Джонатан Коу
Мистер Уайлдер и я

Полная версия

Лос-Анджелес

В ответ на вопрос Арианы: нет, моя мать не плакала, когда махала мне вслед в афинском аэропорту в первых числах июля 1976 года. По крайней мере, я так думаю. Но заметила бы я ее слезы? Моя дочь права: молодые люди глухи и слепы к чувствам своих родителей, а многие даже и не подозревают о том, что у папы с мамой тоже есть чувства. Касаемо родительских эмоций молодежь пребывает в блаженном состоянии социопатии.

В любом случае я слишком нервничала, чтобы обращать внимание на мать. Мне только что исполнился двадцать один год, прежде я никогда и никуда не ездила одна, и целые три каникулярные недели путешествовать по Америке с рюкзаком за спиной было для меня чем-то абсолютно необычайным. В самолете, летевшем в Нью-Йорк, вместо того чтобы смотреть кино по бортовому телевизору (пародийный детектив “Ужин с убийством”^[5], вроде бы, но утверждать наверняка поостерегусь, поскольку в те времена кинематограф меня совершенно не интересовал), я усердно изучала путеводители и расписание американских междугородних автобусов. Полет был долгим и тягостным. Я попробовала включить концерт классической музыки, предложенный авиакомпанией. Персональных проигрывателей в семидесятые, разумеется, не было, ты зависел от выбора других людей, и кто-то составил банальнейшую программу из Бетховена, Моцарта и им подобных, а качество звука было чудовищным. Тогда я уже страстно увлекалась музыкой, но мои любимые композиторы – Сати, Дебюсси, Равель, Пуленк (все французы почему-то) – внимания составителя не удостоились. Время текло медленно, и моя нервозность нарастала. Не знаю как, но я оказалась в курящем отсеке, и мой сосед, мужчина средних лет, курил очень едкие тонкие сигарки. Когда мы приземлились в аэропорту Кеннеди, чувствовала я себя ужасно и в мой первый вечер в Америке никуда не пошла, просто отлеживалась в хостеле, изнывая от тошноты, усталости и спрашивая себя: во что ты вляпалась?

Из Нью-Йорка я отправилась на Западное побережье, ехала суток восемь на автобусах с пересадками. Чикаго – Спрингфилд – Сент-Луис – Оклахома, потом через Нью-Мексико в Вегас и оттуда в Лос-Анджелес. Поначалу мне было одиноко и тоскливо, но вскоре благодаря досадной случайности уныние как рукой сняло.

На автовокзале в Спрингфилде выяснилось, что рейса, на который я забронировала билет, не существует. Не я напортачила с бронью, с той же незадачей столкнулись и другие пассажиры, и среди них британка, моя ровесница, веснушчатая и очень белокожая пепельная блондинка по имени Джилл. Следующего рейса мы ждали четыре часа, которых нам хватило не только на то, чтобы разговориться, но и чтобы подружиться. Казалось, у нас много общего: ни Джилл, ни я не могли похвастаться уверенностью в себе; напротив, обе были довольно застенчивыми. Ничего более авантюрного, чем эта поездка, с Джилл еще никогда не приключалось, как и со мной. В отличие от меня, она пока не была студенткой, но говорила, что осенью приступает к учебе в Оксфорде. Жила она на окраине Бирмингема, города, о котором я ничего не знала, кроме того, что это крупный промышленный центр где-то посередине Англии. С Джилл я утратила связь давным-давно, но вопреки тому, как она повела себя в Лос-Анджелесе, я храню о ней самые светлые воспоминания. Даже сейчас, печатая на компьютере историю нашего пребывания в Америке, я нет-нет да взгляну на фотографию, что стоит на моем письменном столе: мы с Джилл ранним вечером на пляже в Санта-Монике. Не хочу показаться нескромной, но, по-моему, из нас двоих я была симпатичнее – лицо у Джилл вытянутое, костистое, а с зубами просто беда, – но по неведомой причине твоя привлекательность для противоположного пола не всегда зависит от твоей внешней привлекательности, и в нашей зарубежной поездке именно у Джилл случился курортный роман.

