Джордж Оруэлл
Все романы в одном томе

17

Вновь Флори встретился с Элизабет только вечером в клубе. До этого он не осмелился искать ее и просить объяснений – отражение в зеркале удручало, лишая всякой храбрости. Слева сизая метка, а справа ссадина, как этаким уродом появиться при дневном свете? Входя в салон, он прикрывал лицо рукой, якобы потирая укус москита на лбу. Дрожащая ладонь сейчас сама, кажется, прилипала, пряча родимое пятно. Элизабет, однако, еще не было. Зато его втянул водоворот нежданной ссоры.

Только что вернувшиеся из джунглей Эллис и Вестфилд сидели, выпивали в очень дурном настроении – брюзгливо обсуждалась новость о том, что в Рангуне редактор «Сынов Бирмы» за клевету посажен на четыре месяца. Кипя по поводу столь смехотворного приговора, Эллис встретил Флори ядовитым вопросом насчет «слюнявого дружочка Вшивотами». Менее всего в данный момент расположенный спорить, Флори неосторожно огрызнулся, – появился повод к сваре. Атмосфера стала накаляться, и после того, как Эллис назвал его «мальчонкой для черномазых пидоров», Флори своим ответом вывел из себя и Вестфилда. Даже его, покладистого по натуре, частенько раздражал необъяснимый большевизм Флори: при всякой абсолютно четкой диспозиции правильной точки зрения и неправильной этот приятель, похоже, находит удовольствие в непременной защите мнений неправильных. Вестфилд призвал Флори не изображать чертова агитатора на митинге в Гайд-парке, а затем прочел небольшую проповедь с напоминанием пяти главных заветов пакка-сахиба:

 
Наш престиж!
Твердая рука (крепкий кулак)!
Белые должны стоять плечом к плечу!
Уступишь дюйм, тебе ни пяди не оставят!
Esprit de Corps!³⁹
 

Растущее беспокойство относительно Элизабет так грызло душу, что Флори едва слышал суровое наставление. Кроме того, все это уже сто раз, тысячу раз было слышано; еще в Рангуне его босс, истинный бура-сахиб (насквозь пропитанный джином старый шотландец, крупный специалист по разведению пони, позже уличенный в махинациях на скачках), заметив однажды, что Флори снял шляпу при виде туземной похоронной процессии, сказал ему с упреком: «Помни, паренек, всегда помни, что мы – сахибы, а они – грязь!» И теперь стало просто тошно.

– Ну хватит! Надоело! – резко оборвал он Вестфилда. – Верасвами хороший малый, будь я проклят, – получше некоторых из моих знакомых белых! Как бы то ни было, я выставлю его кандидатуру на собрании. Может, хоть он освежит воздух в этом протухшем клубе!

После чего скандал мог разгореться всерьез, если бы, как большинство клубных ссор, не угас с появлением услышавшего шум бармена.

– Звали, сэр?

– Пошел к черту! – шикнул Эллис.

Бармен скрылся, но свара временно улеглась. Послышались шаги и голоса – явились Лакерстины.

Не в состоянии взглянуть в глаза Элизабет, Флори все же заметил, что семейство роскошно принарядилось. Мистер Лакерстин даже в белом, по сезону, смокинге и совершенно трезв (крахмальная сорочка с пикейным жилетом, видимо, броней крепили его нравственность). Изящнейшая миссис Лакерстин в алой змеиной шкурке. Впечатление прибывших на консульский раут по случаю приема высоких гостей.

В ожидании напитков миссис Лакерстин, воссев под опахалом, невероятно протяжным голосом завела разговор о дивном принце Уэльском, до странности напоминая вдруг получившую роль герцогини опереточную хористку и вызывая у всех тайное недоумение («какого дьявола?»). Флори устроился сбоку от основного застолья, почти позади Элизабет, которая была в желтом, смело укороченном согласно моде платье, искрящихся чулках, лаковых босоножках и более того – с веером из страусовых перьев. Никогда еще ее шик, ее светский шарм так не подавляли. Не верилось, что недавно он целовал ее. Поскольку Элизабет щебетала со всеми сразу, Флори тоже время от времени отваживался вставить слово, но откликнулась ли она как-то ему лично, в общей беседе осталось непонятным.

