хлопая дверьми, сомнения и страхи. Было желание оказаться сейчас в другом месте, хотя бы в баре, наблюдать из тёмного угла за входящими и выходящими. Опрокинуть залпом несколько рюмок спиртного, а потом, когда опьянение сделает члены лёгкими и продует как следует голову, цедить маленькими глотками и заказывать новые порции жестом, понятным только двоим людям – ему и человеку за стойкой.
Но это было бы слишком хорошо. Слишком. Юрий сделал над собой усилие, потёр виски. На столе нашлась открытая пачка молока, и он, предварительно понюхав, отпил несколько больших глотков. Молоко было тёплым и невкусным.
– Значит, этот парень чокнутый, но ты предполагаешь что всё, что он написал – правда. Верно?
– В каком-то смысле. В его голове. – Алёна открыла окно; дождь почти закончился, стало неожиданно тепло, будто Питер, одинокий старик в морской фуражке, обнаружил в своём почтовом ящике письмо от дочери. Локтём она сломала верхушку толстянки, но не заметила этого. По лицу Юрий видел, насколько не даёт покоя ей эта идея и насколько сильно жаждет она вложить её в голову мужу. – Он считает, что всё это взаправду. Как маленький ребёнок, который первым делом принимает всё на веру, и только потом приходят взрослые, чтобы своим анализом разбить прекрасные миры на мелкие кусочки. И тем не менее фантазию нельзя создать на пустом месте. Я боюсь, что пострадают другие люди, только и всего. Этого младенца он описывает настолько живо… понимаешь, я выставляю ладони и… чувствую его вес.
Юрия разобрал смех. Алёна с досадой шлёпнула ладонями по бёдрам.
– Ну и чего ты ржёшь?
– Подумал, что это как контакт между двумя цивилизациями, только без участия людей. Это тараканы в твоей голове вступили в диалог с его тараканами.
Любая женщина сейчас бы детонировала, не оставив вокруг камня на камне. Но Алёна Хорь только улыбнулась, напомнив Юрию, как он её любит.
– Иногда способность смотреть в грязную кружку и видеть на её стенках картины из Третьяковки может дать тебе нечто большее, чем головную боль, правда?
– Например?
– Например, шанс спасти чью-то жизнь, – она возвела глаза к потолку. – Сейчас, наверное, поздно… но завтра мы попробуем наладить связь с местной полицией. А если нет, то найдём местного жителя. Вряд ли интернет Валентина был привилегией за многолетний добросовестный труд. Cумеет ли кто-нибудь из них пролить для нас немного света на эту историю, как ты думаешь?
– Послушай, милая… – Секундой ранее Юра решил во что бы то ни стало отвести её спать и до утра придумать, как избавить жену от этой новой, буквально съедающей её зависимости, но вдруг какое-то новое, незнакомое чувство вторглось в его сознание. Он почувствовал себя заброшенным колодцем, в который впервые за много лет кто-то заглянул. Перед глазами появилось лицо этого мальчугана, Пашки, и губы его разомкнулись, чтобы сказать: «Приходит время стать кем-то другим». Юра почувствовал себя бесплотным и, колыхнувшись, втянулся через Алёнкины ноздри в её лёгкие, а оттуда – в кровь. Обманул иммунную систему, напитал собой всё её существо и понял: она с трудом сдерживается, чтобы не броситься ему на грудь и умолять не бросать её ещё и этой ночью. Этот дневник… как ни парадоксально это звучит, но он хранит отпечатки пальцев и запах. Тени чужого страха бродят между строчек, подлокотники стула оставляет на запястьях след, как от кандалов, история в браузере полна маниакальных запросов, большую часть из которых Алёна просто не помнит как вбивала. «Карлики в бутылках»? «Люди, что не могли покинуть помещение»? Вдвоём нам будет не так страшно. Но если ты утонешь в кучевых облаках одеяла, мне снова придётся остаться здесь одной, выковыривать зёрна истины из потока сознания, искать нужные струны в пучке размышлений, кажущихся логичными, но на самом деле натянутыми на гриф безумия. Мне так не хватает твоего скепсиса, твоих неуместных шуток, твоих прочно стоящих на земле ног… Останешься ли ты со мной? Услышишь ли ты меня?
Юрий одним махом допил пачку молока, но это не помогло избавиться от сухости в горле. Потеряв сознание на вершине горы, он как будто очнулся уже у подножия, и всё что сохранила память – попытки ухватить ртом как можно больше воздуха.
