Джордж Оруэлл
Все романы в одном томе

20

Утром Кьяктада забурлила: мятеж, о котором давно ползли слухи, наконец вспыхнул. До Флори успел дойти лишь смутный отголосок; очухавшись после ночной пьянки, он сразу вернулся в лагерь. Обо всем произошедшем ему подробно и возмущенно написал доктор, чей экстравагантный эпистолярный стиль отличался зыбким синтаксисом, популярной у богословов семнадцатого века свободой употребления заглавных букв и соперничавшим с королевой Викторией пристрастием к подчеркиванию важных слов. Мелким размашистым почерком было исписано восемь страниц.

«Мой ДОРОГОЙ ДРУГ!

Сердце Ваше удручит и опечалит успех Коварных Крокодиловых Интриг! Мятеж! О, этот так называемый мятеж состоялся! Увы, деяние Зла свершилось, и Кровь Невинных пролилась!

Все случилось так, как я Вам предсказывал! В тот самый день, когда Вы приходили в Кьяктаду, запутанная сетью лжи горстка несчастных крестьян собралась возле Тхонгвы. В ту же ночь У По Кин со своим Тайным приспешником из полиции, неким У Лугэлем, столь же невиданным Прохвостом, и дюжиной констеблей окружили лесной шалаш мятежников. К ним также успел присоединиться находившийся неподалеку Вооруженный инспектор лесов мистер Максвелл. А полчище бунтарей состояло из СЕМИ человек! Наутро, когда клерк Ба Сейн, верный грязный рупор клеветника, пустил по городу крик о мятеже, усмирять бунт отправились сам мистер Макгрегор, мистер Вестфилд с всеми его полицейскими, а также полсотни солдат-сипаев под командой лейтенанта Веррэлла. Однако на месте обнаружилось, что сидящий под деревом посреди деревни У По Кин вразумляет жителей, а вокруг Коленопреклоненная толпа клянется в верности Правительству и молит о пощаде, более – ничего. Колдун-Подстрекатель, в действительности цирковой фокусник и фаворит главного лиходея, исчез, но шестерых «мятежников» схватили. Такова развязка этой Истории.

Вынужден также известить Вас о прискорбном Смертельном случае. Когда седьмой бунтовщик попытался сбежать, мистер Максвелл, испытывая несколько излишнее желание применить свою Винтовку, застрелил его. У жителей деревни это, по-видимому, вызвало довольно недобрые чувства, хотя с официальной точки зрения несомненна правота мистера Максвелла, который действовал против опасных заговорщиков.

Но, Друг Мой! Вы представляете, чем это обернется – для меня! В свете моего противостояния подлейшему чудовищу теперь на Чаше весов его полный перевес! Это триумф крокодила! ставшего Героем округа и фаворитом европейцев. Даже мистер Эллис, рассказывают, похвалил У По Кина! И теперь нет предела неописуемому Чванству лжеца, который направил мистера Максвелла к шалашу семерых деревенских упрямцев, а сам отсиживался в лесу, но сейчас уверяет, что единолично ринулся на бой с Двумя Сотнями восставших!!! и «револьвер в его руке не дрогнул»!! На Вас наглая похвальба негодяя, не сомневаюсь, произвела бы поистине Тошнотворное впечатление. Этим исчадьем ада сейчас подан написанный, как мне точно известно, накануне! официальный рапорт, который он имел бесстыдство начать: «Будучи твердо преданным нашей власти, я решил, рискуя жизнью». Душа содрогается от Гнева и Отвращения! И вот, когда он вознесен на вершину Славы, злоба клеветника вновь направится на меня, со всем присущим ему…»

Оружие мятежников было захвачено.

В описи этого привезенного в Кьяктаду арсенала значилось:

1. Дробовик, похищенный три года назад со стоянки лесной инспекции, с поврежденным левым дулом – 1 шт.

2. Самострелы со стволами из оловянных трубок от железнодорожного оборудования, стреляющие гвоздями посредством предварительного высечения искры кремнем,– 6 шт.

3. Патроны охотничьи мелкокалиберные – 39 шт.

4. Ружья фальшивые, изготовленные из тикового дерева, – 11 шт.

5. Хлопушки (китайская пиротехника) для террористических угроз – 1 пачка.

Чуть позже двоих мятежников отправили на пятнадцатилетнюю каторгу, троим вынесли приговор «три года тюрьмы и порка (двадцать пять ударов)», одного посадили всего на пару лет.

