Джонатан Коу
Мистер Уайлдер и я
© Елена Полецкая, перевод, 2022
© Андрей Бондаренко, оформление, 2022
© “Фантом Пресс”, издание, 2022
* * *
Джонатан Коу. О Билли Уайлдере и своем романе
С фильмами Билли Уайлдера я познакомился в конце 1970-х, когда я был ещё подростком. Однако первый его фильм, который я посмотрел (по телевизору), не принадлежал к общепризнанным шедеврам Уайлдера – таким как “Двойная страховка”, “Бульвар Сансет” или “В джазе только девушки” – нет, я смотрел “Частную жизнь Шерлока Холмса”, оригинальную трактовку личной жизни великого детектива, с треском провалившуюся в прокате и дружно обруганную в кинопрессе.
Где-то я уже рассказывал о том, как моя любовь к этому фильму переросла в полноценную обсессию. Разумеется, я начал смотреть все остальные фильмы Уайлдера, а также постарался узнать как можно больше о его жизни: о юности и годах взросления в Вене и Берлине, о побеге из нацистской Германии в 1933 г., о его работе в Голливуде сперва сценаристом, затем режиссером. Уайлдер меня завораживал и особенно своим выверенным, мастеровитым подходом к созданию киносценариев, непогрешимой стройностью сюжетов, изящной отточенностью повествования. До наступления эры видеомагнитофонов я записывал его фильмы с телевизора на аудиокассету и слушал их по ночам, лежа в постели, погружаясь в ритмы диалогов. На мое становление как писателя Уайлдер повлиял куда мощнее, чем любой другой прозаик.
Словом, мне давно хотелось написать книгу о Билли Уайлдере. Но несколько добротных биографий уже существует. А кроме того, когда я работал над “Разъяренным слоном”, биографией Б. С. Джонсона, писателя-авангардиста, поэта и литературного критика, мне не раз приходила в голову мысль, что лучше бы я сочинил роман об этом выдающемся человеке. В романе я смог бы подобраться к нему поближе и, возможно даже, написал бы нечто более правдивое. В итоге я пришел к выводу, что книга об Уайлдере должна быть романом, хотя и основанным на реальных событиях.
Реальным событием, на котором я предпочел сосредоточиться, стали съемки “Федоры”, предпоследнего фильма Уайлдера, одного из тех, которые мало кто видел, и одного из наиболее загадочных его фильмов. Я понимал, что и для самого Уайлдера, и для его соавтора Ици Даймонда (еще одна весьма важная фигура в моей книге) работа над “Федорой” оказалась сущим мучением. Но, поскольку грустный роман о неудачах и разочарованиях меня не устраивал, я решил, что читатель увидит происходящее глазами персонажа, целиком вымышленного, – юной гречанки по имени Калиста, нанятой переводчицей на съемки “Федоры”, наивной романтичной девушки, исполненной оптимизма, и мир голливудского кинематографа, куда она случайно угодила, представляется ей чудом из чудес.
Я намеревался написать роман о природе творчества, и как эта природа меняется с возрастом. О сходстве и различиях Америки и Европы. О любви двух коллег – первоклассных кинематографистов (Уайлдера и Даймонда), ведь во многих отношениях они ближе друг к другу, чем к своим женам. О наиболее острых формах личных бед, о том, как вы справляетесь с ними и как они отражаются в вашей профессиональной деятельности. И самое главное, я надеюсь, что этот роман пробудит в читателях желание заново пересмотреть фильмы Билли Уайлдера.