– А кто же готов в брийдж? – пропела миссис Лакерстин.

Отчетливо произнесла не «бридж», а «брийдж»; загадочная аристократичность нарастала буквально с каждой фразой. Готовность сесть за карты изъявили супруг, Вестфилд и Эллис. Флори, вслед за отказом Элизабет, тоже поспешил отказаться. Другой возможности остаться с ней наедине могло и не представиться. Тревожно следя за уходящими в соседний зал, он с облегчением увидел, что девушка идет последней, и быстро встал в дверях, мгновенно побелев и похолодев. Элизабет слегка отпрянула.

– О, извините, – сказали оба одновременно.

– Секунду! – продолжил он, плохо скрывая дрожь в голосе. – Можно с вами поговорить? Мне необходимо сказать вам кое-что.

– Позвольте пройти, мистер Флори.

– Прошу! Прошу вас! Мы сейчас одни. Только два слова!

– О чем именно?

– Только вот это. Чем бы я вас ни обидел, пожалуйста, скажите – чем? Скажите – и я постараюсь все исправить, для меня хуже пыток чувствовать, что я чем-то вас оскорбил. Пожалуйста, не оставляйте меня без ответа.

– Не понимаю, «оскорбил»? С какой стати? Откуда у вас эта мысль?

– Но как же? Вы ведь так вели себя!

– Как я себя вела? Не понимаю, что вы имеете в виду. Вы очень странно со мной говорите.

– Но утром вы даже не взглянули на меня, не пожелали даже слово молвить! Почему? За что?

– Обязана ли я выслушивать эти допросы?

– Но я прошу вас, умоляю! Вы видите, не можете не видеть, что со мной делает ваше внезапное презрение. Вспомните, ведь еще вчера мы с вами…

Она густо порозовела.

– По-моему, упоминать о подобном чрезвычайно бестактно!

– Знаю, знаю! Я знаю. Но что ж мне остается? Вы прошли мимо, словно меня и не было. Я понимаю, что чем-то ужасно обидел вас, но вы не можете сердиться, если я умоляю вас открыть причину этой обиды.

Как уж не раз бывало, каждым словом он только ухудшал дело, и сам чувствовал, что его настойчивость лишь усиливает ее раздражение. Она не намерена объяснять. Хочет, чисто по-женски, побольней унизить и притвориться непричастной, непонимающей. Но все-таки он продолжал:

– Прошу вас, объясните! Нельзя, чтобы вот так вдруг все закончилось между нами.

– Между нами ничего не было, – ледяным тоном отрезала она.

Пошлость фразы кольнула его, побудив быстро проговорить:

– Нехорошо, Элизабет! Невеликодушно проявлять к человеку симпатию, а потом вмиг отвернуться без объяснения причин. Скажите, в чем я виноват?

Она искоса метнула на него злой взгляд – злой, потому что ее все же вынудили отвечать. Хотя, возможно, и сама она уже стремилась закончить сцену.

– Ну хорошо, если вы требуете…

– Да?

– Я узнала, что, когда вы претендовали… В общем, когда вы были… со мной… Нет, не могу! Это такая гадость!

– Говорите.

– Мне рассказали, что у вас есть женщина-бирманка. Теперь, надеюсь, вы дадите мне пройти?

С этим она проплыла, иначе не сказать, именно проплыла мимо него. Свистнувший шорох короткой шелковой юбки – и она исчезла в комнате для бриджа. Флори застыл, онемевший, буквально остолбеневший.

Катастрофа. Бежать, скрыться с ее глаз! Он устремился было к выходу, но не решился идти мимо двери, из которой она могла его увидеть. Вернулся в салон, нервно огляделся и в конце концов спрыгнул с широкого заднего балкона на лужайку, что покато спускалась к реке. Пот лил со лба, хотелось выть от гневного отчаяния. Так глупо споткнуться! «Женщина-бирманка!» – сейчас ведь уже и вранье! Но не отвертишься! Ну что за невезение, что за чертов случай открыл ей это?

