Джули Мёрфи
Пышечка
© А. Казакова, перевод на русский язык, 2019
© Popcorn Books, издание на русском языке, оформление, 2019
© 2015 by Julie Murphy. All rights reserved. Published by arrangement with Folio Literary Management, LLC
Cover art © 2015 by Daniel Stolle
* * *
Всем девчонкам с толстой попой
Пойми, кто ты есть, и не изменяй себе.
Долли Партон
Один
С песни Долли Партон[1] началось все лучшее в моей жизни. В том числе дружба с Эллен Драйвер.
Песня, скрепившая наш союз, – «Dumb Blonde» из дебютного альбома «Hello, I’m Dolly», вышедшего в шестьдесят седьмом. Летом, перед тем как я пошла в школу, тетя Люси и миссис Драйвер сдружились на почве любви к Долли. Пока они попивали сладкий чай в гостиной, мы с Эллен сидели на диване и смотрели мультики, еще ничего друг о друге не зная. Но однажды из магнитофона миссис Драйвер раздалась та самая песня. Эллен начала притопывать в такт, а я – тихонько подпевать, и не успела Долли добраться до припева, как мы уже носились кругами и горланили что было сил. К счастью, наша любовь – друг к другу и к Долли – не свелась к одной песне.
Я жду Эллен на школьной парковке перед джипом ее парня, и солнце плавит асфальт у меня под ногами. Стараясь не злиться, я наблюдаю, как Эл выскальзывает из здания и спешит ко мне, лавируя между машинами.
Эл – моя полная противоположность: высокая блондинка, дурашливая и в то же время сексуальная – ходячий парадокс, который существует лишь в романтических комедиях. Она всегда была в ладах с собственным телом.
Ее бойфренда Тима не видно, но я знаю наверняка: он идет за ней следом, уткнувшись носом в очередную игру на мобильнике и пытаясь наверстать упущенное за время уроков.
Первое, что бросилось мне в глаза, когда мы познакомились с Тимом, – что он ниже Эл как минимум сантиметров на десять, но ей было плевать на это с высокой колокольни. Когда я упомянула их вертикальные различия, она заулыбалась, покраснела до корней волос и сказала: «Ужасно мило, правда?»
Слегка запыхавшись, Эл останавливается передо мной.
– Ты сегодня работаешь, да?
Я откашливаюсь:
– Ага.
– Никогда не поздно найти работенку на лето в торговом центре, Уилл. – Она прислоняется к джипу и легонько пихает меня локтем. – Со мной.
Я качаю головой.
– Мне нравится в «Харпи».
Огромный пикап с высокой подвеской несется по соседнему ряду к выезду с парковки.
– Тим! – вопит Эллен.
Тим резко останавливается и машет нам рукой, и в ту же секунду машина проносится прямо перед ним; еще пара сантиметров, и его размазало бы по асфальту.
– О господи, – тихо выдыхает Эллен так, что слышу ее только я.
Мне кажется, они созданы друг для друга.
– Спасибо за предупреждение! – кричит он.
Даже на вторжение пришельцев Тим, наверное, выдал бы: «Прикольно», – или типа того.
Вскоре он подходит к нам, засовывает телефон в задний карман и целует Эллен. И это не какой-нибудь слюнявый поцелуй с языком, нет, он будто бы говорит: «Привет-я-скучал-по-тебе-а-ты-все-такая-же-красивая-как-на-первом-свидании».
У меня вырывается тихий вздох. Научись я вовремя отводить глаза от целующихся парочек, уверена, моя жизнь стала бы как минимум на два процента легче.
Не то чтобы я ревную кого-то из них. Тим не отнимает у меня Эллен, и я не хочу встречаться с ним сама… Но кое-чему я все-таки завидую. Я тоже хочу целоваться с кем-то при встрече.
Я отвожу глаза и, сощурившись, разглядываю беговую дорожку вокруг футбольного поля.
– Что там такое делают эти девчонки?
По дорожке бежит стайка девиц в розовых шортах и маечках в тон.
