Джозеф Хеллер
Вообрази себе картину
Его обвинители тоже ни одного не знали. На суде они привели лишь одно доказательство его порочности: он-де утверждает, будто Солнце – раскаленный камень, а Луна – земля.
Это хорошо известные положения Анаксагора, ухмыльнулся в ответ Сократ, даже малые дети стали бы смеяться над ним, если бы он попытался выдать их за собственные, не говоря уж о том, прибавил он, что это полная чушь.
III
Изобретение денег
6
Изобретение денег лидийцами в седьмом веке до Рождества Христова привело к серьезным изменениям в экономической жизни человеческих сообществ, докатившимся и до Голландии семнадцатого века по Рождестве Христовом и позволившим живописцу Рембрандту купить себе дом на Бреетстраат с первоначальным взносом двенадцати сотен гульденов, сделанным в день вселения.
Шесть месяцев спустя он заплатил еще двенадцать сотен и еще восемьсот пятьдесят гульденов через шесть месяцев после этого. Три платежа, произведенные в течение двенадцати месяцев, составили двадцать пять процентов от полной суммы.
Остаток можно было выплатить за пять или шесть лет, как будет удобно Рембрандту, – вместе с накопившимися процентами, начисляемыми по общепринятой ставке в пять процентов годовых.
Дом стоил тринадцать тысяч.
Рембрандт не сомневался, что сможет позволить себе подобные траты.
Почему бы и нет?
За первый свой год в Амстердаме он выполнил больше заказов, чем за всю прошлую жизнь. Следующие семь лет оказались не менее прибыльными.
Появившись в Амстердаме двадцатипятилетним человеком, он чуть ли не за одну ночь стал самым модным портретистом города. К 1639-му, когда Рембрандт с Саскией купили дом, он уже написал несколько картин для дворца принца Фридриха Генриха Оранского в Гааге. Два других его полотна принадлежали королю Англии Карлу I, которому предстояло в 1649-м расстаться с головой, но, правда, не из-за картин.
Тридцатитрехлетний Рембрандт зарабатывал кучу денег. Разве были у него причины сомневаться в том, что в дальнейшем он станет зарабатывать еще больше?
В той части Амстердама, в которую Рембрандт, лишившись дома, перебрался с семьей, он поселился в жилище достаточно просторном, чтобы вместить его студию, Хендрикье, их дочь и Титуса, арендная же плата составляла ровно двести двадцать пять гульденов в год.
При покупке дома в 1639 году они с Саскией были женаты пять лет. Ко времени их знакомства она уже осиротела. Хотя восемь сирот поделили состояние отца Саскии поровну, ее доли тем не менее хватало, особенно в соединении с начальным достатком Рембрандта, на то, чтобы их траты бросались в глаза, навлекая на Саскию критические замечания родственников, что она-де бессовестно транжирит свое наследство.
Вместе со своей долей богатства Саския привнесла в этот многообещающий буржуазный брак явственный душок патрицианского общества, который Рембрандт очень ценил и которого он не смог бы приобрести никакими иными средствами. При той сутяжнической натуре, которой, как мы знаем, обладал Рембрандт, и при том пассивном расположении, которое мы склонны приписывать Саскии, они, надо полагать, хорошо ладили и брак их был, вероятно, вполне удовлетворительным, не считая, конечно, дурного здоровья Саскии и смерти, постигшей первых их трех детей вскоре после рождения.
Не существует свидетельств касательно того, чтобы кто-нибудь из членов семьи Саскии возражал против ее брака с сыном лейденского мельника, ставшим в Амстердаме знаменитым художником и предположительно допущенным ко двору принца Фридриха Генриха, при котором, насколько мы можем полагаться на документы, он если когда-либо и появлялся, то лишь по делам, связанным с его профессией.
Его семья также помалкивала, хотя жившая в Лейдене мать Рембрандта представила необходимое письменное согласие на брак, подписав его крестиком.
