Джозеф Луцци
Секрет Боттичелли. Загадка потерянных и обретенных шедевров

Но у Боккаччо были поводы для сомнений. Не все в его ученом и зачастую скептическом кругу были в восторге от мысли, что он будет говорить о таком тонком предмете, как эпическая поэзия, с теми, кого некоторые пренебрежительно называли «сбродом». Были и более набожные читатели, не соглашавшиеся с несколько еретическими религиозными идеями «Божественной комедии», имевшей наглость поместить обычного флорентийского гражданина (самого Данте) на вершины христианского рая. Боккаччо, который стал известен как скандальный автор и весельчак,^[86]. к моменту создания цикла лекций на самом деле был выдающимся ученым и глубоко верующим человеком. Он сожалел о чувственной природе его непристойного «Декамерона», произведения, наполненного развратными монахинями и священниками и безостановочным блудом: например, в одном рассказе монах склонял благочестивую красавицу к сексу, говоря ей, что он лишь пытается «вернуть дьявола в ад» каждый раз, когда входит в нее^[87]. К 1373 году Боккаччо пришел к убеждению, что поэзия – это «стабильная и неподвижная наука, основанная и закрепленная на вечных принципах», а не то, что следует разделять, как зловеще предупреждал его самый уважаемый наставник в письме, «inter ydiotas in tabernis et in foro», с идиотами в таверне и на рыночной площади^[88]. Однако пожилой ученый, страдавший от патологического ожирения и множества других недугов, нуждался в деньгах. Поэтому он с неохотой принял приглашение.

Несмотря на опасения Боккаччо, трудно представить кого-либо более подходящего для этой задачи. Тосканец, родившийся в 1313 году, всего за десять лет до смерти Данте, Боккаччо был родственником музы Данте Беатриче Портинари через вторую жену своего отца, а его образование и путешествия обеспечили ему постоянный контакт с людьми, знавшими Данте при жизни^[89]. В своем «Малом трактате в похвалу Данте», написанном в 1351–1355 годах, он превратил элементы жизни поэта в легенду и предположил, что его поэтическое дарование было предначертано Богом. Боккаччо писал, что, когда мать Данте была беременна им, ей приснилось, что она находится под «возвышенным лавровым деревом» (символ поэзии), где она родила сына, «который за короткое время, питаясь только ягодами, упавшими с лаврового дерева», превратился в пастуха, а затем в павлина^[90]. По словам Боккаччо, сам Бог даровал флорентийцам такого человека, как Данте, «первым открывшего путь возвращения Муз, изгнанных из Италии»^[91].

И вот 23 октября 1373 года, спустя всего полвека после смерти Данте, грузный Боккаччо вышел на трибуну, чтобы прочитать первую из серии лекций по «Божественной комедии». Местом действия была часовня Санто-Стефано, расположенная по соседству с аббатством, где Данте вырос, слушая григорианское пение монахов. Среди слушателей были купцы, торговцы, художники и ремесленники, а также ученые, писатели и поэты. Все они собрались, чтобы услышать, как Боккаччо, по его собственным словам, «читает текст творца и излагает возвышенные смыслы, скрытые под поэтической завесой «Комедии» Данте… [для]. людей с тонким восприятием и восхитительной проницательностью ума»^[92]. Расписание было тяжелым, особенно для человека в состоянии Боккаччо. Он должен был выступать почти ежедневно и за несколько коротких месяцев прочесть все сто песен Данте.

Но после того, как Боккаччо прочитал шестьдесят лекций, дойдя лишь до XVII песни Ада, он заболел. В январе 1374 года, всего через несколько месяцев после начала цикла, занятия были прерваны^[93]. К весне того года Флоренцию охватила очередная волна Черной смерти, которая унесла тысячи жизней и свела на нет любую возможность возобновления лекций после выздоровления Боккаччо^[94]. Этого так и не случилось. В 1375 году Боккаччо умер, своей внезапной кончиной положив конец самой многообещающей первой главе флорентийской загробной жизни Данте.

Конец этой первой живой презентации произведений Данте был обусловлен не только невезением и плохим здоровьем. Несмотря на то что он принял предложение, опасения Боккаччо не рассеялись. Он становился все более восприимчивым к критике со стороны своих коллег-гуманистов, не одобрявших якобы вульгарную идею публичного мероприятия, осмелившегося преподать возвышенность стихов Данте непосвященным и, в глазах многих литературных львов Флоренции, людям низменным. На Данте также нападали богословы, например Гвидо Вернани, называвший Данте посланником дьявола. Критика Данте была настолько яростной, что Боккаччо почувствовал облегчение, когда серия лекций была приостановлена. Он воспринял свою болезнь как божественное наказание за то, что вообще взялся за эти лекции^[95].