– Тренируются к конкурсу красоты, – отвечает Эллен. – Все лето будут бегать. Одна девчонка с моей работы там занимается.
Я даже не пытаюсь сдерживаться и закатываю глаза. Наш город Кловер ничем не примечателен: футбольная команда изредка выходит в плей-офф, и кто-нибудь из ее игроков то и дело уезжает в большой мир и добивается там признания. Но причина, по которой наш городишко еще отмечают на картах, в другом: здесь проводится старейший в Техасе конкурс красоты. Впервые Юную Мисс Люпин[2] выбрали еще в тридцатых, и с каждым годом действо только набирало масштабы и вместе с тем становилось все смехотворнее. Уж можете мне поверить: моя мама председательствует в комиссии конкурса последние пятнадцать лет.
Эллен выуживает ключи у Тима из переднего кармана шортов и приобнимает меня.
– Хорошего тебе дня на работе. Не обожгись маслом и все такое.
Она обходит машину, чтобы отпереть водительскую дверь, и кричит Тиму по другую сторону:
– Тим, пожелай Уилл хорошего дня.
Он на секунду поднимает голову, и я вижу улыбку, которую так любит Эллен.
– Уилл. – Бо́льшую часть времени Тим торчит в телефоне, но стоит ему заговорить… и сразу становится ясно, почему с ним такая девушка, как Эл. – Надеюсь, тебя ожидает хороший день.
Он отвешивает мне глубокий поклон.
Эл закатывает глаза, устраивается за рулем и закидывает в рот очередную подушечку жевательной резинки.
Я машу им на прощание и на полпути к своей машине вижу, как они проносятся мимо и Эллен опять вопит «Пока!», перекрикивая песню Долли Партон «Why’d You Come Here Looking Like That», гремящую из динамиков.
Я копаюсь в сумке в поисках ключей, когда замечаю, как Милли Михалчук вразвалочку ковыляет по тротуару на другую сторону парковки.
Я мгновенно понимаю, что сейчас произойдет. На минивэн ее родителей облокотился Патрик Томас – пожалуй, величайший мудак нашего времени. У него есть суперспособность придумывать людям прозвища, которые прилипают к ним навсегда. Иногда это крутые прозвища, но чаще всего что-то типа Йииха-ханна – как будто лошадь ржет, – потому что у девушки зубы… ну… лошадиные. Остроумно, знаю.
Стыдно признаться, но Милли – та самая девчонка, на которую я всю жизнь смотрю с мыслью: «Могло быть и хуже». Я, конечно, тоже толстая, но Милли толстая настолько, что ей приходится носить брюки на эластичном поясе, потому что штанов ее размера с пуговицами и молниями просто не шьют. Глаза у нее посажены слишком близко, а нос вздернут, как пятачок. А еще она носит футболки с щенятами и котятами – и нет, не шутки ради.
Патрик загораживает водительскую дверь. Он и его дружки-отморозки уже хрюкают, как свиньи. Милли села за руль всего несколько недель назад и теперь гоняет на своем минивэне с таким видом, будто это «камаро».
Она вот-вот завернет за угол и обнаружит этих придурков, толпящихся у ее машины, и я кричу:
– Милли! Погоди!
Оттянув вниз лямки своего рюкзака, Милли сворачивает с намеченного курса и направляется ко мне, расплывшись в улыбке так, что ее розовые щеки почти касаются век.
– Приветики, Уилл!
Я тоже улыбаюсь.
– Привет. – Вообще-то я не придумала, что скажу, когда она подойдет. – Поздравляю с правами!
– Ой, спасибо! – Она снова улыбается. – Очень мило с твоей стороны.
Из-за ее плеча я наблюдаю за Патриком Томасом: он поднимает пальцем кончик носа, изображая пятачок.
Милли принимается долго и подробно рассказывать, как впервые заправляла машину и настраивала радио под себя после мамы. Патрик переводит взгляд на меня. Он из тех, кому совсем не хочется мозолить глаза, – но будем честны: не мне пытаться стать невидимкой. В комнате слона не утаишь.