Ни один из членов его семьи на брачном торжестве не присутствовал; возможно, ни одного и не пригласили.
Рембрандт и его родичи не писали друг другу – разве что о смертях; нет также сведений и о его приездах в семью. По меньшей мере двое из его братьев жили в ничтожной нищете еще до того, как он и сам в нее впал.
Даже до переезда в Амстердам у молодого Рембрандта имелось достаточно денег, чтобы ссудить тысячу гульденов торговцу, продававшему его работы.
Тысяча гульденов была порядочной суммой, распоряжаться которой, не говоря уж о том, чтобы отдать ее в долг, мог далеко не всякий молодой человек.
Возможно, эта ссуда была вложением в деловые операции. Вероятно, именно Эйленбюрх побудил Рембрандта переехать в Амстердам, город куда более крупный, чем Лейден, и к тому же ставший источником наиболее важных заказов. В Амстердаме, по крайности до своей женитьбы, Рембрандт жил в доме Эйленбюрха на Бреетстраат, улице, на которую Рембрандт, несомненно, стремился вернуться, как только он сможет позволить себе собственный дом.
Саския и Рембрандт почти наверняка познакомились в доме ее кузена Эйленбюрха в один из приездов Саскии из Фрисландии. Вскоре Рембрандт стал самым знаменитым из обитателей этого дома, главной приманкой на сходках культурной элиты, сопряженных с расходами, которые Эйленбюрх скорее всего окупал, сбирая входную плату.
Ныне, в сорок семь лет, Рембрандт уже более года работал над изображением Аристотеля, размышляющего над бюстом Гомера, и всего за пятьсот гульденов.
Хендрик ван Эйленбюрх был уважаемым дельцом-менонитом в отличающемся широтою взглядов городе, он поддерживал теплые отношения, личные и деловые, с людьми, обладавшими в Амстердаме, и не в нем одном, немалой властью, людьми, от которых в Голландии зависели решения, касающиеся не только назначений на государственные должности, но и выбора тех художников, которые смогут заработать на официальных и даже частных заказах. Великий морской порт Амстердам был в ту пору богатейшим и оживленнейшим в мире центром морской торговли.
Великий морской порт Амстердам, собственно говоря, и портом-то не был, поскольку располагался в добрых семидесяти милях от ближайших морских гаваней Северного моря.
Почтенный художественный агент Рембрандта имел обыкновение занимать деньги у всех своих живописцев, если, конечно, у них было что занять, взамен рекомендуя их амстердамским купцам и вообще людям разных профессий, способным стать прибыльным источником заказов на картины.
Одним из таких людей был доктор Николас Тюлп.
Датированный 1632 годом «Урок анатомии доктора Николаса Тюлпа» стал блестящим дебютом Рембрандта в этом новом для него городе, куда он приехал за год до того, имея репутацию, которую и подтверждал, не теряя попусту времени.
Теперь ему было двадцать шесть.
Его драматическое изображение хирургов, присутствующих на вскрытии, проводимом доктором Тюлпом, который, глядя в ученую книгу, дает пояснения относительно анатомированной им руки, представляет собой поразительный по смелости шедевр, в котором нет почти ни единой крупицы правды.
Доктор Тюлп не анатомировал руку, об анатомировании коей он читает на картине лекцию, которой внимают все остальные. Анатомирование начинается с вентральной полости, а она изображена нетронутой.
Люди, написанные Рембрандтом, были, все до последнего человека, чиновниками гильдии хирургов, а отнюдь не студентами медицины, возможно, никто из них и врачом-то не был, к тому же все, кто изображен на картине, за вычетом одного человека, заняты вовсе не тем, чем они были бы заняты, изобрази их Рембрандт занятыми тем, чем они занимались, пока Рембрандт их писал, а именно – позированием для картины.
Единственная правдивая фигура в «Уроке анатомии доктора Николаса Тюлпа» – это человек, известный под именем Адриен Адриенц ’т-Кинт (’т-Кинт означает «телок»), он же труп.