Звали его Стивен. Знакомство состоялось, когда мы наконец добрались до Западного побережья, побывав на Большом каньоне и в Вегасе, кроме многих прочих мест; переезды и достопримечательности вымотали нас обеих, и в Лос-Анджелес мы явились почти без сил. Первые два дня прошли тихо, не оставив сколько-нибудь ярких впечатлений. Поселились мы в старом центре города, в хостеле, простецком и грязноватом. Столовой там не было, и мы топали два квартала до ближайшей аптеки-закусочной, чтобы купить еды: хлеб, плавленый сыр, нарезки индейки и ветчины. С таким питанием я на второй день почувствовала себя плохо. Разок-другой мы пытались гулять с путеводителем, но было слишком жарко, а колесить по огромному городу на общественном транспорте было слишком утомительно. На второй день к вечеру ситуация окончательно усложнилась, когда в хостеле объявился Стивен; от Сан-Франциско до Лос-Анджелеса он добирался автостопом. Он тоже был британцем, и, наверное, поэтому Джилл разговорилась с ним; подробностей я не помню, но зато отлично помню, что когда к нашей дружеской паре присоединился третий человек, общение стало затруднительным. Стивен присосался к нам как пиявка, и чем дальше, тем острее я чувствовала, что меня выпихивают из кадра. Сперва я обнаружила, что Джилл и Стивен всегда шагают вместе впереди меня, плечом к плечу, а я тащусь позади. Затем они начали держаться за руки, потом целоваться при любом удобном случае (а иногда и без оного). Спустя несколько дней я окончательно убедилась: мне навязали роль невольного свидетеля буйно расцветающей влюбленности.

Впрочем, насколько серьезным был этот роман, я поняла далеко не сразу, но спустя некоторое время. У Стивена был билет на ночной автобусный рейс до Феникса, штат Аризона, где он договорился встретиться с другим путешественником, своим школьным приятелем. Так совпало, что в тот же вечер Джилл предстояло отужинать с незнакомым ей человеком, другом ее отца, проживавшим в Беверли-Хиллз. Перспектива ужина не слишком прельщала Джилл, она даже сердилась на своего отца за проявленную инициативу – хотя я уверена, что он действовал из лучших побуждений, – и Джилл заранее позвала меня с собой для “моральной поддержки”. Но теперь ужин совпал с отъездом Стивена, и моя подруга рвала и метала. Я не понимала, из-за чего она так бесится: они уже назначили друг другу свидание в Лондоне, сразу же, как только Джилл вернется домой. Расстанется эта парочка всего дней на десять – неужели так трудно потерпеть? (На тот момент, как вы уже догадались, сама я никогда и ни в кого не влюблялась.)

После обеда, накануне отъезда Стивена, мы втроем отправились на пляж Санта-Моники. Я в основном бродила по пирсу, разглядывая сувениры в магазинчиках для туристов, либо сидела на песке, глядя на море, а Джилл и Стивен гуляли по набережной из конца в конец, крепко взявшись за руки и целуясь взасос, пока у них губы не распухли. Когда же Стивену настала пора возвращаться в хостел за вещами и оттуда ехать на автовокзал, я была готова к тому, что Джилл обольется слезами, но, к моему удивлению – и облегчению, – она повела себя как истинный стоик. Помахав вслед автобусу и дождавшись, когда он исчезнет вдали, Джилл вернулась на пляж, где и нашла меня.

– Ты в порядке? – спросила я, когда она уселась рядом.

– Да, конечно.

Тогда я еще ничего не знала о британцах и об их въевшейся в плоть и кровь привычке скрывать свои чувства, поэтому поверила Джилл на слово и с легким сердцем сменила тему, задав вопрос, который давно вертелся у меня на языке, с тех самых пор, как меня пригласили на ужин со старым другом ее отца. Что-то в этом приглашении смущало меня, учитывая, что отец Джилл был обычным “белым воротничком”, работал на заводе инженером и не имел никакого отношения к киноиндустрии.

– Скажи, как твой отец, – я старательно подбирала слова, опасаясь кого-нибудь обидеть, – познакомился с режиссером из Голливуда?

– Понятия не имею, – ответила Джилл. – Мой папа – загадочная личность. У него много разных знакомых. Он часто ездит за границу, а возвращаясь, почти ничего не рассказывает нам о том, где побывал. Но, похоже, они хорошо знают друг друга, потому что несколько лет назад этот режиссер снимал кино в Англии, и на лондонскую премьеру пригласил моих маму с папой. Билеты прислали по почте, такие большие, на плотной бумаге с позолоченной каймой.