Посвящается Нилу Синьярду
Лондон
Лет семь назад, одним зимним утром, я оказалась на эскалаторе. На одном из тех, что поднимают тебя из подземки со станции “Грин-парк” к выходу на Пикадилли. Если вам случалось ступать на эти эскалаторы, вы наверняка помните, до чего же они длинные. От низа до верха едешь около минуты, но с моей врожденной нетерпеливостью стоять, не шевелясь, целую минуту – это чересчур. Тем утром спешить мне особо было некуда, и, однако, я зашагала вверх мимо неподвижных пассажиров, выстроившихся по правую сторону. Поднималась и твердила про себя: “Пусть мне и под шестьдесят, но я еще не старая развалина, я в отличной форме, крепка и бодра” – пока, одолев три четверти подъема, не обнаружила, что мне перекрыли проход. Справа стояла молодая мать, а слева – ее дочка лет семи-восьми, державшая маму за руку. На светловолосой девчушке был красный дождевик с капюшоном, что придавало ей некоторое сходство с маленькой девочкой, утонувшей в самом начале фильма “А теперь не смотри”[1]. (Все кругом напоминает мне о кино, ничего с этим не могу поделать.) Мимо этой пары было не протиснуться, да и в любом случае не хотелось портить столь трогательный момент единения матери и ребенка. Я дождалась, пока они доедут до верхушки эскалатора, и вдруг увидела, как девочка изготавливается к прыжку. Даже от спины ее веяло азартом, а глаза, надо полагать, были прикованы к движущейся дорожке, пока девочка сосредоточивалась, направляя энергию в лодыжки и прочую мускулатуру; наконец в подходящий момент она лихо, рывком прыгнула вперед и благополучно приземлилась на terra firma, твердой почве, а поскольку удавшийся маневр наверняка преисполнил ее счастьем и восторгом, девчушка дважды скакнула на одной ножке, не отпуская руки матери и вынуждая ту ускорить шаг. Кажется, от этих последних подскоков, более чем от чего-либо другого, у меня защемило сердце и перехватило дыхание; растроганная и взволнованная, смотрела я вслед матери и дочери, направлявшимся к турникету. И тут же подумала о моих собственных дочерях, Франческе и Ариане, уже далеко не девочках, но в возрасте семи-восьми лет гулять просто так им порою было недостаточно – должно быть, это казалось им слишком рутинным, а следовательно, скучным, мешающим проявить во всей полноте их упоение движением и жадный интерес к окружающему миру, поэтому они столь же внезапно принимались прыгать и скакать, увлекая меня за собой, ведь обеих я держала за руку, первую с одной стороны, вторую – с другой. А иногда я тоже подпрыгивала, чтобы не отстать от них и заодно дать понять: я до сих пор способна разделить с ними радость бытия, еще не выкачанную из меня до капли моим средним возрастом.
Все эти воспоминания то вспыхивали, то затуманивались в моей голове, пока я смотрела в спины матери и дочери, а затем выпали в горький осадок – в смутное, но сокрушительное чувство утраты и печали, и это чувство придавило меня, придушило и заставило выйти из неиссякаемого пассажирского потока, чтобы отдышаться и не отнимать ладонь от груди до тех пор, пока я не ощутила себя готовой вновь влиться в людской поток, вернуться в жизнь твердой поступью, приложить карту к турникету и с высоко поднятой головой выйти на Пикадилли белесым поздним утром.
По Пикадилли я шла очень медленно, размышляя об увиденном в подземке и моей реакции. Завтра Ариана, старшая из моих двойняшек (на целых сорок пять минут), уедет из родного дома, улетит на другую сторону света. В Хитроу отвезу ее я, помашу на прощанье у входа в зал вылета, притворяясь, будто не испытываю ни малейших опасений, только воодушевление при мысли о грандиозных возможностях, что открываются Ариане в Сиднее. А затем мы с мужем останемся наедине с Фран, с проблемой Фран, с Фран, которая в последние несколько недель внезапно и стремительно из нашего дитя превратилась в проблему – да такую, что ошарашила нас с мужем обоих, и в обозримом будущем нам вряд ли удастся опомниться, во всяком случае, не раньше, чем отыщем тропу, которая вывела бы нас из трясины, сотворенной дочерью, на безопасное место. Но пока эта тропа даже не просматривалась.
На Пикадилли я приехала не от нечего делать, но с определенной целью: купить Ариане подарок на память. В универмаге “Фортнум” я почти сразу нашла то, что искала, – чай. Ариана всегда с удовольствием пьет чай – для нее это вкус дома, – а я всегда с удовольствием завариваю ей свежую порцию. Купив упаковку с шестью разными сортами и серебряными чайником и ситечком в придачу, я попробовала вообразить, как в безликой комнате студенческого общежития в Сиднее Ариана наливает чай в кружку с британским флагом, отхлебывает, и первый же глоток переносит ее на нашу кухню: она сидит, уперев локти в старую сосновую столешницу, а ее волосы искрятся под лучами заходящего солнца, что пробиваются сквозь ветви яблони в нашем зимнем саду.