Человека этого повесили при большом скоплении публики за грабеж, сопряженный с насилием. Он спер пальто.
Доктор Тюлп, выдающийся ученый, профессор анатомии Амстердамской гильдии хирургов, олдермен и член городского совета, а впоследствии четырехкратный бургомистр, был сыном торговца готовым платьем.
В первой половине семнадцатого столетия в Амстердаме не считалось зазорным быть сыном торговца готовым платьем.
А также торговца солью, сельдью, мускатным орехом и гвоздикой, зерном, лесом, табаком, оружием и даже, к чему неизбежно приводит прогресс культуры, деньгами как таковыми.
К концу того же столетия на фабрикации готового платья, засоле и поставке сельди – вообще на всяком предпринимательстве, сопряженном с затратами труда и производством продукта, – запечатлелось некое социальное клеймо.
К концу того же семнадцатого столетия богатые торговцы, промышленники и судовладельцы Амстердама жаловались, что намного превосходящие их богатством государственные чиновники не желают более заниматься торговлей или производством товаров, а взамен того «извлекают доходы из домов, земель и дачи денег под проценты».
Аристотель почитал дачу денег под проценты подлейшим из множества извращений, каким может подвергаться это средство взаимных расчетов.
Нарождалась новая аристократия, дети богачей все чаще и чаще вступали в браки в своем кругу, объединяя состояния. Они начали приобретать загородные дома и одеваться на отличный от прочих, привлекательный манер.
Когда лавочники и мастеровые стали сами одеваться и жен своих и детей одевать на тот же манер, представители среднего класса предложили ввести закон, объявлявший преступниками всех, кто так одевается, кроме, конечно, представителей среднего класса.
Когда столь многие одеты одинаково, жаловались они, зачастую невозможно отличить людей, заслуживающих вежливого обращения, от тех, кто его не заслуживает.
Закон не прошел, однако в воздухе явственно запахло социальными переменами и новыми классовыми различиями, свидетельством которых он стал.
С изобретением денег лидийцами в седьмом веке до Рождества Христова появилась масса возможностей извлечения прибыли, а там, где прибыль, там и люди, пуще всего на свете желающие ее извлекать. Там же, где из денег можно извлечь больше денег, чем из чего бы то ни было другого, усилия государства, как правило, направляются на увеличение производства все тех же денег, в которых общество, вообще говоря, и не нуждается, если оставить в стороне покупку предметов потребления, необходимых для поддержания здоровья и физического благоденствия, а также приобретение досуга для размышлений. Всякий раз, когда денег появляется больше, чем требуется для приобретения продуктов, они расходуются на приобретение еще большего количества денег. Банки становятся преобладающей в обществе силой, число юристов и бухгалтеров возрастает, а само общество оказывается дезорганизованным и ослабевает в военном отношении.
Появляется множество людей, которые процветают в подобном финансовом окружении, и еще больше тех, которые могут совершенно свободно катиться к чертовой матери.
В Амстердаме, где Хендрик ван Эйленбюрх занимал деньги у своих покровителей или позволял им вкладывать эти деньги в свое дело, обыкновение его состояло в том, чтобы выдавать в качестве обеспечения долгов картины Рембрандта и прочих, ибо он знал, что его кредиторы смогут копировать эти картины без разрешения авторов и без оплаты их труда.
Далеко не в одном случае он, в виде дополнительного залога, отдавал одни и те же картины разным кредиторам.
Эйленбюрх отдавал в обеспечение долга офортные доски и не мешал кредиторам делать с них оттиски на продажу.
Рембрандт продавал офортные доски одному португальскому еврею, тайком припрятывая несколько оттисков для себя, в нарушение условий сделки.
Рене Декарт, называемый отцом современной философии и основателем аналитической геометрии и большую часть своей жизни проведший в Амстердаме – как раз во времена Рембрандта, – заметил однажды, что люди, населяющие этот город, настолько поглощены преследованием собственной выгоды, что он мог бы провести здесь всю свою жизнь без того, чтобы его заметила хотя бы единая душа.