– И что это был за фильм?

Джилл пожала плечами:

– Кажется, о Шерлоке Холмсе^[6]. Папа без ума от Шерлока Холмса.

– Он знаменитость? – спросила я. – Режиссер?

– Вряд ли. Ему уже лет семьдесят, так что…

И это все, что я от нее услышала. Мы долго валялись на песке, загорая, тогда-то и был сделан снимок, что красуется на моем столе. Я позабыла, кто нас фотографировал. Вероятно, мы попросили случайного прохожего “щелкнуть” нас на пляже примерно в миле от пирса. На снимке мы сидим бок о бок, наблюдая, как удлиняются тени и под косыми лучами солнца поверхность океана переливается золотом: две юные девушки в тысячах миль от родного дома, тонкие ноги Джилл вытянуты на песке рядом с моими потолще и покрепче, и цвет наших конечностей тоже неодинаковый: ровный коньячный загар у меня, английская белизна с голубыми прожилками вен у моей подруги. Признаюсь, я эгоистично радовалась тому, что Джилл снова принадлежит мне целиком и полностью, необходимость делить ее со Стивеном отпала; отныне и до конца нашего путешествия мы будем только вдвоем, ликовала я. Что до грядущего ужина, так ли уж плохо провести вечер с новыми знакомыми и большим сочным стейком, возместив ущерб, нанесенный фастфудом, которым мы перебивались в последнее время? Конечно, знай я, что этот ужин повлечет за собой радикальные перемены в моей жизни, я бы наверняка рассуждала иначе, но предчувствий у меня ни на йоту не было, я преспокойно лежала на пляже рядом с вновь обретенной Джилл, наслаждаясь горячим песком под нашими телами и любуясь солнцем на воде под аккомпанемент радостного визга, доносившегося с американских горок на пирсе, и будущее виделось мне прекраснейшей порой исполнения желаний и безоблачного счастья.

* * *

Джилл снабдили адресом ресторана под названием “Бистро”: Норт-Кэннон-драйв в Беверли-Хиллз. В этой части Лос-Анджелеса мы до сих пор не бывали и представить не могли, сколь разительно не похож Беверли-Хиллз на район, где мы жили. Вечернее солнце высвечивало шикарные бары, кофейни, дизайнерские бутики; деньги сочились из каждой стены, из каждой трещинки на асфальте. Рассчитывая время на дорогу, мы по неопытности ошиблись и к ресторану подъехали в 19:50 – с опозданием на двадцать минут. Запыхавшиеся, растерянные, мы стояли перед трехэтажным домом, обычным, каких много, можно было бы сказать, если бы не вычурное крыльцо из темного дерева и антикварные на вид окна с тюлевыми занавесками. Вывеска над входом гласила: “Ресторан «Бистро»”, шрифт недвусмысленно напоминал о парижском fin de siècle^[7].

Для начала (что было вполне предсказуемо) нас отказались пустить внутрь. Швейцар, смерив нас взглядом, загородил собою вход и едва не рассмеялся нам в лицо. Одеты мы были одинаково: грошовые футболки с принтами на груди, джинсовые шорты, едва прикрывавшие попу, темные очки, резиновые шлепанцы. Мое знакомство с ресторанами было сугубо эпизодическим, но поскольку мы находились в элитном квартале, как я успела сообразить, даже мне стало ясно, что одеты мы не так, как надо.

– Мы приехали поужинать с мистером Уайлдером, – сказала Джилл, когда швейцар велел ей “ступать своей дорогой”.

– А то, – обронил швейцар, поверх наших голов оглядывая улицу. Он был в темном костюме, при галстуке, и физиономия его на летней жаре блестела от пота.

– Он пригласил нас, – настаивала Джилл и произнесла по слогам: – Мис-тер У-айл-дер.

Швейцар снова окинул ее взглядом, презрительно хмыкнул, но, поразмыслив, исчез в глубине здания. Через минуту он вернулся; выражение его лица изменилось, хотя дружелюбнее не стало.

– Звать как? – спросил он.

– Фоли. Джилл Фоли.