Разгром восстания был настолько очевиден, что европейцы успокоились, а Максвелл возвратился на свой инспекционный пункт. Что касается Флори, он намеревался пробыть в лагере до самых дождей, во всяком случае, не появляться в клубе до общего собрания, где им было решено выдвинуть доктора, хотя в пучине собственного горя все эти дрязги между У По Кином и Верасвами раздражали.

Тянулись неделя за неделей. Жара терзала, а дожди запаздывали, и замучивший зной отзывался общей нервозностью. Флори ходил полубольным, лез вместо бригадира в каждую мелочь, злобился, придирался, вызывая ненависть и кули, и собственных слуг. Джин с утра до ночи уже не помогал. Неотступное видение Элизабет в объятиях Веррэлла преследовало, как приступы невралгии, внезапно настигая среди мыслей о работе, комом подкатывая к горлу за едой. Случались припадки дикого гнева, даже Ко Сла однажды получил по уху. Больнее всего были подробности видений, бесстыдных и столь явственных, что их отчетливость сама по себе убеждала в достоверности.

Есть ли на свете нечто унижающее больше, чем желание обладать той женщиной, которая наверняка не будет вам принадлежать? Почти все мысли Флори были теперь кровожадны или непристойны – банальное следствие ревности. Пока он сентиментально обожал Элизабет, ему хотелось не столько ласк, сколько сочувствия, теперь его томило самое низменное вожделение. Без ангельского ореола его любимая предстала достаточно реалистично – глупой, тщеславной, бессердечной… Боже, какая разница для страсти? Бессонными ночами, лежа на койке, которую ради прохлады вытащили из палатки наружу, и вглядываясь в бархатную тьму, откуда порой доносился воющий лай гиен, он ненавидел свой воспаленный мозг. Ничего, кроме ревности к лучшему, победившему мужчине. Даже не ревность, а проще, грубее – зависть. Разве имел он право ревновать? У молодой прелестной девушки были все основания его отвергнуть. Размечтался, старый!.. Не подлежит обжалованию приговор: не вернешь юность, не вычеркнешь годы одинокого горького пьянства, не сотрешь со щеки уродливую метку. Только и остается, завидуя, смотреть со стороны на молодого счастливого соперника. Жуткая штука эта зависть; ее, в отличие от прочих видов страдания, до трагедии не возвысишь – мерзейшая из мук.

Были ли, впрочем, справедливы подозрения Флори? Стал ли Веррэлл действительно любовником Элизабет? Никто толком не знал. Пожалуй, все же нет, ибо сами сомнения говорили против. Ведь что скроешь в таких местечках, как Кьяктада? Во всяком случае, уж миссис Лакерстин наверное бы догадалась. Одно было несомненно – предложения Веррэлл пока не сделал. Прошла неделя, и вторая, и третья (а три недели в британо-бирманской глуши срок долгий), ежевечерние совместные прогулки верхом, как и ночные танцы на клубном корте, продолжались, однако лейтенант по-прежнему не переступал порога Лакерстинов. Толки и пересуды относительно Элизабет, конечно, кипели вовсю. Азиатское население уверенно полагало ее сожительницей Веррэлла. Версия У По Кина (ложная в частностях, но достаточно верная по сути) состояла в том, что барышня была наложницей Флори, но изменила ему ради офицера, платившего ей больше. Эллис также не уставал творить сюжетные узоры, заставляя очень кисло кривиться мистера Макгрегора. Ушей ближайшей родственницы, миссис Лакерстин, скандальный шум, естественно, не достигал, но и она уже начинала тревожиться. Каждый вечер, с надеждой встречая Элизабет после верховой прогулки, тетушка ожидала услышать потрясающую новость: «О, тетя! Вы сейчас так удивитесь!» – но никаких новостей не поступало, и самое внимательное изучение лица племянницы не позволяло ничего угадать.

Через три недели беспокойство тетушки окрасилось гневливым раздражением, тем более что ее тревогу весьма подогревали мысли о супруге, скорее всего отнюдь не изнывающем в джунглях от одиночества. В конце концов, она решилась отпустить его без присмотра, чтобы дать незамужней племяннице шанс с Веррэллом (на языке миссис Лакерстин мотивы звучали, конечно, гораздо благородней). Так или иначе, однажды вечером Элизабет удостоилась изящно-косвенной, но безжалостной нотации. Воспитательная беседа состояла исключительно из монолога со вздохами и продолжительными паузами, поскольку сентенции тетушки оставались без ответа.