Декарт провел остаток своей жизни, а вернее, большую его часть в Амстердаме, и Рембрандт его не заметил.
Через месяц после женитьбы Рембрандт нанял поверенного для сбора мелких долгов, так и не выплаченных Саскии в Фрисландии. С этого дня и до конца его жизни едва ли найдется период длиною в два года, в который он не был погружен в денежные тяжбы.
Когда его любовницу и экономку Хендрикье Стоффелс призвали на заседание церковного совета по обвинению в развратной жизни с живописцем Рембрандтом, самого живописца призвали тоже. Он туда не пошел.
Когда «Аристотель, размышляющий над бюстом Гомера» близился к завершению, Хендрикье позировала голышом для полотна, на котором Вирсавия размышляет над письмом Давида. Помимо этого она, одетая в белую сорочку, служила моделью для чудесной картины, изображающей женщину, которая стоит, приподняв юбки, в воде, доходящей ей до колен.
Это простенькое полотно представляет собой едва ли нечто большее, чем набросок к картине.
Тем не менее Аристотель, трепеща от волнения, наблюдал за созданием этого полотна, за появлением предположительно плотной плоти, вещественных форм человеческого существа и белого облачения, возникающих почти из ничего – из одной лишь идеи и мастихина, дополненных косными контурами красного плаща, казалось, небрежно сброшенного на землю, и почти пророческим прозрением возможностей цвета, формы, пространства и текстуры холста.
Пока Хендрикье позировала голой или в рубашке, подол которой она приподнимала, Аристотель не отрывал глаз от бюста Гомера. То, что она была на пятом месяце беременности, не увеличивало ни ее привлекательности для Аристотеля, ни шансов на оправдание ее церковными властями.
По меньшей мере в четырех английских биографиях Рембрандта невозможно найти ни единого доброго слова о нем – лишь о его творениях и о сочувственной трактовке им нищих евреев-ашкенази, которые стекались в Амстердам, спасаясь от войн в Германии и Польше, и на которых город, издавна плодивший евреев-сефардов наряду с большими количествами голландских кальвинистов и католиков, взирал с омерзением.
Рембрандт не принадлежал к богеме.
Всех трех женщин, с коими он определенно состоял в интимных отношениях – Саскию, Гертджи и Хендрикье, – он подыскал себе прямо в доме, в котором жил. И в домашнем хозяйстве, и в любви Рембрандт устраивался примерно одними и теми же способами.
В этих связях присутствовала экономность движения, и Аристотель, чья изложенная в «Метафизике» теория творения основывается на первичном движителе, который заставил Вселенную вращаться и больше никогда в нашу сторону не смотрел, не питал к ней особого уважения.
Рембрандта путешествия привлекали не более, чем Сократа, едва ли когда-нибудь покидавшего Афины.
Нам известны лишь два случая, когда Рембрандт выбирался из Амстердама: один связан с предпринятой ради женитьбы поездкой в Фрисландию, другой – с посещением Роттердама по некоему делу. Мы можем с уверенностью сказать, что он иногда выезжал за город, поскольку существуют написанные им невероятно скучные пейзажи, признаваемые кое-кем гениальными.
У него еще есть офорт, на котором монах предается блуду посреди поля.
Писал он и натюрморты, настолько жалкие, что люди, ими владеющие, не решаются высунуть носа на улицу и признать, что у них таковые имеются. Ни одного до сих пор не нашли.
О Рембрандте рассказывают, будто его ученики рисовали на полу монеты, чтобы посмотреть, как он кинется к ним и наклонится, чтобы их подобрать, но это, похоже, относится к числу тех анекдотических розыгрышей, которыми студенты-живописцы пробавляются или, во всяком случае, хвастаются где ни попадя.