Прерванная серия стала поворотным пунктом в репутации Данте. Он продолжал оставаться знаменитостью, особенно во Флоренции, а беседы Боккаччо привели к шквалу подобных инициатив по всей Италии. В период с 1375 по 1400 год публичные чтения «Божественной комедии» были организованы в Болонье, Ферраре, Венеции, Пизе, Сиене и других городах^[96]. В 1391 году программа была даже возобновлена во Флоренции, а честь ее проведения была предоставлена ученому Филиппо Виллани, сыну самого известного раннего историка Флоренции Джованни Виллани. Но многие, особенно в ученых кругах, оставались не слишком радушными к призраку Данте. По иронии судьбы, наибольший вызов популярности и престижу Данте (редкое сочетание в высокодуховном мире флорентийской культуры) бросил один из ближайших друзей Боккаччо – гуманист, который, образно говоря, витал над лекциями Боккаччо в Санто-Стефано, как бранный дух. В то время самым знаменитым писателем в Италии, да и во всей Европе, был Франческо Петрарка. Петрарка родился в тосканской семье, которая, как и семья Данте, была вынуждена отправиться в политическое изгнание. Данте был дружен с отцом Петрарки и, вероятно, встречался с юным Франческо, когда тот был еще мальчишкой. Многие ученые представляли себе, как престарелый Данте усаживает юного Франческо, своего литературного наследника, на колени. Как и Данте, Петрарка провел большую часть своей сознательной жизни в изгнании. Но на этом их взаимосвязь явно исчерпывается, в основном из-за желания Петрарки разорвать любые узы, которые могли бы связать его с человеком, чей огромный кенотаф на площади Санта-Кроче во Флоренции гласит, наверняка к посмертному неудовольствию Петрарки, oratissimo poeta, «самый почитаемый поэт». Если изгнание Данте было горькой и тревожной историей постоянной борьбы, изгнание Петрарки было безбедным. Он жил во французской провансальской деревне Воклюз, живописном месте, покрытом коврами лаванды, и много путешествовал как в свое удовольствие, так и по заманчивым предложениям по работе. Его профессиональные навыки дипломата, придворного и ученого были востребованы самыми влиятельными покровителями и политиками Европы. Его жизнь была похожа на жизнь выдающегося (и имеющего постоянный доход) профессора гуманитарных наук, которого часто приглашают на престижные международные должности, а не на удел Данте, политического изгнанника, борющегося за свою жизнь и средства к существованию и обреченного на соленый хлеб вдали от Флоренции. Если Петрарка был обласкан вниманием и купался в почестях, Данте был отверженным всем миром скитальцем.

В начале своей карьеры Петрарка принял религиозный сан и, будучи прелатом, имел стабильный доход, а также достаточно времени для занятий литературой. Как и Данте, он писал на тосканском наречии, даже живя во Франции. Впрочем, их поэзия отличалась столь же сильно, как и их личности. Эмоциональный язык Данте отражал остроту его религиозных и моральных воззрений, а также чувства человека, потерявшего все. Утонченные, элегантные стихи Петрарки подтверждали его научную отрешенность от мирских дел и были похожи на ровный мелодичный звон наслаждения с легким оттенком душевной меланхолии, жизни, посвященной уединению и учебе. Когда Данте умер в 1321 году, Петрарка был еще подростком и не достиг литературных высот, поэтому Данте так и не написал ни слова о человеке, который стал его посмертным соперником. Сравнение этих двоих стало литературным ритуалом для более поздних писателей, таких как итальянский поэт-патриот Уго Фосколо, который видел в них конкурирующие модели человеческой природы: духовные стремления оторванного от современности Данте против житейских сложностей слишком современного Петрарки^[97].