Милли щебечет еще минут пять, и Патрик с друзьями наконец сдаются и уходят. Она размахивает руками, указывая на автомобиль у себя за спиной.
– Нет, серьезно, на курсах вождения даже не учат заправляться, но вообще-то…
Я ее перебиваю:
– Слушай. Прости меня, пожалуйста, но я опаздываю на работу.
Она кивает.
– Еще раз поздравляю.
Милли идет к машине, и я провожаю ее взглядом. Прежде чем сдать назад, она поправляет все зеркала, а потом выезжает с почти опустевшей парковки.
•
Я останавливаюсь за «Хот-догами и бургерами у Харпи», прохожу через дорожку автокафе и нажимаю кнопку звонка у служебного входа.
Ответа нет. Я звоню еще раз.
Техасское солнце нещадно печет мне макушку.
Пока я жду, к окну заказов подъезжает странного вида мужчина в рыбацкой шляпе и грязной майке и диктует болезненно подробный заказ, вплоть до точного количества маринованных огурчиков, которое он хотел бы видеть в своем бургере. Голос из динамиков озвучивает стоимость заказа. Мужчина смотрит на меня поверх темных очков в оранжевой оправе и говорит:
– Привет, сладенькая.
Я резко разворачиваюсь, плотно прижав платье к бедрам, и четыре раза вдавливаю звонок. Мне до того не по себе, что сводит желудок.
Я не обязана ходить на работу в платье – можно носить форменные брюки, но их эластичный пояс недостаточно эластичен для моих бедер. Я считаю, виноваты брюки. И размер бедер предпочитаю относить к списку своих достоинств, а не недостатков. Блин, в каком-нибудь семнадцатом веке за девушку с такой фигурой, созданной для легких родов, давали бы стадо коров или типа того.
Дверь приоткрывается, и раздается голос Бо:
– Первые три раза я тебя тоже слышал.
Во всем теле начинает покалывать. Я не вижу его, пока он не открывает дверь пошире, чтобы впустить меня. Полоса уличного света падает ему на лицо: на подбородке и щеках – свежая щетина, словно перца сыпанули. Это символ свободы. Занятия в школе Бо – пафосном католическом заведении со строгим дресс-кодом – закончились в начале этой недели.
Автомобиль у меня за спиной с рычанием газует, и я вбегаю внутрь. Пара секунд – и глаза привыкают к полумраку.
– Извини, что опоздала, Бо, – бормочу я.
Бо. Слово мячиком подпрыгивает у меня в груди, и мне это нравится. Мне нравится завершенность таких коротких имен. Они как бы говорят: «Да, я уверен».
Внутри меня поднимается горячая волна, и жар заливает щеки. Я провожу пальцами по челюсти и чувствую, как обмякают ноги.
Правда такова: я по уши втюрилась в Бо в первую же встречу.
Его непослушные каштановые волосы в идеальном беспорядке топорщатся на макушке. В красно-белой форме он выглядит нелепо, точно медведь в пачке. Рукава синтетической рубашки плотно обтягивают его предплечья, отчего я поневоле задумываюсь, как много общего у его бицепсов и моих бедер. (За исключением способности отжиматься.) Из-под ворота у него выглядывает тонкая серебряная цепочка; губы, как всегда, красные благодаря его нескончаемому запасу леденцов с искусственными красителями.
Он протягивает ко мне руку, будто хочет обнять.
Я делаю глубокий вдох…
…И выдыхаю, когда он тянется ко мне за спину, чтобы защелкнуть дверной замок.
– Рон болеет, поэтому сегодня тут только мы с тобой, Маркус и Лидия. Видимо, ей сегодня перепала двойная смена, так что имей в виду.
– Ага, спасибо. Ну что, со школой покончено?
– Ага, никаких больше занятий.
– Мне нравится, что ты называешь уроки «занятиями». Будто ты уже студент и ходишь только на пару часов в день, а в остальное время дрыхнешь на диванчике или… – Я вовремя спохватываюсь. – Пойду брошу вещи.
Он сжимает губы в тонкую линию и почти улыбается.