Начала миссис Лакерстин с некоторых, навеянных фотографиями в «Болтуне», общих замечаний по поводу легкомыслия нынешних девиц, которые имеют нескромность расхаживать в пляжных пижамах и вообще так дешево себя ценят. Девушке, подчеркнула миссис Лакерстин, совершенно не пристало держаться с джентльменами подобным образом! Девушка должна уметь подать себя… Тут тетя запнулась: выражение «дорого» звучало не слишком корректно. Посему тетушка сменила курс, перейдя к изложению полученного из Англии письма, где сообщалось о судьбе той самой бедняжки, что безрассудно пренебрегла возможностью обрести в Бирме семейное счастье. Душераздирающие страдания несчастной лишний раз доказывали необходимость выходить за любого, буквально за любого! А теперь? О-о! Потеряв работу и практически вынужденная голодать, бедняжка смогла найти только место кухонной прислуги под началом противного, грубого и жестокого повара. И там, на кухне, всюду эти кошмарные тараканы! Не кажется ли Элизабет, что это просто предел ужаса? Тараканы!

Миссис Лакерстин помолчала, дав мерзким насекомым скопиться в достаточно устрашающем количестве, и добавила:

– Как жаль, что мистер Веррэлл с началом дождей оставит нас. Без него Кьяктада совершенно опустеет!

– А когда начинаются дожди? – усиленно изображая безразличие, проговорила Элизабет.

– Обычно в начале июня. Через неделю, может, две… О, дорогая, это глупо, но у меня из головы не идет та бедняжка – над грязной кухонной раковиной, среди отвратительных тараканов!

Жуткий тараканий призрак еще многократно являлся на протяжении беседы, длившейся весь вечер. Лишь наутро тетушка, как бы между прочим, упомянула в перечне мелких новостей:

– Кстати, и Флори, должно быть, скоро появится; он собирался непременно присутствовать на общем клубном собрании. Надо бы, видимо, как-нибудь пригласить его к обеду.

После визита со шкурой леопарда дамы о Флори начисто забыли. Сейчас обеим припомнился и он – au pis aller⁴³, как говорят французы.

Три дня спустя миссис Лакерстин вызвала мужа, заслужившего краткий городской отпуск. Томас Лакерстин вернулся домой с необычайно багровой физиономией («загар», пояснил он), а также с необычайной дрожью в руках, не способных зажечь спичку. Тем не менее он тут же отпраздновал свое возвращение, найдя предлог на время удалить супругу, явившись в спальню к Элизабет и весьма энергично попытавшись ее изнасиловать.

Все это время разгромленный до основания сельский бунт, как ни странно, под пеплом продолжал тлеть. Надо полагать, «колдун» (уехавший в Мартабан торговать философским камнем) справился с порученным делом не просто хорошо, а блестяще. Во всяком случае, имелась вероятность новой бессмысленной мятежной вспышки, о которой не ведало Управление, не знал даже сам У По Кин. Хотя он-то мог не тревожиться – небеса, неизменно благосклонные к нему, любым до смерти пугавшим власти туземным возмущением лишь преумножили бы его славу.

21

«Эй, ветер западный, когда ж своим порывом // Ты влагу туч прольешь потоком струй шумливых?»⁴⁴ Наступило первое июня, день общего собрания в клубе. Дождь все не начинался. Полуденное солнце, паля голову и сквозь панаму, нещадно жгло голую шею Флори, шедшего по садовой дорожке к клубу. Полуголый потный мали, тащивший на коромысле две жестянки с водой, поставил ношу, плеснув несколько капель на смуглые ступни, и склонился перед господином.

– Ну что, мали, будет дождь?

– Холмы не пускают, сахиб, – махнул садовник рукой к западу.

В Кьяктаде иной год бывало так, что стену окружающих холмов давно хлестало ливнем, а городок почти до конца июня оставался сухим. Земля на клумбах спеклась грудами серых комьев, твердых как цемент. Лежа на солнцепеке подле веранды и прикрыв лицо лоскутом бананового листа, чокра продетой в петлю босой ступней качал за веревку опахало. В салоне Флори нашел Вестфилда, стоявшего у окна, созерцавшего бег однообразных речных волн.

– Салют, Флори! Что-то ты совсем скелет?

– Как и ты.

– Н-да! Погодка! Аппетит ни к черту. Лучше уж лягушачьи песни на болоте. Давай по чарочке, пока никого нет? Эй, бармен!

– Не знаешь, кто будет на собрании? – спросил Флори, когда лакей принес стаканы виски с содовой.