Как и прочие голландские живописцы его времени, он заставлял учеников делать копии со своих полотен, которые затем продавал.
Чем лучше был ученик, тем более ценной оказывалась подделка.
Чем более ценной оказывалась подделка, тем пуще ценился ученик.
Бывали времена, когда Рембрандт зарабатывал на выполненных учениками подделках его полотен больше, чем на продаже собственных подлинников. В современных каталогах на одного подлинного Рембрандта приходится шесть копий, откровенно помеченных как таковые.
В Париже существовала когда-то прославленная коллекция банкира и ценителя искусств Эверарда Ябаха, целиком состоявшая из копий с работ, которыми он некогда владел. Среди прочего в ней имелся автопортрет Рембрандта 1660 года, на котором художник изображен с муштабелем, кистями и палитрой. Оригинал принадлежал впоследствии Людовику XIV, а теперь висит в Лувре.
В наше время замечательное собрание копий великих творений искусства, которыми некогда владел французский банкир Ябах, могло бы принести его продавцу целую кучу фальшивых денег.
До нас дошло примерно пятьдесят два автопортрета Рембрандта, некоторые из которых наверняка написаны не им. Трудно вообразить себе автопортреты, написанные не тем, кто на них изображен, и однако же вот они, полюбуйтесь.
Трудно представить себе голландца, да и кого бы то ни было еще, совершившего кругосветное путешествие наполовину, однако и таких имелось предостаточно.
Зенон Элейский, пожалуй, усмотрел бы парадокс в представлении о ком бы то ни было, совершившем кругосветное путешествие наполовину, если бы только Зенон знал, что Земля круглая.
По меньшей мере четыре копии автопортретов Рембрандта считаются превосходящими их оригиналы, на которые, правда, негде полюбоваться. В двух из этих копий мастерство и владение кистью намного превосходят все, чего сумел когда-либо достичь Рембрандт. Если, конечно, эти копии не выполнены Рембрандтом, а все остальное кем-то другим.
Во что, как выразился Шиллиг, трудновато поверить.
Когда в 1656-м Рембрандта признали неплатежеспособным, его долги равнялись семнадцати тысячам гульденов, и более половины их составляли деньги, занятые ради спасения дома, которого ему предстояло лишиться. Одним из кредиторов оказалась Гертджи Диркс, притязавшая на финансовую поддержку после пятилетней отсидки в государственном исправительном заведении, куда ее удалось упрятать Рембрандту и действовавшему заодно с Рембрандтом брату Гертджи. Она померла, так и не получив ни единого стюйвера, каковой составляет двадцатую часть гульдена.
Вряд ли ей удалось бы получить даже стюйвер, проживи она и подольше.
Из всех его кредиторов только один, бургомистр, получил все, что ему причиталось.
С изобретением денег в седьмом столетии до Рождества Христова люди приобрели свободу делать, подобно Рембрандту, займы под проценты и по уши влезать в долги.
В древних Афинах тех, кто не мог расплатиться с долгами, продавали в рабство. Их жены и дети шли к ним в придачу. Мелкие крестьянские хозяйства разорялись. Город разделился на кредиторов и должников, богатых и бедных.
Когда движущей силой становится выгода, люди обращаются в расходный материал, а благосостояние общества – в дело десятое. Кому нужен рабочий класс, когда кругом полным-полно рабов? Зачем тужиться, производить то, что можно задешево ввезти? И с какой стати продавать товар по цене, меньшей затрат на его доставку? За сто лет до Перикла богатые афинские землевладельцы вывозили из города собственное зерно на более прибыльные рынки, в то время как население города голодало.
Дело шло к революции.
Для предотвращения гражданской войны к власти призвали Солона, законодателя.
Он отменил продажу несостоятельных должников в рабство.
Дабы устранить нехватку зерна, он запретил вывоз любой сельскохозяйственной продукции, кроме оливкового масла, которого всегда имелось в избытке.
Землевладельцы насадили побольше олив и стали сеять меньше пшеницы.