Случай, однако, был ни при чем. Имелась вполне логичная причина, и, кстати, та же самая, что пробудила в Лакерстинах невиданный аристократизм. Накануне вечером, изучая «Штатный реестр служащих Бирмы» (с поименным указанием сословного происхождения, положения, дохода и т.п.), миссис Лакерстин сосредоточенно вычисляла сумму оклада и премий однажды представленного ей в Мандалае чиновника Департамента лесов, после чего леди пришло в голову отыскать имя прибывавшего, по последним сведениям, завтра во главе отряда военной полиции лейтенанта Веррэлла. И рядом с этим именем она прочла два ослепивших, на миг лишивших дыхания слова – «знатн. пр.».

Знатного происхождения! Подобные бриллианты в британской армии, как почти вымершие в лесах Бирмы птицы дронты. И если вы являетесь тетей единственной в округе миленькой барышни на выданье – о-о! Охваченная тревогой относительно этого Флори, с окладом едва семьсот рупий в месяц, этого пьяницы, который сейчас, может, уже делает предложение, миссис Лакерстин спешно принялась выкликать Элизабет, но тут и грянуло землетрясение. Впрочем, на пути домой удалось выправить ситуацию. Доверительно коснувшись руки племянницы, тетушка прожурчала нежнейшим голоском:

– Тебе ведь, конечно, известно, дорогая, что Флори держит при себе какую-то бирманку?

Замечание не сразу попало в цель. Элизабет показалось, что речь идет о чем-то сугубо местном, вроде домашнего попугая:

– При себе держит? Для чего?

– О, дорогая моя! Для чего мужчины содержат женщин?

И разумеется, цель была достигнута.

Довольно долго Флори простоял у реки. Низкая луна отражалась в воде широким оловянным щитом. Речная свежесть охладила чувства и мысли. Гнев остыл. Оглядывая свою жизнь и соответственно проникаясь унылой ненавистью к себе, он думал, что все правильно – ничего иного он и не заслужил. В лунных лучах целым полком призраков пронеслась вереница бирманок. Господи, сколько их было! Не тысячи, но сотня уж наверняка. «Равнение прямо!» Гляди, гляди! Вместо лиц мелькали смутные пятна, где-то блеснул атласный узел лонджи, где-то пара рубиновых сережек, но ни глаз, ни имен не помнилось. Боги справедливы, обращая наши грехи (весьма, однако, приятные!) нам в наказание. Он сам втоптал себя в грязь, искупления нет, и кара по делам его.

Продравшись сквозь кустарник, Флори медленно побрел к воротам клуба. Печаль затопила душу; боль только разгоралась, рана разверзнется потом. За оградой сзади послышался какой-то шорох. Шепот птичьей бирманской скороговорки:

– Пайк-сэн пэй-лайк! Пайк-сэн пэй-лайк!

Он резко оглянулся. Под деревом темный женский силуэт – Ма Хла Мэй. Глядя и враждебно, и боязливо, словно опасаясь удара, она ступила на лунную дорожку. Угрюмое напудренное лицо белело жуткой карнавальной маской смерти.

– Что ты, черт подери, тут делаешь? – сердито сказал он. – Опять «дай денег!» Да ты что? Оставишь ты меня в покое?

– Пайк-сэн пэй-лайк! – Голос ее повысился до крика. – Вы обещали давать денег, тхэкин. Мне нужно денег – и сейчас!

– Откуда я возьму? Сказал же, месяц подожди. И так уже полторы сотни получила.

Она снова истошно, почти на грани истерики, заверещала, повторяя свое «пайк-сэн пэй-лайк!». Поразительно, как громко могло орать это субтильное существо.

– Тише, в клубе услышат! – одернул он и немедленно пожалел, что наградил ее новой идеей.

– Ага! Знаю теперь, чего вам страшно! Дайте денег, не то так закричу, все прибегут! Ну? Сейчас закричу!

– Сука! – прошипел он и сделал шаг к ней. Она проворно отскочила, потеряв сандалию, но с безопасного расстояния взглянула так же нагло.

– Пятьдесят рупий сейчас, еще столько завтра, а то так крикну – за базаром слышно будет! Ну?

Флори выругался. Самый неподходящий момент для такой сцены. Чертыхнувшись, он достал бумажник, вытащил все (двадцать пять рупий) и кинул на землю. Она схватила и быстро пересчитала.

– Тхэкин, я говорила – пятьдесят!

– Нет у меня! Что я, набит деньгами?