– Джилл, – повторил он, явно не в силах смириться с тем, что ему придется пустить нас в ресторан. – Ладно. Вперед.

Швейцар дернул головой, указывая путь. До сих пор помню, как мы следовали второпях за его мясистой, колыхавшейся тушей со складкой жира на затылке, выпиравшей из-под накрахмаленного воротничка.

Внутри ресторан выглядел не менее вычурным, чем крыльцо снаружи. За окном голубые небеса и неутомимое калифорнийское солнце середины июля, а за стенами “Бистро”, миновав тесный вестибюль (где за стойкой сидела бледная девушка, готовая предложить нам оставить лишнюю одежду на хранение, но, увидев нас, решила не утруждаться), мы попали в огромный зал, а если точнее, в некий иной мир. Резные панели темного дерева, хрустальные люстры, зеркала на каждом шагу, бар во всю стену. И все очень рококошное. На миг мне и впрямь почудилось, что, преодолев некий барьер в пространстве и времени, мы оказались в Париже на рубеже XIX и XX веков, разве что приглушенные разговоры вокруг (ресторан был полон) велись по-английски, конечно. Из динамиков лилась аккордеонная музыка, пара музыкантов легко и нежно расправлялись с “Под небом Парижа” (одна из первых мелодий, которую я научилась играть на фортепиано), только почему-то они взяли более высокую тональность ля минор вместо привычной соль минор.

Швейцар передал нас усатому метрдотелю в смокинге, идеально подогнанном по фигуре, и этому главному распорядителю хватило опыта и вежливости, чтобы не коситься на наши до идиотизма неподобающие наряды; развернувшись на каблуках, он повел нас по залу, ловкими и плавными движениями профи прокладывая путь между столиками. Посетители, смолкнув, глазели на нас, когда мы проходили мимо. Я чувствовала, как пылают мои щеки. Вскоре нас подвели к угловому столику, но, к моему недоумению, за ним сидели четверо, а не двое. Две женщины, двое мужчин. И все четверо очень немолодые. Это было первое, что меня смутило. А второе – все они были очень мрачными. Их словно придавило тяжким гнетом, особенно угнетенными выглядели мужчины. И это бросалось в глаза. Пары сидели друг против друга, каждая на своем конце стола, а посередине, также друг против друга, пустовали два кресла, предназначенные мне и Джилл.

Одна пара была элегантнее другой. Я засмотрелась на даму лет пятидесяти с пышными черными волосами, тонко очерченным ртом, высокими скулами и голубыми глазами, сверкавшими за большими, слегка затемненными очками. На ней была шифоновая “осенняя” блузка, коричневая с рисунком из желтых листочков. Пусть в одежде я разбиралась еще хуже, чем в ресторанах, и тряпки меня никогда особо не интересовали, я сразу поняла, что блузка очень дорогая. Напротив красивой дамы сидел довольно старый мужчина, ее муж, решила я. Он был почти лысый, но остатки серебристых волос, тщательно зачесанные назад, лишь подчеркивали внушительность его лба, высокого и выпуклого. Одет он был просто, в бежевую спортивную рубашку, застегнутую на все пуговицы, и, по-моему, тоже весьма недешевую; позднее, когда я вспоминала о нем (много и часто), один и тот же вопрос не давал мне покоя: как ему удавалось в обыкновенной спортивной рубашке и летних штанах выглядеть столь изысканно, стильно и непринужденно? Мой отец, к примеру, во взятом напрокат дорогущем костюме (по случаю своего пятидесятилетия, отпразднованного в Афинах в том году) выглядел как обычно, расхристанным – воротничок сдавливал ему горло, галстук болтался из стороны в сторону, а рубашка едва не лопалась на брюхе. Думаю, тут все дело в том, к чему вы привыкли с детства. И в деньгах, естественно. Деньги – всегда очень важная материя.

Таково было мое первое знакомство и первое впечатление от мистера Уайлдера. Очки он носил постоянно, с толстыми линзами очки, и, вопреки унынию, написанному на его лице, глаза за этими линзами вспыхнули весельем, когда он увидел нас с Джилл, приближавшихся к столику в мятых футболках и коротеньких шортах. Веселье его было откровенным, непосредственным и немного обидным, но совершенно беззлобным. Наше появление он воспринял как комическую ситуацию, чем и наслаждался. Да и кто бы не развеселился, если на то пошло?