Он доверительно поведал ближайшим друзьям, что намерен упразднить долги, сохранив при этом нетронутыми крупные владения.
Друзья назанимали денег и понакупили земель. Долги упразднили, земли остались у друзей.
Хочется верить, что сам Солон был безупречен.
Ныне Солон известен нам как мудрый законодатель.
Богатые разъярились оттого, что не получили своих денег, нищие – оттого, что лишились земли.
Солон сочинял стихи с куплетами вроде вот этого:
Никто не в силах отобрать у человека добродетель;
Меж тем у денег, что ни день, меняется владетель.
В подлиннике они выглядят еще отвратнее.
Люди, проникающие мыслью до таких глубин, как изобретение денег лидийцами в седьмом веке до Рождества Христова, понятия не имеют о жизни в семнадцатом веке по Р. X. Сократ, живший в пятом веке до Его Рождества и проживший еще один год в четвертом, говорил на своем суде так, словно он-то и был самым что ни на есть Христом.
– Бог послал меня к вам и приставил к городу, как овода к лошади, – сказал он судьям, защищаясь в день суда. – Я защищаюсь теперь совсем не ради себя, как это может казаться, но ради вас, чтобы вам, осудивши меня, не проглядеть дара, который вы получили от Бога. Я вам дарован. И если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека.
Всю свою жизнь, поведал он судьям, он был единственным слушателем своего личного сверхъестественного голоса, чьи наставления, совершенствовавшие его, ему было бы грех оставлять без внимания.
– Мужи-афиняне, я чту и люблю вас, а слушаться буду скорее Бога, чем вас.
Слишком поздно было уговаривать Сократа отказаться от убеждений, за которые его сожгли бы как еретика в еще только предстоящие просвещенные Темные века, принявшие и впитавшие Платона, а Аристотеля открывшие вновь и провозгласившие «философом», к чему приложил руку даже такой человек, как Аквинат.
И было бы слишком рано рассказывать Сократу о сумасшедшем школьном учителе из Амстердама, верившем, будто Бог приказал ему отправиться в Государственный музей, к картине «Ночной дозор», прямиком из ресторана, в котором он завтракал, да не забыть прихватить с собой зазубренный хлебный нож.
7
Когда Сократу исполнилось шестьдесят пять, а Платону двадцать четыре, Афины блокировал с моря флот, финансируемый Персией и управляемый спартанцами, к тому времени на горьком опыте научившимися у афинян воевать на море. С суши город также был в очередной раз осажден. Население снова сбилось за стены – шел последний год борьбы, начавшейся двадцать семь лет назад.
Золото и серебро сдирали со статуй и памятников, стоявших на площадях и в храмах, дабы начеканить из них денег, необходимых для продолжения войны, которой предстояло вывести город из жалкого состояния и привести к еще более жалкому.
Все это сопровождалось невиданным расцветом театра.
Когда Рембрандту исполнилось сорок семь – он все еще писал «Аристотеля», – побережье Голландии было блокировано Англией, на опыте борьбы с голландцами научившейся строить большие военные корабли, способные нести тяжелые орудия, и, глядя на тех же голландцев, уразумевшей, что торговля приносит куда больше денег, чем землепашество и разведение скота, – голландцы некогда уразумели это, глядя на португальцев.
Англия, страна в коммерческом отношении отсталая и очень медленно наверстывавшая упущенное, начала понимать, что Нидерланды каждый год получают огромные барыши, вылавливая сельдь у берегов Шотландии, да и южнее тоже; она обнаружила также, что некрашеное полотно, вывозимое из Англии для окончательной обработки в Голландии, приносит куда больше доходов голландцам, нежели британским овцеводам, прядильщикам и ткачам.