– Полагаю, весь наличный состав. Вот и Лакерстин позавчера вернулся. Парень времени не терял вдали от женушки! Инспектор мой рассказывал о его достижениях. Шлюх – рота. Специальный импорт из Кьяктады. А спиртного – старушка его охнет, увидев счет из бара, – одиннадцать бутылей виски за две недели!

– Новоприбывший Веррэлл тоже будет?

– Ни-ни, он только временный член клуба. Да и не стал бы щенок себя утруждать. И Максвелла не будет – написал, что не сможет оставить лагерь, доверил свой голос Эллису. Если вообще возникнет, за что голосовать, а? Как думаешь? – прищурился Вестфилд, намекая на последнее столкновение с Флори.

– Думаю, это дело Макгрегора.

– Ну, Макгрегор вряд ли сейчас и поднимать станет чертов вопрос насчет туземца в клубе. Не тот момент. После бунта и все такое.

– А что там, кстати, с этим бунтом? – поспешил сменить тему Флори, оттягивая спор о докторе. Требовалось поберечь силы для предстоящей схватки. – Есть новости? Возможно ли еще нечто подобное?

– Нет. Боюсь, кончено. Струхнули, черти. Тишь да гладь, как в классе прилежных крошек. Эх, тоска.

Сердце у Флори оборвалось – в соседней комнате чирикнул голос Элизабет. Вошел мистер Макгрегор, следом Эллис и Томас Лакерстин. Кворум был налицо (дамы избирательного права не имели). Облаченный в шелковый костюм мистер Макгрегор, умевший придать надлежащую солидность даже самым незначительным мероприятиям, торжественно внес книгу протоколов.

– Ну что ж, друзья, – после обычных приветствий возгласил он, – коль скоро все мы в сборе, не приступить ли, э-э, к нашим трудам?

– Веди на бой, Макдуф! – усаживаясь, одобрил Вестфилд.

– Кликните кто-нибудь бармена, Христа ради, – прошептал Лакерстин. – Я не могу, супружница услышит.

– Прежде чем мы приступим к повестке дня, – сказал мистер Макгрегор, отказавшись от виски и дождавшись, пока остальные выпьют, – не желаете ли, друзья мои, пробежаться по накопившимся за полгода счетам?

Аудитория не особенно вдохновилась, но мистер Макгрегор, с его пристрастием к строгой отчетности, принялся звучно смаковать колонки цифр. Мысли Флори блуждали далеко. Ох, какой рев скоро поднимется! Свирепый ураган взовьется, когда он все-таки предложит кандидатуру доктора! Элизабет за стенкой. Господи, хоть бы ей не очень было слышно! Затравленного, она, конечно, будет его презирать еще сильнее. Получится ли нынче ее увидеть? Станет ли она с ним разговаривать? Флори пристально смотрел на могучую, с четверть мили шириной, реку. На том берегу стайка людей, и кто-то, в изумрудном гаунбауне, подзывает плывущий мимо сампан. А посреди реки огромная индийская баржа еле-еле ползет против течения; для каждого рывка десяток худющих дравидов забрасывают длинные примитивные весла с лопастями в виде сердечек, а затем, резко откинувшись, тащат их обратно – сгибая-разгибая черные гуттаперчевые фигурки, продвигают громоздкую посудину на ярд-другой. И снова, будто в агонии, бросают тела вперед, снова гребут, сражаясь с мощью сносящего баржу потока.

– А теперь, – внушительным тоном объявил мистер Макгрегор, – перейдем к главному пункту сегодняшней повестки дня, к наиболее, э-э, я бы сказал, терпкому вопросу о приеме в клуб представителя коренного населения. На предыдущем обсуждении…

– Какого дьявола! – перебил Эллис, от возбуждения вскочив со стула. – Мы что, опять начнем об этом? После всего, что было, рассуждать насчет приема к нам кого-то из черномазых? Теперь-то даже Флори, я думаю, бросил свои проклятые затеи!

– Наш друг Эллис, кажется, удивлен? Мнения, я полагаю, успели отстояться.

– Успели, черт подери! Заявили мы свое мнение! Ей-богу…

– Может быть, наш друг Эллис несколько успокоится и на минуту присядет? – со стоической терпимостью предложил мистер Макгрегор.

Чертыхаясь, Эллис откинулся на стуле. Флори наблюдал, как бирманцы за рекой, подтянув сампан к берегу, хлопотливо стараются погрузить в лодку какой-то длинный неудобный сверток. Мистер Макгрегор извлек из стопки своих бумаг официальное письмо.