Надеюсь, вдали от дома чай ее утешит. Либо (что, надеюсь, вероятнее и даже лучше) утешения ей не понадобятся.
Год был 2013-й, первая неделя января, то беспорядочное межеумочное время, когда рождественские празднества уже позади, но жизнь пока не вернулась к норме. Испытывая необходимость в чем-то привычном, обыденном, я решила выпить кофе в баре Британской академии кино и ТВ. Возможно, я встречу там знакомых. Мне не повредило бы поболтать с кем-нибудь, посплетничать и обменяться любезностями.
Бар был почти пуст, так давала о себе знать построждественская усталость. Из знакомых нашелся только один – мужчина, сидевший в одиночестве за столиком на двоих у витрин с киноафишами, смотревшими на улицу. Марк Эрроусмит. Не самая подходящая кандидатура для непринужденной беседы о том о сем. Но, как известно, нищие не выбирают. Марк так Марк. Подойдя к его столику, я выждала, пока он оторвется от своего макбука.
– Калиста, – произнес он, – дорогая! Какой приятный сюрприз.
– Можно к вам присоединиться?
– Разумеется.
Он закрыл компьютер, сгреб бумаги, освобождая место для моего капучино, купленного в баре.
– Простите за то, что захламил столик, – сказал он. – Меня наконец пригласили на встречу с “Фильм 4” на следующей неделе. Они хотят взглянуть на бюджет, что не может не предполагать серьезных намерений с их стороны. – Подровняв последнюю стопку бумаг, он упрятал всю кипу в пластиковую папку.
Марку давно перевалило за шестьдесят. Стройной фигурой он похвастаться никогда не мог и, однако, чем-то походил на Берта Ланкастера в картине “Местный герой”[2]. (Говорю же, мне кто и что угодно вокруг напоминает о кино.) Некогда у него был вдохновенный взгляд – еще лет десять назад, – но постепенно блеск его глаз померк от затянувшегося невезения. Последние лет двадцать пять, а то и больше, Марк носился с одним и тем же проектом. В конце 1980-х он обзавелся опционом на роман Кингсли Эмиса, по тем временам автора достаточно востребованного, и посему затея Марка выглядела вполне реалистичной. Он легко заручился согласием именитого режиссера, а также трех-четырех доходных актеров, любимцев публики. Но по какой-то причине финальный денежный транш отменили в последнюю минуту, и режиссер сразу стал недоступен, затем двое из актеров стали недоступны, а внешность одного из оставшихся медленно, но верно утрачивала доходность, и не успел Марк осознать, что происходит, как проект начал распространять запах гнили, ощущаемый всеми, кроме самого Марка. На его режиссерском счету значилась пара довольно успешных постановок – художественный фильм и мини-сериал, снятый для Би-би-си-2, повторного показа, впрочем, не удостоившийся, – но с тех пор Марк не сделал ничего, а поиск средств на воскрешение к жизни заведомо провальной экранизации Кингсли Эмиса превратился в навязчивую идею. Марк сделался завсегдатаем Киноакадемии, каждый день сидел за столиком на двоих со своим макбуком в ожидании встречи с тем, кто, может, прочел (а может, и нет) пятнадцатый вариант сценария и кто, по слухам, знаком с тем, кто знаком с кем-то из сотрудников некоего хедж-фонда, где к концу налогового года завалялись деньжата, которые необходимо куда-то пристроить, так почему бы не вложить их в создание фильма по не слишком выдающемуся роману, написанному человеком давно подзабытым и чье имя настолько не на слуху, что с тем же успехом можно предлагать к экранизации “Желтые страницы”. Однако Марк упорно не желал сдаваться; с годами усы его поседели, и дымка с красными прожилками горечи заволокла глаза.
Тем не менее дом на юге Франции остался при нем, двое его детей от второго брака учились в частных школах, и никто понятия не имел, откуда он берет деньги. Но поскольку я нередко сталкивалась с подобным положением дел среди британцев, вывод напрашивался сам собой: Марк попросту живет на старые деньги, те, что его семья копила из поколения в поколение, виртуозно припрятывая от государства. Это соображение уберегло меня от чрезмерной жалости к Марку. А кроме того, я ни на секунду не забывала, что за последние лет десять я тоже не сделала ничего существенного, так что не мне было его жалеть.