Когда Петрарке было сорок шесть и он уже стал знаменитостью, среди писем от поклонников он получил послание на латыни, написанное в стихотворном стиле и изобилующее похвалами от начинающего писателя, который был всего на девять лет младше его, по имени… Боккаччо. Петрарка, всегда восприимчивый к лести и знающий толк в искусном изъяснении на латыни, ответил добром на добро: той осенью 1350 года Петрарка направлялся на юбилей в Рим, и они договорились встретиться. Боккаччо предвкушал встречу, затаив дыхание: он поклонялся Петрарке издалека в течение пятнадцати лет, описывая его как «vir illustris», выдающегося человека, в своей хвалебной латинской биографии «De vita et moribus domini Francisci Petracchi de Florentia» («О жизни и нравах флорентийского мастера Франческо Петрарки», 1341–1342)^[98]. Они сразу же поладили. Петрарка оставался во Флоренции в качестве гостя Боккаччо в течение нескольких дней – этого времени было достаточно, чтобы познакомиться с другими флорентийскими поклонниками. Перед отъездом Боккаччо преподнес ему прощальный подарок: кольцо.

Оно символизировало их отношения, длившиеся десятилетия: Боккаччо был придворным, а Петрарка – царственной особой. Их дружба отличалась искренней привязанностью и взаимными теплыми чувствами, но не обходилась и без ссор, особенно когда речь заходила о Данте. Каким бы знаменитым ни стал Боккаччо после той первой встречи в 1350 году (его «Декамерон» был опубликован всего несколько лет спустя), он всегда будет играть роль второго плана по отношению к Петрарке, который принял его в первый литературный триумвират Италии, но отвел ему лишь незначительное третье место после Данте и, конечно, самого Петрарки^[99].

В 1359 году, за четырнадцать лет до лекций о Данте, Боккаччо послал Петрарке издание «Комедии», которое переписал от руки. Эта великолепная рукопись была одной из трех, которые Боккаччо создал за свою жизнь; он также проиллюстрировал издание «Божественной комедии». В рукописный том Боккаччо также включил сборник из пятнадцати сонетов Данте, первое издание своего «Малого трактата в похвалу Данте» и латинскую поэму, восхваляющую Петрарку как спасителя «нашей Италии». Когда дело касалось подарков, Петрарка предпочел бы, чтобы Боккаччо ограничился кольцами. «Если бы мои многочисленные заботы не были столь неотложными, – язвительно писал он в ответном письме, – я мог бы даже попытаться в меру своих сил спасти [Данте]»^[100]. Как и обычно, его намерением было показать, что Данте уже не имел значения. Он отнес его к категории просто «диалектных» поэтов, пишущих о любви, поставив его в один ряд с такими несущественными фигурами, как ныне забытый Гиттоне д’Ареццо. В его словах кроется глубокая ирония. Петрарка пытался позиционировать себя как великого итальянского эпического поэта, автора длинной латинской поэмы «Африка», посвященной Второй Пунической войне и римскому полководцу Сципиону Африканскому, произведения, которое должно было сделать его наследником Вергилия^[101]. Но эта многословная эпопея оказалась неудачной, а текст, который сделал Петрарку знаменитым, его сонеты к Лауре, были именно той любовной поэзией на тосканском диалекте, которую он высмеивал в Данте.

Беспрестанное очернение Данте Петраркой стало приносить свои плоды. Во втором издании «Малого трактата в похвалу Данте» 1360-х годов Боккаччо был гораздо менее восторженным, чем в первой версии, вышедшей десятилетием ранее. Он опустил свое утверждение о том, что Данте вернул муз в Италию, и убрал его сравнение с флорентийским Гомером и Вергилием. Вместо этого, следуя примеру Петрарки, Боккаччо понизил его до статуса народного поэта, писавшего на непритязательном диалекте, того, кто, по сути, создавал тексты для скромных читателей, которых Петрарка презрительно называл «шерстяниками и трактирщиками»^[102]. Многие флорентийцы из низших слоев знали стихи «Божественной комедии» так же, как сегодня подростки знают тексты поп-песен. Но для Петрарки культовый статус Данте был признаком его литературной безродности: Петрарка действительно был тем «уважаемым наставником», который спросил Боккаччо, как «идиоты в таверне» могут оценить поэзию, что было неявным оскорблением популярных писателей вроде Данте. Петрарка считал, что литературный язык должен быть предназначен для образованных людей, а не для массового потребления. Он был не одинок в этом мнении. Один из приверженцев его культа латинской древности, гуманист Никколо Никколи, презрительно заметил, что Данте был поэтом для «сапожников и пекарей», а его работы лучше всего подходят для «бакалейщиков, чтобы заворачивать [в них]. соленую рыбу»^[103].