– Вероятно, я должен подробнее разъяснить предысторию вопроса. Комиссар провинции известил меня об указании правительства пополнить клубы, не имеющие в составе лиц коренной национальности, по меньшей мере одной таковой персоной, кооптировав ее, можно сказать, автоматически. В тексте указа говорится, в частности… м-м, да, вот это место: «Любого рода моменты оскорбительного социального отторжения заслуживших высокий ранг чиновников-аборигенов следует считать политически ошибочными». Здесь, друзья, я посмею возразить, выразив свое категорическое несогласие. Как, без сомнения, и все участники нашего собрания. Мы, кто честно трудится на местах, смотрим на подобные вещи совсем иначе, нежели те… э-э… столичные политики, которые пытаются повсеместно утвердить свое мнение. И в этом отношении комиссар со мной совершенно солидарен. Однако же…

– Все это чушь собачья! – снова рванулся Эллис. – Какое тут дело комиссару или кому другому? Мы что ж, уже не можем и в нашем чертовом клубе распоряжаться? Нет у них никакого права диктовать нам, что делать, как себя вести, когда мы не на службе!

– Точно! – кивнул Вестфилд.

– Друзья, вы забегаете вперед. Я сообщил комиссару о безусловной необходимости поставить вопрос перед общим собранием. И вот что он предложил. В случае какой-либо, даже частичной, поддержки вышеупомянутой идеи было бы оптимально ввести в состав клуба нового означенного члена. В противном случае, если все мы выразим несогласие, вопрос может быть снят. То есть в случае абсолютного единодушия по данному спорному пункту.

– Да высказались мы уже, – проворчал Эллис.

– Стало быть, – решил уточнить Вестфилд, – от нас зависит, принимать туземца или нет?

– Полагаю, друзья мои, именно так.

– Ладно, тогда дружно заявим наш протест.

– Твердо заявим! Чтобы уж раз и навсегда прикончить чертову идейку!

– Верно, верно! – прохрипел Лакерстин. – Долой черную шваль, дух наш един! И не допустим!

В случаях вроде нынешнего всегда можно было положиться на здравомыслие и справедливую позицию мистера Лакерстина. При том, что в глубине души его ничуть не волновали проблемы британского господства и выпивать ему равно нравилось как с белыми, так и с азиатами, но следом за любым призывом в кровь отлупить дерзкого темнокожего слугу или четвертовать туземца-националиста тут же звучало его «верно, верно!». Особая форма респектабельности. Имея грешную склонность чуток гульнуть и все такое, Лакерстин знал, однако, чем он, черт возьми, по праву мог гордиться, – личной благонадежностью.

От единодушного протеста членов клуба мистер Макгрегор испытал тайное облегчение. Необходимость кооптировать уроженца Востока, несомненно, предполагала бы персону доктора Верасвами, а это лицо с момента весьма подозрительного побега Нга Шуэ О вызывало у главы округа глубокое недоверие.

– Итак, друзья, – резюмировал он, – если я правильно понимаю, мне остается лишь информировать комиссара о том, что решение принято единогласно? В противном случае мы были бы обязаны приступить к обсуждению возможных кандидатур.

Флори встал. Время пришло, он должен. Сердце трепыхалось в горле и мешало вздохнуть. Из того, что говорилось Макгрегором, ясно было – сейчас Флори одной фразой может обеспечить доктору прием в клуб. Ох, как начнут душу точить! Какой адский поднимут гвалт! И что вдруг его дернуло дать обещание доктору? Ну, никуда не денешься: дал слово, так не нарушишь. А ведь совсем недавно и нарушил бы, причем легко и просто – как истинный пакка-сахиб. Теперь нельзя. Придется через все это пройти. Он повернулся в профиль, чистой щекой к собранию, заранее слыша свой виновато шелестящий голос.

– Наш друг Флори хочет что-то добавить?

– Да. Я предлагаю выбрать доктора Верасвами.

Поднялся такой крик, что председателю клуба пришлось, постучав по столу, напомнить, что за стеной дамы. Эллиса, впрочем, это ничуть не тронуло. Бледный от бешенства, он подскочил к Флори, и они уже столкнулись лицом к лицу, в боевой стойке.

– Заберешь подлые свои слова обратно, сволочь проклятая?

– Ни за что.

– Ах ты, свинья поганая! Подстилка негритосная! Мразь, слизь, ублюдок!..

– Порядок! Джентльмены! – призвал мистер Макгрегор.