Когда он встал, чтобы поздороваться с нами, трое его сотрапезников тоже поднялись на ноги.

– Итак, одна из вас, – сказал мистер Уайлдер, протягивая руку, – вероятно, Джилл.

– Это я. – Джилл пожала протянутую руку.

– А-а, ну конечно. Счастлив познакомиться. Как мило, что вы здесь с нами. Прошу, садитесь, вот здесь, в центре стола.

Говорил он с сильным – и очень густым, на мой слух – немецким акцентом, чего я не ожидала. Никто не предупредил меня, что он немец. Я полагала, что он американец.

– Меня зовут Калиста, – сказала я, так и не дождавшись, когда Джилл меня представит.

– Прекрасно, прекрасно, – ответил мистер Уайлдер. – А это моя жена Одри, мой друг мистер Даймонд и его жена Барбара.

– Калиста, – повторила Одри. – Какое чудесное имя. Это английское имя?

– Я гречанка, – объяснила я. – Живу в Афинах.

Мы уселись за столик. Я между двумя мужчинами, Джилл между двумя женщинами. Мистер Даймонд с редеющей шевелюрой, в очках в проволочной оправе походил на большого ученого, вечно погруженного в свои непростые мысли. Я предположила, что нынешним вечером он будет не слишком многословен, и оказалась права. Его жена Барбара производила впечатление дамы дружелюбной либо, во всяком случае, наименее устрашающей в этой четверке. Я чувствовала себя не в своей тарелке, мягко выражаясь; за ужином в компании принято вести беседу – о чем я буду с ними говорить? Было бы проще, знай я хоть что-нибудь о мистере Уайлдере и его фильмах. Кинорежиссера я представляла себе так: молодой мужчина в спортивном костюме и бейсболке, приняв картинную позу, кричит из-за камеры “Снято!” и “Мотор!”. Однако мистер Уайлдер более походил на университетского профессора на пенсии или на пластического хирурга, разбогатевшего на подтяжке лица, столь жизненно необходимой многим обитателям Беверли-Хиллз.

Все четверо потягивали мартини. Спросили, не хотим ли и мы выпить бокальчик. Джилл ответила “да”, я ответила “нет”. Тем временем мистер Уайлдер был занят важной беседой с сомелье, завершившейся заказом двух бутылок вина, белого и красного. С особой настойчивостью мистер Уайлдер просил проследить, чтобы красное вино перелили в графин заранее, что ему и было обещано.

Перед нами лежали меню в кожаных переплетах. Я открыла свое меню. Английские названия блюд дублировались французскими, но шрифт был настолько завитушечный, что я почти ничего не понимала ни на одном языке. Заглянув на последнюю страницу с винной картой, я наткнулась на цену заказанного красного вина, и челюсть у меня отпала.

Мистер Уайлдер повернулся к Джилл:

– Как поживает ваш батюшка, позвольте спросить?

– Хорошо, – ответила Джилл.

– Замечательно. Рад слышать. – И продолжил, обращаясь к остальным, сидевшим за столом: – С отцом этой юной леди я познакомился в Лондоне во время войны. Он работал тогда в министерстве информации, и мы проводили много времени вместе, проясняя кое-какие вопросы. Он мне очень понравился.

– И вы по-прежнему общаетесь? – спросил мистер Даймонд.

Мистер Уайлдер пожал плечами:

– Иногда. Я не мастак писать письма. Последний раз мы виделись в Лондоне несколько лет назад, когда я работал над картиной о Холмсе. Посидели вместе в баре “Коннот”.

Джилл ничего не сказала, и тема сама собой закрылась. Я сочувствовала моей подруге: наверное, нелегко придумать, что бы такое сказать старому приятелю твоего отца, учитывая, что ты видишь его впервые в жизни. А кроме того, Джилл была опечалена разлукой со Стивеном, и это было отчетливо написано на ее лице.

– Вы любите устрицы? – огорошил нас вопросом мистер Уайлдер.

– Устрицы? – Я взяла меню и притворилась, будто читаю.

– Устрицы здесь очень хороши. Их вылавливают в заливе Гумбольдта. Верно, настоящие устрицы, французские, лучше. Но мы в Калифорнии.