– Пятьдесят!

– Прочь с дороги!

Он зашагал по земляному шоссе, надеясь, что она отстанет. Но мерзавка бежала следом неотвязной собачонкой, не переставая выкрикивать «пайк-сэн пэй-лайк!», будто рассчитывала начеканить монет одним своим звонким криком. Флори пошел быстрее, чтобы если не избавиться, то хотя бы увести ее подальше от клуба. Вскоре он не выдержал и повернулся в новой попытке отогнать ее.

– Уйди! Не отцепишься – никогда больше ничего не дам.

– Пайк-сэн пэй-лайк!

– Дура ты, нет денег, ни пайсы не осталось, понимаешь?

– Сказки, тхэкин!

Он беспомощно начал рыться в карманах, готовый уже чем угодно откупиться от нее. Пальцы наткнулись на золотой портсигар. Он его вынул.

– Если я дам это, уйдешь? Закладчик возьмет за тридцать рупий.

Ма Хла Мэй слегка задумалась, потом буркнула:

– Давайте.

Он бросил портсигар на обочину. Она мигом нашла его в траве и сунула за пазуху. Флори пошел к дому, благодаря силы небесные за то, что попрошайка замолкла. Портсигар был тот самый, который она украла десять дней назад.

У своей калитки Флори обернулся. Ма Хла Мэй – сероватая фигурка в лунном свете – все еще стояла у подножия холма и, словно настороженная гончая, следила за ним до самого конца пути. Снова в голове пробежало некое подозрение, уже мелькавшее при получении ее письма с угрозами. Настырностью она раньше вроде бы не отличалась – странно, как будто кто-то ее науськивает на него.

18

После последней свары Эллис нацелился неделю травить Флори, изобретя совершенно непонятную дамам позорную кличку «мусик, любимчик черномазых» и планируя массу тематических вариаций. Скандальные байки Эллиса (сочиняемые им обо всех, с кем он ссорился), изливаясь узорами бесчисленных повторов, превращались в настоящие саги. Реплика Флори «Верасвами хороший парень, будь я проклят!» творчеством Эллиса была раздута в такой крамольный сюжет, который мог бы занять целый номер «Дейли Уоркер».

– Честное слово, миссис Лакерстин! – Обнаружив кое-что касательно лейтенанта Веррэлла и внезапно исполнившись презрения к Флори, мадам весьма охотно внимала Эллису. – Честное слово, если бы вы слышали вчера все его речи, вас бы в дрожь бросило!

– О, неужели? Меня, знаете ли, постоянно шокировали его просто дикие идеи. Надеюсь, не социализм?

– Хуже.

Последовали жуткие подробности. К досаде Эллиса, сам Флори соскользнул с крючка. На следующий день после крушения всех надежд он уехал в свой лагерь. Зато Элизабет наслушалась о нем такого, что помогло ей окончательно увидеть, определить его натуру. Она наконец ясно поняла, чем же все время бесил ее здешний поклонник, умник той же породы, что все эти ленины, куки и монпарнасский сброд с их свинскими стишками. Умник с идейками еще грязней его туземных любовных шашней. Дня через три нарочный принес от него (до лагеря Флори был день пути) невнятное, высокопарное письмо. Она не ответила.

Флори очень повезло, что в лагере сразу навалилась куча забот. Без него все там развалилось: не хватало уже тридцати грузчиков, хворавший слон еле дышал, из-за заглохшей дрезины на десять дней задержалась отправка горой скопившихся тиковых бревен. Не большой спец насчет машин, Флори бился с мотором, пока весь не покрылся машинным маслом, получив от Ко Сла строгое замечание за недостойную белых «работу кули». Однако же дрезина начала все же пусть не бегать, но кое-как трюхать по рельсам. У слона обнаружились просто-напросто глисты. Что касается кули, то массовое дезертирство объяснялось изъятием опиума, который служил им в джунглях профилактикой лихорадки. Конфискацию нелегального опиума организовал, между прочим, хлопотливый У По Кин, не забывавший вредить Флори. Помог доктор: в ответ на письменную просьбу Флори он решился прислать нужную толику контрабандного наркотического средства, а также передал лекарство для слона с подробной инструкцией, благодаря чему был извлечен шестиметровый солитер. Трудился Флори по двенадцать часов в сутки, а вечерами, если не было работы, уходил в джунгли и бродил, бродил там, пока пот не застилал глаза и колени не покрывались ссадинами от колючек. Ночами бывало особенно невмоготу. Терзавшая горечь утраты, как свойственно душевной боли, оседала медленно, едва-едва.