– Нет, вы глядите, вы глядите! – чуть не плача, кричал Эллис. – Послал нас всех ради вонючки черномазого! Когда мы все были согласны! И только мы плечом к плечу, чтоб не пустить к нам чесночную вонь, – нате-ка вам! Господи, у кого кишки не вывернет, глядя на этого!..

– Подай назад, Флори, старик, – урезонивал Вестфилд. – Не будь чертовым олухом!

– Проклятый большевизм, чтоб его! – подал голос Лакерстин.

– Да говорите что хотите! Мне все равно. Не вам – Макгрегору решать.

– Так вы, э-э, решительно настаиваете на своем предложении? – уныло проговорил мистер Макгрегор.

– Да.

– Жаль, – вздохнул председатель клуба. – Что ж, в таком случае, я полагаю, выбора у меня не остается.

– Стойте, стойте! – плясал рядом осатаневший Эллис. – Не поддавайтесь! Голосуем! И если этот сукин сын не кинет, как все, черный шар, мы его самого из клуба вышвырнем, а потом… Ладно! Эй, бармен!

– Сахиб? – явился на зов лакей.

– Тащи урну для бюллетеней и шары!

Бармен исполнил приказание и, получив от сахиба Эллиса благодарное «пшел вон!», исчез. В салоне с некоторых пор сделалось совсем душно (опахало почему-то перестало шевелиться). Мистер Макгрегор, неодобрительно поджав губы, однако сохраняя вид непреклонной беспристрастности, встал и выдвинул из деревянного саркофага для голосования два ящичка, где хранились черные и белые шары.

– Напоминаю, господа, порядок процедуры. Мистер Флори предлагает суперинтенданта доктора Верасвами, хирурга гражданской службы, кандидатом в члены этого клуба. Ошибочно, на мой взгляд, весьма ошибочно, но что ж! И прежде чем приступить собственно к голосованию…

– И чего тут вокруг да около? – отмахнулся Эллис. – Вот он, мой голос! А вот за Максвелла! – Он бухнул два черных шара в прорезь урны и внезапно, в очередном припадке ярости, выхватил, опрокинул на пол ящик белых шаров. Гладкие кругляши со стуком раскатились по всем углам. – Так-то! Ну, давай подбирай, кому охота!

– Кретин! Совсем свихнулся? Думаешь, поможет?

– Сахиб!

Громкий возглас заставил всех вздрогнуть и оглянуться. Над перилами балконной террасы торчало испуганное лицо чокры; одной тощей рукой он уцепился за верхний брус, другой – взволнованно махал в сторону реки.

– Сахиб! Сахиб!

– Да что там? – нахмурился Вестфилд.

Все бросились к парапету. Сампан, который Флори видел у дальнего берега, теперь причалил почти к самой лужайке, и кто-то крепил его веревкой к ветвям прибрежного куста. Из лодки на берег выбрался бирманец в изумрудном гаунбауне.

– Это ж один из лесников Максвелла, – изменившимся голосом сказал Эллис. – Господи Боже! Что еще стряслось?

Лесник, увидев мистера Макгрегора, торопливо поклонился и озабоченно повернулся к сампану, из которого четверо крестьян с трудом вытаскивали странный большой сверток. Длинный, футов шесть, и замотанный тряпками, как мумия. У наблюдавших похолодело внутри. Лесничий взглянул на балконную террасу, понял, что войти можно лишь с другой стороны, и повел крестьян ко входу по огибающей здание дорожке. Носильщики положили сверток на плечи, как могильщики гроб. Даже лицо на миг заглянувшего в салон бармена побелело, вернее, стало серо-бежевым.

– Бармен! – резко окликнул его мистер Макгрегор.

– Сэр?

– Быстро закройте дверь комнаты для бриджа. Не отпирайте. Мэм-сахиб не должны увидеть.

– Да, сэр!

Бирманцы, несущие странный груз, тяжело топали по коридору. Переступив порог, первый грузчик поскользнулся и едва не упал – наступил на один из раскатившихся белых шаров. В комнате бирманцы опустились на колени, бережно положили ношу на пол и, сложив ладони, почтительно склонили головы. Вестфилд бросился к свертку и отвернул край тряпичного кокона.

– Господи! Ничего себе! – сказал он, как-то не слишком удивившись. – Эх ты, мальчонка наш несчастный!

Лакерстин, глухо замычав, отступил в дальний угол. С той секунды, как сверток вынули из лодки, все знали, что это. Тело Максвелла, чуть не в куски изрубленное дахами родичей того парня, которого он застрелил.