– Тогда я, пожалуй, возьму устрицы, – сказала я.

– Они вам нравятся?

– Не очень.

– Тогда не берите. Не робейте и не стесняйтесь. Выбирайте что хотите. То, что вам нравится.

Он был добр к нам, хотя я и досадовала на него: зачем он заметил вслух, как мне неловко и страшно.

– А что вы закажете?

– Мы с женой, – ответил мистер Уайлдер, – возьмем дюжину устриц на двоих, а затем угостимся шатобрианом.

– Мы всегда заказываем одно и то же, когда приходим сюда, – вставила Одри.

– И давно вы сюда ходите?

– С тех пор как открылся ресторан. Билли – его владелец, так что…

Я уставилась на мистера Уайлдера:

– Правда?

– Я один из акционеров, – небрежным тоном пояснил мистер Уайлдер.

– Нам хотелось, – сказала Одри (и я отметила про себя местоимение первого лица множественного числа), – привнести немного Парижа в Беверли-Хиллз. Здесь все очень… пластмассовое, очень новое. А Билли хотел, чтобы ресторан напоминал ему о старой Европе.

– В моем воображении ресторан вырисовывался куда более простецким, – подхватил Билли. – Клетчатые скатерти, кувшины с вином, что-нибудь в таком роде. Но потом за дело взялась она.

– Интерьер создан по рисункам Билли, – продолжила Одри. – Все, что здесь есть, – бар, освещение, панели…

– Нежная Ирма, – пробормотал ее муж, но я не поняла, что он имеет в виду^[8].

Явился официант взять у нас заказы:

– Вам как обычно, мистер Уайлдер?

Билли коротко кивнул.

– А вы, миссис Даймонд, что предпочтете сегодня?

Миссис Даймонд заказала что-то легкое – салат, кажется, – ее муж, однако, не пошел по проторенной супругой дорожке.

– Паштет для начала. – Он посмотрел на жену, одобряет ли она его выбор; миссис Даймонд не возражала. – А потом, да, знаю, надо бы тоже заказать салат или что-нибудь не слишком тяжелое, но…

Он опять посмотрел на жену, более просительно на сей раз, и она избавила его от мучений:

– Да ладно, Иц, бери стейк. Тебе же хочется.

– С картошкой фри?

– Только в виде исключения. Здесь картошка ужасно вкусная.

Официант наклонился к нему:

– Стейк с картофелем фри, сэр?

Мистер Даймонд захлопнул меню и улыбнулся официанту в знак согласия. В тот вечер я не часто видела улыбку на его лице – впрочем, как и впоследствии.

– Сгодится, – ответил он, и все за столиком переглянулись украдкой, сдерживая смех.

Я заказала то же, что и мистер Даймонд. Он мне уже нравился, и я уже считала его самым надежным и прямодушным проводником в социальном лабиринте, куда меня ненароком занесло. Джилл выбрала луковый суп и омлет. Официант удалился, ему на смену явился сомелье с винными бутылками. Замысловатый ритуал откупоривания, обнюхивания, пробы и последующего одобрения. И лишь затем шесть бокалов наполнили вином.

– Выходит, – сказала Барбара, когда винная церемония закончилась, – вы, девочки, путешествуете вдвоем по Америке, так?

– Точно так, – ответила я, одним глотком опорожнив свой бокал едва не на треть, что немного подняло мне настроение.

– Уже побывали на Восточном побережье? (Мы обе кивнули.) И как вам Нью-Йорк?

Вспоминая этот разговор много лет спустя, я могу только корчиться от стыда. Мы безумно стеснялись, и у каждой язык будто к небу прилип. Обстановка и компания вгоняли нас в ступор, ведь ни с чем подобным мы раньше не сталкивались. К счастью, прежде чем стало окончательно ясно, что ни одна из нас не способна мало-мальски увлекательно поговорить о Нью-Йорке, от несмываемого позора нас уберег незнакомец, возникший у стола, – мужчина лет за тридцать в деловом костюме в клетку, от которой рябило в глазах, и с невероятно широкими лацканами по моде 1970-х; на голове копна кудрявых волос, на лице почтительное выражение.

– Мистер Уайлдер? – произнес он.

Мистер Уайлдер повернулся к нему, не вставая с кресла и не выказывая ни раздражения, ни приветливости.