Данте считал иначе: одним из главных тезисов его прорывного исследования романских языков «О народном красноречии» было утверждение, что поэты, пишущие на «прославленном просторечии», тем самым сохраняют то, что прочно вошло в повседневную речь^[104]. В титанической борьбе между эго Петрарки и наследием Данте Боккаччо оказался где-то посередине. Он понимал, что новая итальянская литературная традиция должна быть такой же сильной, энергичной и экспериментальной, как у Данте, но при этом такой же утонченной, музыкальной и эрудированной, как у Петрарки. Однако хрупкое эго Боккаччо и его юношеская преданность Данте не могли противостоять человеку, которого он боготворил, называя его на латыни dominus Franciscus Petraccus, мастер Франческо Петрарка.

Для Боккаччо, как и для многих других, выбор между Петраркой и Данте был связан не только с книгами. Это была борьба за душу. Для Данте поэзия была тесно связана с теологией и божественным откровением. По его мнению, Беатриче была действительно тем, что предполагало ее имя: дарительницей благословений. У Петрарки все было иначе. Муза любовной поэзии, принесшей ему славу, Лаура, хотя и была реальным человеком, была больше искусством, поэтическим кодом, который можно было собирать, разбирать и вновь собирать по мере необходимости. В одном стихотворении ее имя принимает головокружительный спектр значений, от «хвалебного» и «царственного» до «славы» и «благоговения», причем все эти итальянские корни можно вывести из слова Лаура^[105]. Для Данте Бог был Верховным поэтом: «Божественная комедия» заканчивается видением вселенной как «un volume legato con amore», книги, скрепленной любовью^[106]. С точки зрения Петрарки, поэты могут быть богоподобными в своих творческих способностях, но в конечном итоге они люди со всеми вытекающими из этого недостатками и ограничениями. Что касается веры, Петрарка называл себя благочестивым христианином и посвятил свои сонеты о Лауре Деве Марии. Но, помимо этих формальных заявлений, он также был человеком, постоянно мучимым духовными сомнениями. Они были центральной темой «Моей тайны, или Книги бесед о презрении к миру», этого невероятного сочетания эгоцентричного невроза и потрясающей эмоциональной глубины.

К 1374 году, когда умер Петрарка, в год последней лекции Боккаччо о Данте, общественное мнение стало склоняться не в пользу Данте. Широкая литературная общественность по-прежнему обожала его, но многие образованные люди стремились к литературному изяществу и устойчивому возрождению древнеримской и греческой культуры в исполнении Петрарки^[107]. Сам Боккаччо неуклонно и неумолимо отходил от энергичного тосканского диалекта своего «Декамерона», произведения, на которое оказал глубокое влияние Данте, и стал заниматься исключительно латинскими произведениями.

В 1436 году протеже Петрарки, флорентийский гуманист Леонардо Бруни, написал «Жизнь Данте», в которой отверг дантовское мифотворчество первого издания «Малого трактата в похвалу Данте» Боккаччо. В ответ на «любовь, вздохи и жгучие слезы» в биографии Боккаччо Бруни подчеркивал ученость, гражданскую позицию и общественную жизнь Данте. В заключение сравнил Данте с его наследником Петраркой, которого назвал главным писателем Италии: «Петрарка был мудрее и благоразумнее [чем Данте]., выбрав спокойную и неторопливую жизнь, а не труд в республике, разрываемой разногласиями гражданских фракций. Ибо подобные решения часто приводят к тому, что человек изгоняется из-за злобы людей и неблагодарности народа, как это и случилось с Данте»^[108]. Биографии Данте продолжали множиться, но вердикт был вынесен. Более редкие стихи Петрарки стали золотым стандартом литературы, и родился термин «петраркизм». Данте, конечно, сохранял высокое положение, особенно во Флоренции. Но перевес был в пользу Петрарки и продолжал оставаться на его стороне на протяжении всего Ренессанса.

В соперничестве между Данте и Петраркой, а точнее, в продолжающейся борьбе Петрарки с призраком Данте на карту было поставлено гораздо больше, чем культурное признание. В основе этого стремления к литературному превосходству лежала связь между художественным творчеством и религиозной верой. Для Данте с того момента, как он увидел Беатриче в 1274 году, и до самой смерти в 1321 году два эти понятия, искусство и религия, были неразделимы: стихосложение и любовь к Богу были взаимно дополняющими занятиями. Для Петрарки литература была убежищем, спасением в мире мирской и духовной неопределенности. К моменту расцвета Петрарки принцип поэзии Данте, его вера в мир как поэму Бога были поставлены под сомнение^[109]. Благодаря Петрарке родилась современная идея искусства, в то время как более старая версия Бога, а вместе с ней и наследие Данте начали сдавать свои позиции^[110].