– Вы много работаете? – задал Марк вопрос в лоб, хотя я бы предпочла более витиеватую формулировку.
– Не особо, – призналась я. – Видели?.. – Я назвала британский фильм, снискавший скромный успех в кинотеатрах несколькими месяцами ранее.
– Видел, – ответил Марк. – Так это были вы? А я думал… – Он назвал имя молодого британского композитора, сочинявшего для кино и фонотек, и известность его росла.
– Кое-что сделал он. Я была лишь аранжировщиком, теоретически. Помните проигрыш на маримбе, он звучал всякий раз, когда они ехали в машине? – Я напела мелодию.
– Конечно, – ответил Марк. – Он был там главным. Все только это и запомнили.
– Так вот, это мое.
– И однако на “Оскара” номинировали его, – покачал головой Марк, разочарованный, и далеко не впервые, тем, как устроен мир. – Вы невероятно талантливы, Калли. Напишете музыку для моего фильма? Соглашайтесь. Мне нужны вы и никто другой.
Разумеется, я согласилась, но всерьез предложение не рассматривала. Точно так же я отреагировала бы, предложи Марк выплатить мою ипотеку, когда он выиграет в лотерею. Хотя с его стороны было очень мило предложить мне сотрудничество, и он не лукавил, и не его вина, что всю ту малость, что осталась от его профессиональной жизни, он проведет, продвигая обреченный проект.
– Знаете, я заинтересовал командора Джуди[3], – сказал Марк, словно прочтя мои мысли и решив доказать, что он вовсе не рехнувшийся старикан с бредовыми идеями.
– Я думала, она уже в команде. – Мне вспомнился разговор на эту тему, состоявшийся десятки лет назад.
– Была, а потом выбыла, но теперь она опять в деле, – объяснил Марк. – Правда, теперь она сыграет бабушку, а не мать.
“Кто бы сомневался”, – подумала я. В голове Марка актерский состав фильма оставался почти без изменений, разве что актеры перемещались в следующее поколение. Если фильм когда-нибудь снимут, то молодой красавец, назначенный на главную роль, закончит тем, что сыграет дедулю, разъезжая в инвалидной коляске по съемочной площадке.
– И между прочим, – сказала я с некоторым вызовом, поскольку не хотелось, чтобы он думал, будто я день и ночь сижу дома, грызя ногти в ожидании телефонного звонка из киностудии (пусть даже так оно и было на самом деле), – я сейчас пишу музыку для себя.
– Концертную музыку? – спросил Марк с интересом.
– Вроде того. К кино эта музыка имеет отношение, но для фильма не предназначена. Небольшая сюита для камерного оркестра. Я собираюсь назвать ее “Билли”. – И добавила в ответ на его вопросительный взгляд: – Так звали Уайлдера.
– Замечательная идея. Я и не знал, что вы его поклонница.
– Обожаю его фильмы. А кто нет?
– Ну конечно. Ведь, если подумать, один шедевр за другим. Уму непостижимо, честное слово. То есть как ему удавалось такое в этой индустрии? “Двойная страховка” – шедевр. “Бульвар Сансет” – шедевр. Он выдавал их один за другим, без передышки. “В джазе только девушки”, “Квартира”…
– А что было потом? – спросила я в возникшей паузе.
– Запамятовал… – Марк нахмурил лоб. – Потом он еще много фильмов снял?
– Немало. Около десятка.
– Что-то о Шерлоке Холмсе? – старательно припоминал Марк.
– Неужели вы не смотрели “Федору”? – подсказала я.
Марк покачал головой:
– Кажется, нет. А если и смотрел, то забыл.
– Зато я помню, и очень хорошо, потому что я была там, на съемках.
– Правда? – Марк вытаращил глаза. И снова нахмурил лоб, бормоча: – “Федора, Федора”… о чем это?
Боюсь, я не устояла перед искушением:
– О многом и разном. Но, пожалуй, главным образом… главным образом о стареющем кинематографисте, который пытается снять фильм, безнадежно устаревший задолго до выхода на экран.