Тем временем минуло несколько суток, однако Элизабет еще ни разу не удалось лицезреть лейтенанта Веррэлла с расстояния менее сотни ярдов. Все семейство Лакерстинов испытало чрезвычайное разочарование, напрасно прождав офицера вечером в день его прибытия. Зря заковавший себя в смокинг мистер Лакерстин разозлился не на шутку. Наутро миссис Лакерстин заставила супруга послать в дак-бунгало приглашение в клуб – никакой ответной реакции. Дни шли, Веррэлл все так же игнорировал местное общество и даже пренебрег регламентом официального визита к представителю комиссара. Как и правилом ограниченного срока проживания в стоявшей на другом конце городка станционной гостинице, которую он прочно занял. Европейцам предоставлялось лишь издали наблюдать его, галопирующего по плацу, где уже на второй день после появления благородного всадника полсотни сикхов из его отряда серпами выкосили обширную плешь для упражнений в поло. На соотечественников, проходивших по дороге краем плаца, лейтенант не обращал ни малейшего внимания. Эллис и Вестфилд были в бешенстве, даже мистер Макгрегор обронил, что поведение офицера «нелюбезно». Разумеется, прояви Веррэлл капельку благосклонности, каждый радостно кинулся бы угождать ему, но сейчас все (кроме двух дам) дружно его возненавидели. Эмоции относительно лиц знатного происхождения всегда полярны: если аристократ не избегает контактов с безродным племенем, его обожают за очаровательную простоту, если сторонится – гневно винят в жутком снобизме. Середины в подобных чувствах нет.

Веррэлл, младший сын пэра, был отнюдь не богат, но путем долгов и крайне редкой оплаты счетов умел обеспечить себя главнейшими в мире вещами – отличными лошадьми и великолепной экипировкой. Он начинал в Индии в Британском конном полку, из которого, ради менее крупных затрат и большей свободы для поло, перешел в ряды Индийской армии, откуда, ввиду невероятной суммы накопленных долгов, перекочевал в известную скромностью обихода Бирманскую военную полицию. Бирма, однако, оказалась гнусной – наихудшей для конного спорта – страной, так что теперь он подал рапорт о возвращении в гвардейский Британский полк (как офицеру особого статуса, ему всегда шли навстречу). Приехавший в Кьяктаду лишь на месяц, он не намеревался общаться со всякой захолустной шушерой – жалкой пешей мелюзгой.

То был, надо сказать, не единственный презираемый Веррэллом социальный разряд. Категории лиц, вызывавших его брезгливость, составили бы длинный список. Он презирал всех штатских Индии, исключая нескольких виртуозов поло, а также и всех здешних британских военных, кроме конногвардейцев. В индийских же частях им равно презирались и конница, и пехота. Правда, сейчас он сам служил в туземном полку, но исключительно по соображениям личного удобства. Аборигены совершенно не вызывали его интереса, а его урду состоял главным образом из ругательств и глаголов в третьем лице единственного числа. Своих сипаев он ценил не выше кули и частенько, шагая вдоль шеренги в сопровождении субадара⁴⁰, который нес его шашку, цедил сквозь зубы: «Боже, какие чушки подзаборные!» Однажды командование даже сделало ему выговор за чересчур откровенные отзывы о туземных армейских частях. Произошло это на смотре, где Веррэлл стоял в группе офицеров позади генерала. Подходил, маршируя, индийский пехотный батальон.

– Отличные стрелки! – произнес кто-то.

– Кошельков из карманов! – добавил Веррэлл своим звонким дерзким голосом.

Белокурый командир марширующих сипаев, побагровев, наклонился к генеральскому уху. От генерала, из штаба британского корпуса, последовало строгое, краткое, впрочем, внушение (без каких-либо, естественно, взысканий по службе). Дорогой всех его стоянок в Индии за Веррэллом тянулся шлейф бесконечных оскорблений, пренебрежительных нарушений устава и неоплаченных счетов. Магическая анкетная пометка «знатн. пр.» позволяла что угодно. Да и глаза отпрыска благородного семейства обладали силой, леденившей души кредиторов, полковых дам и даже полковников.