– Не хочу вам мешать…

– Все нормально. Продолжайте.

– Я только хотел сказать… я ваш самый большой поклонник.

– Правда? Самый большой?

– Такая честь познакомиться с вами.

– Вы очень любезны, спасибо.

– Вы не представляете, какое влияние… На самом деле именно из-за вас я пришел в этот бизнес.

– Вы в киноиндустрии?

– Работаю в дирекции Уорнера. Могу я дать вам свою визитку?

– В дирекции Уорнера? В таком случае мне следовало бы обхаживать вас, а не наоборот.

Мужчина нервно хихикнул в ответ на комплимент и вручил мистеру Уайлдеру визитку. Тот приподнял очки, чтобы прочесть имя поклонника.

– “В джазе только девушки”^[9], – продолжил мужчина, – это… ну, величайший фильм.

– Вы очень любезны, – повторил мистер Уайлдер.

– Шедевр американского комедийного кино, – добавил мужчина. – Честное слово.

Мистер Уайлдер кивнул. Кивок был красноречивым, посылавшим четкий сигнал новоявленному поклоннику: время его истекло, беседа завершена.

– Что ж… простите, что побеспокоил вас, – закруглился мужчина. – Но я увидел вас из другого конца зала и не смог удержаться…

– Все совершенно нормально, – сказал мистер Уайлдер. – Было приятно познакомиться.

– Не знаю, работаете ли вы сейчас над каким-либо проектом и с какой студией сотрудничаете, но… В общем, у вас есть моя визитка.

– Именно.

Прежде чем удалиться, мужчина спросил: “Можно мне?..” – и протянул ладонь. Они пожали друг другу руки, и поклонник отчалил.

Мистер Уайлдер развернулся к столу, отхлебнул вина и глянул искоса на мистера Даймонда:

– Слыхал? “Шедевр американского комедийного кино”.

– Слыхал.

Хохотнув, мистер Уайлдер продолжил:

– Снятый по мотивам немецкого фильма, в свою очередь снятого по мотивам французского фильма. И по сценарию, сочиненному австрийцем и румыном!

Улыбка тенью мелькнула на губах Ици Даймонда и пропала.

Я же раскладывала по полочкам услышанное. Австриец – мистер Уайлдер, судя по акценту. Следовательно, его друг – румын. А исходя из его разговора с “поклонником”, я не могла не догадаться, что “В джазе только девушки” – название фильма, снятого мистером Уайлдером. Признаюсь, я понятия не имела, что это за фильм. Упомяни кто-нибудь Мэрилин Монро, наверное, я бы наконец внесла свою лепту в застольную беседу, ибо даже я слышала о ней. Но никто не упомянул. Наверняка Джилл могла бы высказаться вместо меня, невежды, но было очевидно, что к разговорам наших новых знакомых она почти не прислушивается. Все, на что ее хватало, – пронзать пространство взглядом, исполненным трагизма.

– Опять же, – хмыкнул мистер Уайлдер, – может, он и в глаза не видел этого фильма. Почем нам знать?

– Ой, Билли, – укорила его жена, – нельзя быть таким циником.

– По-моему, парень был искренен, – сказал мистер Даймонд.

– Ладно, я ее припрячу. – С этими словами мистер Уайлдер сунул визитку в нагрудный карман рубашки. – Пути господни неисповедимы, а вдруг окажется, что без нее нам никуда.

Фраза явно не задумывалась как шутка и была воспринята соответственно. Подавленность мистера Даймонда мгновенно усугубилась. Барбара сосредоточенно вращала в руке бокал с вином, словно пытаясь увидеть дно. Откликнулась только Одри, и довольно свирепо:

– Прекрати, Билли. Марлен не хочет сниматься в картине. Ну и что?

Позднее я поняла: этой репликой Одри била точно в цель. Ее муж не любил обсуждать рабочие вопросы в кругу друзей и знакомых, и тем более когда тема была столь деликатной и конфиденциальной, как нынешняя. Реакция жены не рассердила Билли. (На Одри он никогда не сердился.)

– Давай не будем об этом сейчас, окей? – сказал он.

– Давай. Я и говорю, прекрати.