– Давай.
Я ухожу в комнату отдыха и запихиваю свою сумочку в шкафчик.
Я, конечно, далеко не из тех, кто умеет хорошо и складно говорить, но то, что извергает мой рот в присутствии Бо Ларсона, не назовешь даже вербальной диареей. Натуральный словесный понос. Какая мерзость.
Мы познакомились в один из его первых рабочих дней. Я протянула руку и представилась:
– Уиллоудин. Кассирша, фанатка Долли Партон, местная толстушка. – Я подождала ответа, но он молчал. – В смысле список моих достоинств этим не ограничивается, но…
– Бо, – сказал он сухо, но губы его при этом растянулись в улыбке. – Меня зовут Бо.
Он сжал мою ладонь, и вереница воспоминаний, никогда не бывших явью, пронеслась у меня в голове. Вот мы сидим в кино и держимся за руки. Вот идем вместе по улице. Вот сидим в машине…
А потом он отпустил мою руку.
Тем вечером я вновь и вновь проигрывала в голове подробности нашего знакомства и поняла, что он не поморщился, когда я назвала себя толстушкой.
И мне это понравилось.
Слово «толстый» вызывает у людей неловкость. Но ведь при встрече первым делом замечают мое тело. Толстое тело. Точно так же я сама обращаю внимание на чьи-нибудь большие сиськи, блестящие волосы или костлявые коленки. И про все это можно говорить, однако, когда произносишь вслух «толстая» (а как еще меня описать?), люди бледнеют и поджимают губы.
Но я такая. Я толстая. Это не ругательство. Не оскорбление. Во всяком случае, я его употребляю в другом смысле. А потому предпочитаю сразу озвучить этот факт и закрыть тему.
Два
Я надраиваю прилавок, когда в «Харпи» входят двое парней и девушка. Работы так мало, что, кажется, скоро я сотру эмаль.
– Что будете заказывать? – Я не поднимаю глаз.
– Бо! Разыгрывающий защитник «Бульдогов „Святого Креста“»! – сложив руки рупором, провозглашает один из парней тоном спортивного комментатора.
Поскольку Бо не появляется, оба парня начинают скандировать его имя:
– Бо! Бо! Бо!
Девушка, стоящая между ними, закатывает глаза.
– Бо! – кричит Маркус. – Выходи уже, а то твои дружки никак не заткнутся.
Бо выходит из кухни, запихивая в задний карман форменный козырек, и скрещивает руки на накачанной груди.
– Привет, Коллин, Рори, – говорит он.
Затем кивает девушке.
– Эмбер.
Он облокачивается на прилавок позади нас, увеличивая расстояние между собой и своими приятелями.
– Как вас занесло в этот район?
– На экскурсию пришли, – отвечает Коллин.
Бо откашливается, но молчит. Воздух между ними потрескивает от напряжения.
Второй парень – судя по всему, Рори – изучает меню на прилавке.
– Эй, – обращается он ко мне, – можно два хот-дога? Только не кладите ничего, кроме горчицы и маринованных овощей.
– Угу. – Я вбиваю заказ в кассу, пытаясь не пялиться на гостей.
– Давненько не виделись, – говорит Эмбер.
Как такое вообще возможно? В выпускных классах школы Святого Креста от силы тридцать учеников.
Коллин приобнимает Эмбер за плечи.
– В зале тебя не хватало. Где ты пропадаешь?
– То тут, то там, – отвечает Бо.
– Что-нибудь из напитков? – спрашиваю я.
– Ага, – говорит Рори и протягивает мне пятидесятидолларовую купюру.
– Сдачу дам максимум с двадцатки. – Я указываю на маленькое, написанное от руки объявление, приклеенное скотчем к кассе.
– Бо, – говорит Коллин, – у меня с собой только карта. Может, сделаешь другу одолжение и поможешь с разменом?
На минуту повисает гробовая тишина.
– Кошелька с собой нет.
Коллин усмехается.
Эмбер, Восхитительная-Девушка-Закатывающая-Глаза, шарит в кармане и выкладывает на прилавок десятку.