Еще до конца этого столетия, после того как практичная Голландия уяснила, что перед Англией, обладавшей естественными преимуществами в отношении географии и населения, ей больше не устоять, практичные голландские страховщики принялись давать бывшим врагам уроки по части страхования и финансов, возглавив создание Банка Англии, Лондонского Ллойда и Английской фондовой биржи, вывозя, ради укрепления английской экономики, капиталы за рубеж, вместо того чтобы поддерживать свою собственную, и демонстрируя тем самым извечный пример того, что деньги подчиняются совсем иным законам, нежели что-либо иное в природе, быстро стекаясь не туда, где они нужнее всего, но туда, где они быстрее всего прирастают, ничего при этом не ведая ни о лояльности, ни о национальности.
Военные действия велись на море, главные сражения этой первой англо-голландской войны происходили в водах Ла-Манша, в которых морские суда Голландии имели обычно право свободного прохода. В самом столичном городе Амстердаме знамения войны оставались немногочисленными.
Рембрандту, поглощенному своей живописью и своими проблемами, похоже, никак не удавалось сколько-нибудь основательно усвоить связь между тучами, сгустившимися над финансовой жизнью города, и зловещими переменами, от которых уже страдали голландцы.
Частому его гостю по имени Ян Сикс приходилось то и дело напоминать ему об этой связи.
Из долга за дом, просроченного уже на семь лет, целую тысячу гульденов составляли, как обнаружил Рембрандт, накопившиеся проценты.
Аристотель помалкивал. Дача денег под проценты – занятие неестественное, когда-то написал он, поскольку извлекаемая прибыль порождается отнюдь не процессом взаимных расчетов, ради обслуживания которого деньги и были изобретены.
– Конечно, – сказал Рембрандт, – мне не составит труда продать дом.
В стране серьезный спад, сказал Ян Сикс. Если бы Рембрандт продал дом, он не смог бы выручить за него столько, сколько сам заплатил.
– Так он же стоит гораздо больше.
– Люди сейчас осторожны в тратах, – сказал Сикс. – Быть может, оттого владельцы ваших закладных и требуют выплаты.
Сиксу было виднее. Его семья владела красильными и шелкопрядильными фабриками. Аристотель не знал, что тут посоветовать.
Сикс был моложе Рембрандта – ученый человек с артистическими наклонностями, принимавший активное участие в многосторонней кипучей жизни города. Он напечатал сочиненную им пьесу под названием «Медея», к которой Рембрандт сделал офорт.
Иллюстрация получилась вполне приличная, но чем больше делалось оттисков, тем более расплывчатыми они становились.
Это все печатник, несправедливо утверждал Рембрандт, вечно они небрежничают.
Несколько лет назад он изобразил Яна Сикса читающим у окна – этот офорт стал образцом, до которого не удалось подняться ни одному граверу города. Рембрандт и сам никогда больше до него подняться не смог, хоть мы и не знаем, предпринимал ли он такие попытки.
Впрочем, и эта доска прослужила недолго.
– Печатник, все печатник, – бормотал Рембрандт, виня человека, делавшего оттиски для Сикса. – Был бы поосторожнее, не испортил бы доску.
Рембрандт знал, что офортные доски не годятся для многократной печати, но упрямо не желал в это верить. Хотя в отношении доски с изображением Яна Сикса это было тем более верно. Помимо линий, протравленных кислотой, изобретательный Рембрандт процарапал на доске другие – сухой иглой и резцом, соединив различные техники гравирования и создав наплывы, обогащавшие мягкие штрихи бесчисленными оттенками черного цвета, но снашивавшиеся гораздо быстрее обычной офортной доски, так что оттиски вскоре стали бледнеть.
Сикс не жаловался. Его, похоже, заинтриговали приемы Рембрандта, отчего Сикс повадился заглядывать к живописцу единственно ради того, чтобы зачарованно следить за изменениями, кои претерпевали Аристотель, Вирсавия и иные, и рассуждать об увиденном. Почти не сознавая, что делает, он все норовил подойти вплотную то к одному, то к другому холсту, чтобы, пристально вглядываясь, постичь мельчайшие тонкости присущих каждому эффектов, которые чем дальше, тем пуще его завораживали.