Взгляд этих бледно-голубых, чуть навыкате глаз приводил в замешательство. Холодно вперившись, он взвешивал и оценивал человека не долее пяти секунд. Люди приличные (кавалергарды либо мастера по части поло) могли рассчитывать на гордое, но достаточно вежливое обращение. Все прочие презирались глубоко и органично. Тут даже не имел особого значения имущественный статус – для этого аристократа, а в сущности, заурядного сноба, шушера оставалась шушерой. Конечно, выходцу из состоятельной среды бедность была противна ввиду мерзких привычек низменной голи, но столь же отвращало вульгарное барство. Тратя, пока, правда, лишь в цифрах неоплаченных счетов, огромные суммы на экипировку, сам лейтенант соблюдал режим строжайшего аскетизма. Жесткая норма спиртного и сигарет, узкая раскладушка (с шелковой пижамой), только холодные в любой сезон ванны и т.д. Все во имя спортивной формы и настоящей верховой выездки. Смысл жизни, ее божественную суть и вдохновение, составляли такие святые вещи, как стук копыт по плацу, кентавром несущее седло и пружинящая в руке клюшка для поло. Бирманские европейцы – дряблые, ленивые, развратные алкоголики – вызывали чувство почти физической гадливости. Что касается всяких там общественных обязанностей, такие «фигли-мигли» не стоило замечать. Женщин, этих назойливых сирен, вечно норовящих, отвлекая от поло, заманивать на партию в теннис или кокетливую воркотню за чашкой чая, лейтенант сторонился. Не то чтобы он вовсе не имел дела с женским полом, иногда все же приходилось уступать вскипавшим в молодой голове фантазиям (довольно, надо сказать, всеядным относительно выбора подруг), но скорое брезгливое пресыщение помогало легко и просто рвать путы любовных связей. И подобных оков за два года военной службы в Индии им было сброшено уже около дюжины.

Прошла неделя – даже знакомство с Веррэллом еще не состоялось! Каждое утро и каждый вечер Элизабет с тетушкой, направляясь в клуб или обратно, дефилировали краем плаца и почти всякий раз видели лейтенанта, скакавшего по полю, отрабатывавшего удары с помощью ассистентов-сипаев. Тщетно! Правила приличия, конечно, не позволяли дамам завязать разговор, и разочарование становилось просто невыносимым. Однажды слишком сильно пробитый мяч подкатился чуть ли не к самым их ногам – дамы замерли. Увы, за мячом прибежал сипай, а всадник не двинулся с середины поля.

Следующим утром, выйдя из ворот, миссис Лакерстин слегка замедлила шаг (к услугам рикши она последние дни не прибегала). В центре плаца блестел штыками пропыленный строй полицейских солдат, вытянувшихся перед своим офицером, одетым по-спортивному, без лишнего для смотра индийской шпаны мундира. Обе женщины смотрели куда угодно, кроме Веррэлла, умудряясь в то же время не сводить с него глаз.

– Как это гадко! – неожиданно и непонятно, в какой связи, объявила миссис Лакерстин, но восклицание имело четкий курс. – Как это гадко, что твоему дяде необходимо срочно возвращаться в джунгли.

– Срочно?

– Боюсь, что да. О, совершенно несносный сезон для всех этих лесных дел, такие несносные москиты!

– А нельзя отложить чуть-чуть, хотя бы на неделю?

– Боюсь, никак. Том уже месяц в городе, и фирма не потерпит дальнейшего промедления. Нам с тобой, разумеется, тоже придется ехать. Такая ужасная скука в этих лесах. И эти москиты – кошмар!

Поистине кошмар! Уехать, так и не бросив лейтенанту любезного «как поживаете?»! Однако им определенно придется ехать, раз должен отправиться в лес мистер Лакерстин. Нельзя оставить его без присмотра: греховные соблазны подстерегают мужчин даже в джунглях. Рябь огнем пробежала по штыкам – отряд сипаев перестраивался в колонны по четыре, готовясь покинуть плац. Появились ординарцы с пони и клюшками для поло. Миссис Лакерстин приняла героическое решение.