Я протягиваю Рори сдачу и говорю:
– Ваш заказ скоро будет готов.
Коллин поворачивается ко мне.
– Как тебя зовут?
Я открываю рот, чтобы ответить, но…
– Уиллоудин. Ее зовут Уиллоудин, – произносит Бо и прибавляет: – Мне нужно работать.
Он направляется на кухню и даже не оборачивается, хотя друзья окликают его и просят вернуться.
– Мне нравится щетина, – говорит Эмбер. – Тебе идет.
Но Бо уже ушел.
Она вопросительно на меня смотрит, и я пожимаю плечами.
•
Подъехав к дому, я направляюсь на задний двор и вхожу внутрь через раздвижные стеклянные двери. Парадную дверь заклинило много лет назад. Мама вечно твердит, что нам нужен мужик, который бы ее починил, но тетя Люси всегда говорила, что это идеальный повод никогда не отвечать на звонки в дверь. И я склонна с ней согласиться.
Мама, по-прежнему облаченная в медицинскую форму, сидит за столом и смотрит новости по портативному телевизору; ее светлые волосы уложены в высокий пучок. Сколько себя помню, она всегда смотрела свои шоу здесь, потому что диван в гостиной почти неизменно занимала Люси. Но прошло уже полгода с похорон Люси, а мама до сих пор смотрит телик на кухне.
Мама качает головой в ответ на слова телеведущего и говорит:
– Привет, Пышечка. Ужин в холодильнике.
Я кидаю сумочку на стол и достаю тарелку, затянутую пищевой пленкой. Последние дни учебы совпадают с началом подготовки к конкурсу красоты, а значит, мама на диете. А когда она на диете – на диете и все окружающие. Вывод: на ужин у нас салат с куриной грудкой.
Могло быть и хуже. Бывало и хуже.
Она цокает языком.
– У тебя на лбу какое-то воспаление. Ты ведь не ешь всю эту жирную пищу, которую вы там продаете, правда?
– Ты же знаешь, я все равно не особо люблю бургеры и хот-доги.
Я не вздыхаю. Хочется, но мама услышит, и неважно, насколько громко включен телевизор. Пройдет еще два года, я уеду учиться в колледж в другом городе, но мама все равно услышит мой вздох за сотню миль от дома, позвонит мне и скажет: «Ну, ну, Пышечка, ты же знаешь, как я не люблю, когда ты вздыхаешь. Нет ничего менее привлекательного, чем недовольная жизнью молоденькая девушка».
К этой мудрости у меня очень много вопросов.
Я сажусь ужинать и щедро выдавливаю салатную заправку в свою тарелку, потому что на восьмой день Бог сотворил соус ранч[3].
Мама скрещивает ноги и вытягивает носочки, разглядывая облезающий педикюр.
– Как работа?
– Нормально. Сегодня какой-то старикан в автокафе ко мне подкатывал. Назвал «сладенькой».
– О-о-о… Ну, если подумать, это в некотором роде комплимент.
– Мам, ты чего? Это мерзко.
Она нажимает на кнопку пульта и выключает телевизор.
– Детка, поверь, круг доступных тебе мужчин сужается по мере того, как ты взрослеешь. И неважно, насколько хорошо ты за собой следишь.
В этом разговоре я участвовать не желаю.
– Рон заболел.
– Несчастный малый, – смеется она. – Знаешь, в старших классах он был по уши в меня влюблен.
С тех пор как я устроилась на работу, мама вспоминает об этом по меньшей мере раз в неделю. Но я помню, как на День благодарения, когда я только отправила в «Харпи» свое резюме, Люси сказала мне, что, по ее мнению, дело было с точностью до наоборот. Однако, если верить маме, по ней сходили с ума все парни города. «Каждому хотелось отведать кусочек лакомой Мисс Люпин города Кловера», – сказала она заплетающимся языком как-то вечером после нескольких бокалов вина.