– Всё нормально? – спросила Алёна. – Ты похож на матрону, забредшую в мужской туалет.
– Всё пучком, сестрёнка, – она, конечно же, знала, что если в ход идут подхваченные у школьников сленговые выражения, это говорило о крайней степени растерянности. Что только что произошло? В одном Юрий был уверен: за это кратковременное прозрение он должен благодарить Пашу. – Я… тут подумал вдруг, что если уж ты твёрдо решила измываться над собой ещё одну ночь, то, пожалуй, я составлю тебе компанию.
– Не шутишь?
– Куда уж там. Не обещаю, что буду читать эту муру, но ты уж, пожалуйста, пересказывай мне самые интересные моменты.
Уронив салфетку, которую нервно теребила в руках, Алёна бросилась ему на грудь.
– Спасибо! Спасибо! Ты не представляешь, как много это для меня значит. Знаешь, кем я себя чувствую?
Она сделала театральную паузу, схватила из книжного шкафа пухлый томик, на обложке которого огромный медведь мило болтал с волшебником в остроконечной шляпе. В шерсти зверя преспокойно спали три маленьких сморщенных человечка. Не совсем близко тексту, ну да ладно. Подбросила книгу в воздух и поймала двумя руками.
– Фродо Бэггинсом, которому Сэм сказал, что не отпустит его одного в такое большое путешествие. Нет, нет, это я – Сэмуайз, а ты – грустный хоббит, и я сейчас очень рада, потому что ты взял меня с собой.
Юрий не мог выразить словами, как много для него значат эти слова из уст Алёны. Смешно, столько лет прожили вместе, а огонь над пересушенным хворостом заплясал только сейчас… Оглядываясь назад, он видел, что всю совместную жизнь, даже в период ухаживаний, их отношения были прохладными и больше напоминали игру в салки, чем какой-то интимный процесс. А сейчас… словно пыльный безымянный куст под твоим окном зацвёл прекрасными цветами.
– Лучше оставайся тем, кем ты есть, – как можно мягче сказал Юра. – Моей женой. Только, пожалуйста, давай сначала что-нибудь поедим. Я взял отгул, но это не значит, что я готов завтра весь день проваляться там, где ты меня оставишь в крайней степени истощения.
Только теперь виноватое выражение появилось на лице Алёнки, раскрасив щёки румянцем.
Блог на livejournal.com. 16 апреля, 02:51. Синдром записной книжки.
…Мой жако целыми днями сидит в клетке – будто таким образом хочет меня поддержать.
Чипса была собственностью отца. То, каким способом она мне досталась, наилучшим образом показывает обстановку в нашей семье: папа получил попугая от одного из своих должников. Когда тот не смог наскрести необходимую суму, папа забрал клетку и ушёл. Бедняга полз за ним до дверей, умоляя не трогать птицу. Когда он в отчаянии схватился за ногу папаши, тот саданул его по голове своим огромным ботинком и сказал: «Ты, никак, против того, чтобы я избавил тебя от лишнего рта, подонок? Ещё раз до меня дотронешься, я заберу попугая, но оставлю твой долг». Отец рассказал мне эту историю давясь от смеха и самодовольно почёсываясь.
Тогда, поставив на стол клетку (мне было двенадцать лет), он сказал:
«Решил, что у нас этой зверюге будет лучше. Кузмич больше не в состоянии о ней заботиться. Он торчал мне почти двадцать тысяч. Чем он собирался кормить эту тварь?»
Первыми словами Чипсы у нас дома были: «Меня украли».
«Заткнись, тупая птица», – сказал папа, шлёпнув раскрытой ладонью по клетке. С этих пор попугай замолчал почти на одиннадцать лет, будто выжидая, пока отец наконец не отойдёт в мир иной, и молчал ещё шесть месяцев после этого, соблюдая траур.
Папаня был не тем человеком, чью рожу вы не хотели бы перед собой увидеть. Тем не менее, по меньшей мере один раз в жизни многие были рады его появлению. Своей деловой хваткой он мог поразить вас в самое сердце. Так же, как многие обманывались поначалу его внешним видом: одышкой, трясущимися ляхами, толстыми пальцами с грязью под ногтями, засаленным пиджаком, который представлял собой единственный вариант его выходной одежды, уродливым морщинистым лицом и обширными залысинами, что он регулярно протирал пожелтевшими носовыми платками. Многие сначала не понимали, чем же грозит появление такого человека вместе с очками для чтения в изящной оправе и толстенной записной книжкой, в коей вместо закладок использовались действующие и не действующие банковские карты.