К счастью, я знать не знала, кто такая Марлен. Как и о том, что эту загадочную Марлен Билли надеялся снять в главной роли в своем новом фильме. А также о том, что с утренней почтой он получил от нее письмо, сообщавшее в самых решительных выражениях, что работать с ним она не намерена. Это известие повергло Билли и мистера Даймонда в глубокое расстройство, и за весь день они ни на строчку не продвинулись в работе над сценарием. Словом, я ничего не знала, но даже если бы знала, на восхитительный шмат по-деревенски комковатого арденского паштета я набросилась бы с не меньшим рвением, ведь почти две недели, с тех пор как я уехала из дома, мне не удавалось вкусно поесть. Мой гастрономический энтузиазм возымел по крайней мере одно благотворное действие: мистер Уайлдер повеселел, и за линзами его очков опять вспыхнули озорные огоньки. Неторопливо отхлебнув вина, он сказал:

– Что-то подсказывает мне, что, путешествуя по Америке, вы не слишком хорошо питались.

Я кивнула пристыженно: могла бы и не демонстрировать, насколько я оголодала.

– Bon appétit^[10], – добавил он.

И сосредоточился на своих устрицах (выглядели они, по-моему, омерзительно, а пахли еще хуже), однако проглотить успел только три штучки, когда к столику приблизился новый незнакомец. Этому было лет около сорока пяти, черные волосы до плеч, усы с опущенными до самого подбородка кончиками, рубаха в сеточку, линялые джинсы, а на шее цепь с увесистым медальоном. Он казался более уверенным в себе, чем предыдущий визитер.

– Мистер Уайлдер? – начал он.

Билли, как раз поддевавший вилкой четвертую устрицу, обернулся, глянул на мужчину и смиренно полюбопытствовал:

– Чем могу быть полезен?

– Я понимаю, вы кушаете… в дружеской компании и все такое, но можно я вам кое-что скажу, коротко, в двух словах?

– Пожалуйста, приступайте.

– Я только хотел сказать, что ваши фильмы… они изменили мою жизнь, – торжественно провозгласил мужчина, а затем его понесло: – Видите ли, давно это было, еще в начале шестидесятых, когда я плюнул на все и перебрался на Западное побережье. То есть ни драг-культуры, ни хиппи, ни контрреволюции тогда еще и в помине не было, но в воздухе что-то такое витало, ну вы в курсе, да? Сперва я подался в Сан-Франциско, поэзия там была реально клевая и джаз играли по кайфу, и я типа погрузился в атмосферу и сам начал пописывать, и… хм-м (смешок)… стихи мои реально не были такими уж хорошими, врать не стану, но, с другой стороны, поэзия заставила меня пересмотреть мое отношение к жизни, понимаете? И я осознал, что моя жизнь до того была такой… узкопрофильной, то есть я был таким лохом, но искать себя… за это я взялся не сразу, а только когда все кругом завертелось, ну сами знаете: власть цветов, психоделия, вечный кайф, наркота… Именно тогда я понял, чего я реально хочу, поэтому рванул в Лос-Анджелес и начал продвигаться в музыкальной сфере, какое-то время торговал пластинками в магазинчике на Мелроуз-авеню, его там больше нет, теперь там зубоврачебный кабинет или какая другая фигня, точно не скажу, но потом я занялся менеджментом, некоторое время был менеджером у “Мазерс Файнест”, помните таких? В то время они были ого-го, по три-четыре тысячи слушателей собиралось на их концерты… иногда… впрочем, сейчас это уже неважно, потом я переключился на промоушен, и… закругляюсь, простите, вам, наверное, хочется доесть свой ужин… короче, я открыл клуб в Фэрфаксе, а недавно еще один в Восточном Голливуде^[11], две площадки, и на обеих дела идут улетно, и самое главное, я чувствую себя самым везучим чуваком на свете, нет, конечно, я понимаю, это не то, что быть всемирно известным кинорежиссером и все такое, но клубный менеджер, в своем кругу он… востребован, сечете, о чем я? То есть я могу менять девчонок каждый вечер, если захочу, иногда я так и делаю, хотя я не то чтобы… (Заметив пристальный взгляд Одри исподлобья.) Без обид, мэм, я не хотел никого задеть и, надеюсь, не задел. Просто мне очень хотелось рассказать вам, мистер Уайлдер, про мою жизнь и поблагодарить. Спасибо за все.