– Пожалуй, – сказала она, – сегодня мы пойдем напрямик, так утомительно обходить это поле.

И пусть такое «напрямик» сквозь чащу сорняков, мгновенно набивавших в чулки массу колючих семян, грозило порядком изранить ноги! Тетушка храбро ступила в траву и, дерзновенно отбросив маскировку насчет похода в клуб, коршуном устремилась к офицеру, Элизабет за ней. Даже на дыбе у этих великих героинь никто не вырвал бы признания в их намерениях – они лишь сокращали путь. Веррэлл, увидев приближение противниц, чертыхнулся и придержал пони. Теперь от этих мух не отмахнешься! Вот нахальные бабы! Медленно и хмуро он ехал к ним, подстегивая мяч мелкими, точными ударами.

– Доброе утро, мистер Веррэлл! – издалека медовым голоском пропела миссис Лакерстин.

– Доброе утро, – буркнул Веррэлл, мазнув небрежным взглядом какую-то из захолустных тощих куриц.

В ту же секунду рядом с тетей возникла Элизабет. Очки она сняла и обмахивалась снятой панамой. Господи, ну какой солнечный удар, если у вас очаровательная стрижка? Порывом ветерка – внезапно проносящегося в зной благословенного ветерка! – легкое платье, прянув назад, облепило стройную гибкую фигуру. Приятно удивленный Веррэлл чуть откинулся. Чуткая кобылка мгновенно вздыбилась, но, послушная узде, опустила копыта. До сих пор офицер не знал и не заботился узнать, есть ли в городке барышни.

– Моя племянница, – пояснила миссис Лакерстин.

Лейтенант не ответил, но бросил клюшку и снял шлем. Глаза его на миг пересеклись с глазами девушки. Безжалостно яркий свет лишь подчеркивал свежесть их молодых лиц. А Элизабет! Хотя колючая трава отчаянно жгла голени и лицо офицера виделось ей без очков лишь белесым пятном, но сердце ее ликовало! Взволнованная кровь прилила к щекам, окрасив их прозрачным нежным румянцем. «Хм, персик!» – вынужден был про себя отметить лейтенант. Даже во взглядах угрюмых, пристально наблюдавших сцену индусов блеснуло любопытство, вызванное красотой этой пары.

Миссис Лакерстин нарушила долгую паузу.

– Ах, мистер Веррэлл, – лукаво протянула она, – невеликодушно столь долго пренебрегать нашим скромным обществом! Для нас такое удовольствие – новое лицо в нашем клубе!

Веррэлл по-прежнему глядел только на Элизабет, когда заговорил в поразительно изменившейся тональности:

– Да я все собирался зайти на днях, но страшно занят был – людей своих размещал по казармам, все такое. Прошу прощения, – добавил он, изменяя своей манере не деликатничать ради этой весьма, весьма хорошенькой девчушки.

– О, никаких извинений! Мы, разумеется, понимаем. Но ждем, сегодня непременно ждем вас! А то, знаете, – лукавство мадам достигло пределов грациозности, – мы начнем думать, что вы очень гадкий и непослушный!

– Прошу прощения, – повторил Веррэлл. – Вечером буду.

Взяв неприступную крепость, победительницы проследовали в клуб, где, однако, высидели лишь несколько минут, ибо истерзанные травой ноги требовали спешно бежать домой переодеть чулки.

Веррэлл честно исполнил обещание и вечером прибыл в клуб. Прибыл несколько раньше прочих, немедленно дав почувствовать свое появление. Наперерез чуть позже явившемуся Эллису из комнаты для бриджа выскочил карауливший там старый бармен. Он трясся, по щекам его катились слезы.

– Сэр! Сэр!

– Ну, что еще такое? – проворчал Эллис.

– Сэр! Новый белый хозяин пинал меня, сэр!

– Чего мелешь?

– Бил меня! – Голос слуги задрожал плаксивым стоном. – Би-и-ил!

– И правильно делал. А кто бил-то?

– Новый сахиб, сэр, офицер военной полиции. Ногой меня, сэр, прямо вот сюда! – Он потер себе ниже спины.

– Дьявол! – скрипнул зубами Эллис.