А он, как фокусник и чародей мирового класса, всегда оказывался там, где в нём нуждались. Папашиной мишенью были люди, на пути у которых маячили СЕРЬЁЗНЫЕ ФИНАНСОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ, люди, которые вдруг обнаруживали, что для того чтобы отмазать торговую точку от ментов или даже просто купить памперсы ребёнку, нужен срочный заём. Папа неплохо освоил типажи «лучшего друга», «доброго соседа» и «отзывчивого человека». Его похлопывания по плечу не знали равных в своей успокаивающей силе. Его улыбка, какой бы ни была шакальей, действовала на жертв как змеиный гипноз на кроликов.
Стоит ли говорить, что многие не находили потом достаточно средств, чтобы расплатиться по сильно выросшим долгам? Отцу нравилось окружать себя должниками. Чтобы поднять себе настроение, он мог позвонить любому из них в любое время суток. Даже в полусне, находясь в своей комнате, я слышал, как ёкает сердце у человека на том конце провода. В любой момент отец мог прийти к одному из должников и забрать у того из квартиры любую понравившуюся вещь – и всё равно она не покрыла бы долга. Вся наша квартира была обставлена подобными вещами. Именно поэтому, когда родителей не стало, я продал её вместе со всем оставшимся там барахлом.
Да, благодаря папиному занятию (язык не поворачивается назвать это работой) наша фамилия никогда не бедствовала. Но я с трудом могу назвать трёх человек, что ютились в тех стенах, громким словом семья.
Не знаю, как моего попугая звали прежние хозяева, и сколько ему было лет. Чипса всегда держалась молодцом, хотя иногда, как мне кажется, пребывала в депрессии. Новое имя – первое, что сорвалось с её языка после того, как жако снова начал говорить. В его лексиконе не было ни единого словечка из прошлой жизни, также как и из словаря моих родителей. Я с ужасом ждал выражений вроде: «Тащи рыбу, малец», бесхитростных отцовских поговорок: «Своя рубаха ближе к телу», «Если ты не используешь их головы как свой пешеходный мостик, они используют твою», и самодовольное: «Мне скоро понадобится новая записная книжка – фамилии на «А» и «Г» больше туда не умещаются». Мы с матерью так и не смогли добиться от него отчёта о текущем финансовом положении (точнее, не смогла мать, а она была той ещё изворотливой гадюкой), отец сам вёл семейный бюджет, то позволяя какую-нибудь роскошь, вроде нового автомобиля, а то на целые недели переводя нас на хлеб и воду.
Списки должников перешли ко мне, как и счета, на которых, как оказалось, было совсем не очень то и много денег. Мать была ещё жива, но совершенно не в том состоянии, чтобы встать у руля нашей жизни (о чём она всегда в тайне мечтала). Сгорая от тяжёлой болезни, она почти не поднималась с постели и добрую половину дня проводила в бреду. Как-то раз я спросил её, как нам жить, когда кончатся деньги, на что она улыбнулась и сказала: «У твоего бати была хорошая деловая хватка. Ты должен стать таким же, только чуть больше доверять матери».
Ни слова о тех беднягах, которых отец обобрал до нитки. Впрочем, тогда я тоже улыбался. Мне было хорошо оттого, что скоро её не станет. Запах смерти не только пропитал нас с Чипсой насквозь, он въелся в обои и в мебель так, что балкон приходилось держать круглосуточно открытым, а когда всё закончилось, отправил матрац, на котором мама отчалила в вечность, на помойку.
Папины списки я сжёг в ванной. Не было никакого желания в них копаться. Я был полон отвращения к родителям, ко всем этим людям, аккуратным, алчным отцовским почерком вписанным в разлинованные строки, к цифрам и датам, что стояли напротив каждого имени, наконец, отвращения к себе.
С тех пор даже сама мысль о том, чтобы завести себе ежедневник, вызывает у меня рвотный позыв. Наверное, поэтому я никогда не был успешен в жизни: ведь каждому известно, что без чёткого планирования это невозможно…
5.