– Вижу, вы снова его изменили, не так ли? – сказал он об Аристотеле. – Даже если относиться к этому лишь как к оптическому явлению, – продолжал Сикс, – ему остается только дивиться, как можно создать столь захватывающую иллюзию человека, погруженного в глубокие размышления, пользуясь лишь волосками и краской.
– А также ножом и пальцем, – хмуро поправил его Рембрандт. С вежливой решимостью он втиснулся между Сиксом и мольбертом, не позволяя гостю подойти слишком близко. Он не желал делиться своими секретами.
– Хорошо бы вы меня написали, – внезапно сказал Сикс и поспешно добавил, когда Рембрандт, резко повернувшись, уставился на него: – В вашей манере, конечно.
– В моей манере? – явно удивился художник.
– Я хочу сказать – так, как вам захочется. Я бы не возражал, если бы получилось похоже вон на него.
– Портрет вроде этого? Но это не портрет.
– Я же не сказал «портрет». Мне нравится его грубая поверхность, эти ваши тени и темнота, ваш широкий мазок. Вы даете ясно понять, что здесь побывал художник и что он куда важнее того, что изображено на картине, ведь так?
Рембрандт хмыкнул.
– Было такое желание, – признал он.
– Я узнаю бюст Гомера, – сказал, кивая, Ян Сикс. – А на Аристотеле одеяние современное, но мантия, сдается, античная. Я не ошибся?
Рембрандт об этом понятия не имел. Просто он купил такую одежду.
– Вы и вправду не знаете? Да нет, просто говорить не хотите. А вот шляпу я не узнаю.
– Шляпу я выдумал.
– Вы ее опять изменили, верно? Поля стали шире.
– И опять меняю. Будут поменьше.
– А кто этот человек? Я его знаю?
– Аристотель.
– Похож на еврея.
Аристотель, рассвирепев, уставился на Сикса.
Рембрандт немедля пригасил его взгляд, добавив в глаза немного минерального лака.
– Такой мне и нужен, – сказал Рембрандт. – Для него позирует один из моих друзей.
– В этом костюме? Аристотель?
– А что, вам не нравится?
– И вид у него какой-то грустный.
– Таким я его себе представляю. Он стареет. Не знает, как жить дальше. Древний философ, а работы найти не может.
– Я еще кое-что заметил. Вроде бы на талисмане проступает лицо.
– Да вот, решил, пусть будет лицо. Не знаю, чье оно. Купил когда-то одну такую штуку.
– Назовите его Александром Великим.
– С чего бы это?
– Так он же учился у Аристотеля. Вас станут хвалить за глубину символического смысла. И с цепью тоже что-то произошло?
– Я делаю ее потолще.
– Как вам удалось сделать ее такой реальной?
– Пожалуйста, не подходите слишком близко. Вас может стошнить от запаха краски.
– И какой толщины она будет?
– Такой, какая мне требуется.
– Да, но насколько толще вы хотите ее сделать?
– Сделаю – узнаю.
– И еще мне очень нравятся руки.
– Могу и вам такие написать. Вам как, такие же простенькие? Ваши я мог бы прописать поподробнее.
– Вы ведь изобразили каждую всего несколькими мазками, верно? И тем не менее они совершенно естественны и пребывают в полном покое. По-моему, они изумительны.
– Движение мне не очень дается.
– Вы не пишете людей за едой или пьющими.
– Не часто. Хотите, чтобы я написал портрет селедки?
– Все остальные пишут.
– Мне нравятся люди с пристальным взглядом. Если я теперь изображаю людей без него, я потом не уверен, по душе они мне или нет.
– А с чего вы начинаете? Как решаете, что будете делать?
– Да так и решаю. Не знаю как. Вас я сделаю совсем по-другому, в три четверти роста. Одетого для заключения серьезной сделки. В плаще, натягивающим перчатки.