* * *

Несмотря на то что творческий дух Данте стремился найти дом среди ученых и интеллектуалов Италии, поэты и художники продолжали встречать его с распростертыми объятиями. В одном из рассказов флорентийского автора Франко Саккетти Il trecentonovelle, сборнике «трехсот рассказов», вышедшем в 1399 году, вскоре после лекций Боккаччо, Данте пробирается по улицам Флоренции, собираясь заняться судебным делом, и натыкается на кузнеца, который «поет стихи Данте, словно песню, и так путает строки, выкидывая их то здесь, то там, так что Данте кажется, что он чем-то сильно его обидел»^[111]. Образ ничтожного простолюдина, по памяти распевающего эпическую поэму Данте на улицах, подтвердил пророчество Петрарки: Данте действительно стал культурной опорой для трактирного пьяницы и его социальных эквивалентов. Тем временем литературная личность самого Данте полностью сформировалась и приобрела черты, которые мы узнаем и по сей день. В рассказе Саккетти Данте слыл холодным, резким человеком, поэтому он ничего не сказал кузнецу. Напротив, он спокойно подошел к его кузнице, взял инструменты и бросил молот на улицу. Кузнец в недоумении спросил: «Какого дьявола ты делаешь? Ты с ума сошел?» Данте ответил: «Если не хочешь, чтобы я портил твои вещи, не порти мои»^[112].

Эта история передает свирепое ingegno, остроту ума, ассоциирующуюся с Данте, и показывает, какое распространение получила его поэма во флорентийском обществе. Саккетти рассказывает похожую историю: в ней Данте снова идет по Флоренции и сталкивается с погонщиком ослов, по сути, мусорщиком, собирающим отходы. Погонщик «пел из книги Данте», и «когда он пропел кусок, то ударил свое животное и крикнул: "Арри!"»^[113]. Данте был не слишком доволен, когда услышал, как мусорщик сказал «Арри!» так, будто этот скрипучий звук был частью «Божественной комедии», поэтому он подошел и резко ударил его, сказав: «Я не включал это "Арри!" в свою книгу»^[114]. Пастух не узнал Данте и пошел дальше, затем повернулся и насмешливо высунул язык, сказав Данте: «Получи!» Данте не остался в долгу и быстро сообразил ответ на оскорбление. Он с усмешкой сказал: «Я не отдал бы ни одного своего стиха за сотню твоих»^[115].

Самая показательная история Саккетти связана с поэтом маэстро Антонио да Ферраро. Игрок и грешник, он воплощал в себе итальянскую черту furbizia, то есть хитрость или смекалку. После дня, проведенного в азартных играх, Антонио оказался в церкви в Равенне и заметил, что в нескольких шагах от гробницы Данте перед распятием горит несколько свечей. То ли из благоговения, то ли из озорства, а скорее всего, из сочетания того и другого Антонио совершил нечто еретическое – перенес все свечи с распятия на гробницу Данте. Когда жители Равенны призвали его к ответу за этот грех, он объяснил свой, казалось бы, нечестивый поступок следующим образом: «Посмотрите на писания одного [Библии]. и другого [Данте]. Вы придете к выводу, что сочинения Данте – это чудо природы и человеческого разума, а Евангелия, напротив, глупы. И действительно, если эти Евангелия содержат что-то высокое и прекрасное, это не удивительно, поскольку Тот, Кто все видит и все имеет [Бог]., должен выражать Себя таким образом. Но еще более удивительно то, что Данте простой человек… тем не менее все видел и все написал, так что отныне я собираюсь посвятить себя ему [вместо Бога].»^[116].

В этих словах может звучать нота насмешки, но чувства, которые выражает Антонио, реальны: для него и многих других итальянцев, от низкородных и необразованных до знатных и ученых, Данте стал восприниматься как «чудо природы и человеческого интеллекта», а его «Божественная комедия» – как предпочитаемая альтернатива слову Божьему. Будучи «простым человеком», Данте каким-то образом «все видел и все написал». Для Антонио и погонщиков ослов из Флоренции размышлять над «Божественной комедией» значило размышлять о самом сакральном^[117].