Никто не ожидал, что ночь будет похожа на путешествие комка масла по разогретой сковороде или на поход юного гения сквозь математику для третьего класса под редакцией А.Астахова. Здесь должен стоять союз «но»… но его не будет. Ночь действительно была не простой…
Юрий всерьёз не собирался ничего читать, однако слова «готов поставить всю имеющуюся у меня картошку, что эти строчки до конца моей жизни не прочитает ни одна живая душа» завертели его в странном водовороте и выбросили в пучины текста.
– Как могло получиться, что из всего интернета его компьютер воспринимает одну-единственную страничку? – пробормотал Юрий, позволяя аромату кофе обосноваться в ноздрях. – Интернет либо есть, либо нет.
Алёна бросила на него укоряющий взгляд: «Ты не мог бы помолчать? Разве не чувствуешь – ты разрушаешь это», и снова повернулась к монитору. Губы её беззвучно шевелились.
Юрий рад бы отрицать, но он тоже это чувствовал. Это – как неприятное ощущение, что шрам на пупке вот-вот разойдётся. Это – предвкушение, нетерпеливое ожидание того, что ты больше никогда не испытаешь.
Дождь совсем затих, заранее стесняясь барабанной дроби по карнизам, которая ещё долго будет донимать спящих. Верхний свет казался слишком резким, поэтому Юра его выключил, а следом убавил и яркость монитора. С шоссе доносился влажный шум шин по асфальту. Юрий вспомнил свой утренний кошмар о дорожной разметке, прерывисто вздохнул, после чего несколько долгих секунд ожидал, что профиль Алёны сменит анфас, на котором, как на грубом холсте, тенями и разведённой в воде краской будет намалёвано встревоженное выражение.
Потом он вернулся к чтению.
Было трудно разобраться, что именно происходит с автором дневника. Он напоминал парня, который внезапно ослеп по дороге в булочную и самонадеянно ищет дорогу к дому, ощупывая трамвайные рельсы. Который пытается держаться молодцом, несмотря на весь ужас, всю абсурдность происходящего. Невольно Юрий задумался: «А как бы я повёл себя?», но тут же погнал от себя эту мысль. Он никогда не окажется в такой ситуации.
На столе выстроилась батарея из кофейных кружек.
Когда речь заходила об уродливом младенце (иногда Валентин брезгливо называл его зародышем, иногда проникался неожиданной и не всегда понятной постороннему человеку нежностью), руки Алёнки сжимались на подлокотниках стула. Один раз вместо подлокотника у неё в руках оказалось запястье мужа, и Юрий едва не взвыл от боли. Она вскакивала из-за стола и ходила кругами, не вытирая бесконтрольно льющиеся слёзы. Кричала: «Зачем этот гад мучает ребёнка?», и Юра ни разу не нашёлся что ответить. Он вообще ни разу не слышал, чтобы Алёна на кого-то кричала. Так-так, это что тут у нас, тридцать две буквы, складывающиеся в слова, а те – в довольно неказистые предложения, которые способны заставить его жену плакать и кричать?
Удивительно.
После двух часов гнетущей тишины Юра включил радио. Сладкоголосый ведущий двенадцатичасового «джазового часа» разбил стекло, которое невидимой стеной встало между супругами. Алёна посмотрела с благодарностью, попросила:
– Принесёшь мне какой-нибудь выпечки из кухни? И сливки тоже захвати.
Юра нацелил на неё палец, сказал голосом Семёна из десятого «Б»:
– Не вздумай эксплуатировать меня, куколка.
И прибавил жалобным тоном:
– Там темно и страшно. В следующий раз пойдём вместе.
Она засмеялась, покачала головой, и он решил считать это хорошим знаком.
Окна по-прежнему нараспашку, ночной холодок начал завладевать помещением, но ни у кого не возникало желания закрыть их и остаться наедине с текстом. Это словно спиритический сеанс… а Юрий знал, что его жена на самом деле жуткая трусиха, да и он храбростью также не отличается.
Как и обещала, этой ночью она продалась дымному дьяволу; однако, в виде уступки мужу, сигареты пахли вишнёвыми косточками. Хорь знал, что у неё ещё есть непочатая пачка ванильных «Colts» – хватит на всю ночь. Дым носился над головой и уплывал наружу облачками, которые заменяли им сегодня подушки. Возможно, и он приложится к своему наркотику… Юра буквально слышал, как прямоугольная бутылка с шагающим Джонни покрывается инеем в одном из отделений холодильника. Но нет, он не имеет права подвести её. Если уж Алёнка хочет чтобы он был с ней – он будет, весь до последней клеточки мозга, взбудораженной кофеином.