В салоне Веррэлл читал газету – виднелись только края его светлых летних брюк и пара сияющих темно-коричневых ботинок. Услышав шаги вошедшего, он и не шевельнулся. Эллис встал на пороге.

– Эй, вы – как вас там? Веррэлл!

– Что?

– Вы пинка дали нашему бармену?

Бледно-голубое око недовольно блеснуло над газетным листом, будто глаз выползающего из-за камня рака.

– Что?

– Вы, говорю, чертову бармену поддали?

– Я.

– А с чего это вы разошлись-то?

– Ваш оборванец взялся рыло мне кривить. Притащил виски с содовой, я приказал побольше льда, а он ни с места – понес чушь про экономию каких-то последних кусочков. Я пнул как полагается. Урок ему.

Эллис от ярости побелел. Никому не позволено пинать чужих слуг, у которых свои сахибы есть. Особенно злило, что этот Веррэлл наверняка сейчас подозревает его, Эллиса, в слюнявом сочувствии бармену и хуже того – в неодобрении такого метода воспитывать слугу.

– Говорите, «урок»? Может, и дьявольски нужный урок, да по какому праву вы вдруг являетесь тут наших слуг учить?

– Тише, приятель. Нужно было пнуть. Вы здесь совсем уж своих чушек распустили.

– Ух ты какой! Вот именно – своих, сами и поддадим им, когда надо! А ты-то что за цаца наглая? Давай полегче в чужом клубе!

Чуть опустив газету, Веррэлл пустил в ход оба бесстрастных рачьих глаза. Лейтенант никогда не терял хладнокровия с европейцами, надменный скрипучий голос не повысился ни на полтона. Это не требовалось.

– Эй, приятель, когда мне кривят морду, я даю под зад. Хотите получить?

Распаленного Эллиса будто водой окатили. Он не боялся, никогда и ничего он не боялся, но этот взгляд умел гасить ваш пыл – мгновенно обрушивал на вас весь Ниагарский водопад. Ругань застыла на губах Эллиса, голос его вдруг осип. Интонация сделалась ворчливо-вопросительной.

– Ну, а какого черта он должен был вам класть последние остатки льда? Что тут, для вас одного лед? Нам только два раза в неделю его сюда завозят.

– Значит, тухло у вас дело поставлено, – подвел итог Веррэлл и вновь закрылся развернутой газетой.

В бессильном бешенстве, задыхаясь от абсолютного – причем явно непритворного – равнодушия к нему, Эллис раздумывал, не встряхнуть ли щенка крепким пинком? Но как-то не вышло. И хотя Веррэлл за свою жизнь заслужил немало пинков, не получил он их пока ни разу и вряд ли мог получить в будущем. Тихонько выскользнув, дабы излить бушующие чувства на голову чертова бармена, Эллис оставил салон в полное распоряжение лейтенанта.

У ворот клуба до мистера Макгрегора донеслись звуки музыки. Сквозь густо обвивавшие сетчатую ограду корта заросли проблескивал желтый фонарный свет. Мистер Макгрегор находился в чудесном настроении. Он собирался сегодня неспешно побеседовать с мисс Лакерстин – девушкой исключительного интеллекта! – приготовившись рассказать ей необыкновенно интересный (правда, изложенный уже им на страницах «Блэквуда») разбойный эпизод в Сагэнге в 1913 году. Эта история, он был уверен, ее немало развлечет. Предвкушая прелестный вечер, мистер Макгрегор обогнул заросшую теннисную ограду. На корте, в смешанном свете луны и развешенных по ветвям лампочек, танцевали Веррэлл с Элизабет. Слуги вынесли сюда стол, стулья и патефон; члены клуба, кто стоя, кто сидя, расположились вокруг. Мистер Макгрегор замер на углу площадки, пара кружила и скользила буквально в метре от него. Лейтенант с девушкой танцевали очень близко друг к другу, она – гибко откинувшись под его нависающим торсом. Представителя комиссара никто не заметил.

Ощутив печальную пустоту в груди, мистер Макгрегор двинулся в обход танцевального пространства. Прощай, надежда на беседу с мисс Лакерстин! Необходимость вылепить на лице добродушную улыбку потребовала экстраординарных усилий. Он подошел к столу.