Конкурс красоты – единственное значимое достижение моей матери. Она все еще влезает в то самое платье, и об этом факте никому не дозволено забывать. Как глава организационного комитета и официальная хозяйка конкурса она считает своим долгом ежегодно втискиваться в платье и раз за разом выходить на бис, к восторгу многочисленных поклонников.
На мои ступни опускается увесистая тушка Буяна, кота Люси. Я шевелю пальцами, и он урчит.
– Видела сегодня, как какие-то девчонки тренируются к конкурсу красоты после школы.
Мама ухмыляется:
– Ну что я могу сказать, с каждым годом конкуренция все жестче.
– А у тебя как дела? Как там в доме?
– Ой, знаешь, тот еще денек. – Она листает чековую книжку, потирая рукой висок. – Сегодня мы потеряли Юнис.
– Ох, блин. Сочувствую, мам.
Раз в году, как у Золушки, мир моей матери наполняется гламуром и блеском. Именно о такой жизни она всегда мечтала, однако все остальное время она работает санитаркой в доме престарелых «Ранчо Буэна Виста». В список ее должностных обязанностей входят столь захватывающие занятия, как ежедневная раздача лекарств, кормление стариков и подтирание им задниц.
Юнис была маминой любимицей. Она путала маму с одной из своих сестер и, когда та наклонялась к ней, помогая встать, нашептывала на ухо свои детские тайны.
– Она съела после обеда свой любимый десерт и закрыла глаза. – Мама качает головой. – Я подождала ее несколько минут – думала, она задремала. – Потом встает и целует меня в макушку. – Пойду спать, Пышечка.
– Споки.
Я дожидаюсь звука закрывшейся двери, прежде чем похоронить ужин в помойном ведре под бесплатной газетой. Потом зачерпываю соленых крендельков, хватаю газировку и взбегаю вверх по лестнице. Проходя мимо запертой двери в комнату Люси, я на секунду останавливаюсь и провожу пальцами по ручке.
Три
– Я решила, что этим летом займусь с Тимом сексом, – говорит Эллен, копаясь в своем обеде и вылавливая кубик сыра, который затем отправляет в рот.
Вот уже год каждую пятницу Эл «решает» заняться с Тимом сексом. Серьезно, перед каждыми выходными мы взвешиваем все «за» и «против» того, чтобы Эллен и Тим наконец сделали это.
– Звучит тупо. – Я не поднимаю глаз от тетрадок.
Я не плохая подруга, просто мы дискутировали на эту тему бессчетное множество раз. Кроме того, сегодня последний день учебы, а у меня впереди еще один экзамен. Я пытаюсь зубрить, а Эл – нет, потому что уже всё сдала.
Набив рот засахаренным пеканом, она спрашивает:
– Почему «тупо»?
– Проверь меня. – Я закидываю в рот несколько виноградин и протягиваю ей таблицу со сравнительным анализом органов государственной власти. – Потому что это тебе не свадьба. Нельзя сказать: «О-о-о, мне нравятся летние цвета. Лучше сделаю это летом и надену белье в оттенках любимого времени года». Нет. Ты должна делать это, когда действительно захочешь.
Она закатывает глаза.
– Но лето – это же вроде как время перемен. Я могла бы вернуться в школу женщиной. – Эллен не жалеет драматизма в интонациях.
В ответ я тоже закатываю глаза. Ненавижу болтовню ради болтовни. Будь у Эл серьезные намерения, я бы уже перебралась к ней через стол и обсудила все нос к носу в мельчайших подробностях. Но она ничего такого не сделает. Не могу понять, как можно столько трепаться о гипотетическом сексе.
Почувствовав, что я не заглотила наживку, она смотрит на листок с таблицей.
– Три ветви государственной власти.
– Исполнительная, законодательная и судебная.
Ладно, теперь я готова чуть-чуть ей подыграть.
– Да и вообще сам по себе секс не делает тебя женщиной. Что за дурацкое клише! Хочешь заняться сексом – вперед. Но зачем придавать ему дополнительные оттенки и смыслы? Ты сама себе готовишь почву для разочарования.
Она хмурится, понурив плечи.
– Сколько в Конгрессе сенаторов и представителей?
– Четыреста тридцать пять и сто.
– Нет, но почти. Ты перепутала цифры местами.
– Точно. – Я повторяю их себе под нос. – И время года совершенно не имеет значения, лишь бы ты чувствовала, что пора. Верно же? Зима, например, – это тоже прикольно, потому что все думают об одном: «О боже, как холодно. Согреем же друг друга!»
– Ну да, да, – смеется она. – Ты права.
Но я не хочу быть права. Не хочу, чтобы у Эл секс случился раньше, чем у меня. Может, это эгоистично, но я не понимаю, как смириться с тем, что у нее появится опыт, которого нет у меня. Наверное, я просто боюсь, что не смогу оставаться ее близкой подругой. Ну правда, секс – штука серьезная, и как мне давать ей советы на этом пути, если я понятия не имею ни о маршруте, ни о месте назначения?
Я хочу сказать, чтобы она не торопилась. Но они с Тимом встречаются уже почти полтора года, а она до сих пор краснеет, когда говорит о нем. Не знаю, возможно ли измерить любовь, но, кажется, это уже неплохой показатель. И потом, как я могу ее отговаривать, если единственный мой аргумент – это мои собственные чувства?
Пока я просматриваю свои записи, мимо между столами проходит Милли с подносом, полным еды. За ней следует ее лучшая подруга Аманда Ламбард. Вместе эта парочка являет собой гигантскую движущуюся мишень с надписью «ПОИЗДЕВАЙСЯ НАД НАМИ».
У Аманды ноги разной длины, поэтому она носит ортопедические ботинки на толстой подошве, которые делают ее похожей на Франкенштейна (во всяком случае, так утверждает Патрик Томас). В детстве Аманда не носила коррекционную обувь и хромала так, что бедра при каждом шаге ходили ходуном вверх-вниз. Ее это, кажется, нисколько не смущало, но народ все равно вечно пялился. Если подумать, прозвище ей дали довольно дурацкое: Франкенштейн ведь был доктором, а не монстром.
Милли машет, и я быстро поднимаю руку в ответ, когда она с нами равняется.
Эл усмехается:
– Новая подружка?
Я пожимаю плечами.
– Иногда мне ее жалко.
– Как по мне, так она вполне довольна жизнью.
Пока мы заканчиваем обедать, Эл задает мне новые вопросы по экзамену.
– Какая система отвечает за то, чтобы никакая ветвь власти не получила избыточного влияния?
– Система сдержек и противовесов.
– Кстати, как там у тебя дела на работе? Как поживает Мальчик-из-частной-школы?
Я натягиваю на палец пружинку, скрепляющую листы тетради.
– Хорошо. – Я опускаю взгляд в тарелку. – Он хороший.
Мне так хочется рассказать про его мерзких друзей и про щетину у него на щеках… Только как это сделать, чтобы у нее не сложилось впечатление, будто я конкретно чокнулась и храню обрезки его ногтей в шкатулке под кроватью? Вчера вечером мне пришлось трижды пересчитывать деньги в кассе, потому что он все время топтался поблизости.
– Мне, конечно, нравится «Свит сикстин»[4], но я немножко завидую, что ты там у себя работаешь с парнями. – Она закидывает недоеденную морковку в пластиковый пакет с молнией и застегивает его. – До сих пор не верится, что мы работаем порознь.
Эл никогда не устанет напоминать, что я нарушила наши планы на летнюю подработку, согласившись на предложение «Харпи». Но если она не догадывается, почему я не хочу работать в магазине одежды, где ни одна вещь на меня не лезет, то сама я не собираюсь ей ничего разжевывать.
– Какое тебе дело до других парней? Разве не ты только что говорила, что хочешь переспать с Тимом?
Она пожимает плечами.
– Да просто было бы прикольно.
После обеда я отправляюсь на экзамен по праву. Вот и все. Десятый класс окончен. С парковки раздаются первобытные вопли и визг шин. Но я ничего не ощущаю – никаких перемен. Наоборот, я будто бы застряла и все жду, когда же начнется моя жизнь.