Думаю, эта фраза положила конец нашей беседе. Почти сразу после этого Марк собрал свои вещички и ушел. Глядя в окно, я наблюдала, как он пересекает Пикадилли и направляется в сторону Риджент-стрит. Небо потемнело, начинался дождь.
* * *
Я человек противоречивый, не отрицаю, что есть, то есть. Наш последний семейный ужин в полном составе прошел в исключительно приятной атмосфере, все были улыбчивы и добродушны, но именно это и угнетало меня. “Когда еще мы соберемся все вместе?” – мысленно вопрошала я, загружая грязные тарелки в посудомойку. Девочки разбрелись по своим комнатам наверху, где им всегда есть чем заняться. Я решила посмотреть кино, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Сезон раздачи наград близился, и поскольку мы с Джеффри были в числе выборщиков от Киноакадемии, нам предстояло отсмотреть около тридцати фильмов. Начали мы с американского боевика с какофонической звуковой дорожкой: взрывы, стрельба, разбивающиеся автомобили – и этот грохот конкурировал с громоподобным оркестром. Уже минут через десять Джеффри крепко спал на диване, и его храп заглушал даже шумовое сопровождение фильма. Сделано было это кино точно по лекалам, и зачем, спрашивается, понадобилось тратить время, силы и деньги на то, о чем месяца через два никто и не вспомнит, а зрители забудут этот фильм сразу же, как выйдут из кинотеатра. Я переключилась на следующий фильм – британскую комедию о двух симпатичных неунывающих пенсионерах, что сели в машину и отправились на юг Франции, и, конечно, они то и дело попадали в передряги. Фильм задумывался как эксцентричный и жизнеутверждающий, но меня он поверг в глубокое экзистенциальное отчаяние. Всякий раз, когда должно было случиться нечто забавное, композитор пихал нас в бок струнным пиццикато. (В 1950-е и 60-е функцию подзадоривать зрителей исполнял фагот.) Через полчаса я была готова убить этих двух седовласых миляг, валявших дурака в Провансе. Выключила телевизор и вернулась на кухню, настроение было мрачнее некуда.
В обстоятельствах, до такой степени отчаянных, лишь одно способно облегчить мои страдания. Я всегда держу про запас по меньшей мере три сорта бри на случай чрезвычайной ситуации. Другие пьют, чтобы забыться; я ем бри. На данный момент в моем холодильнике, кроме прочих сыров, лежал добротный “Куломье” – не совсем бри, но почти, к тому же отменного качества, хотя и массового производства для продажи в супермаркетах, но сейчас мне было не до компромиссов: только несравненный “Бри де Мо” сгодится нынешним вечером.
Конечно, сыр следовало бы подержать при комнатной температуре часок-другой, но на это не было времени. Вскрыв коробку, я выковыряла ложкой изрядный шмат и размазала по крекеру. От изысканных, тончайших орехово-грибных ароматов язык мой сомлел. Текстура была твердой, но кремовой. Блаженство. Я ковырнула еще, потом еще, а когда опомнилась, оказалось, что за десять минут я умяла половину содержимого коробки.
– О господи. – На пороге кухни стоял проснувшийся Джеффри. – Все настолько плохо?
– Тебе не понять, – ответила я с набитым ртом, – насколько хорош бри, когда все плохо. По части сыров ты неандерталец.
Джеффри предпочитает чеддер или, в крайнем случае, красный “Лестер”. В сырах он ничегошеньки не смыслит.
Усевшись напротив, он налил себе полбокала “Лафройга”.
– Все будет хорошо, – объявил он.
Я опять намазала бри на крекер и слопала в два приема.
– С чего вдруг?
– Да ни с чего, просто само собой. Жизнь идет своим чередом.
Подумав, я нашла такой ответ не слишком убедительным.
– Наши дочери уже взрослые, – продолжил Джеффри. – И это чудесно, правда? Они превратились в красивых молодых женщин…
– Дело не только в этом, – раздраженно перебила я.
– Тогда в чем еще?
– Ты обратил внимание на музыку в тех двух фильмах?
– В общем нет.
– Ну да, ты поступил разумно, заснув.
– И что там не так с музыкой?
– Это была не музыка, а просто… шум. Набор штампов. Ни одной мелодии, ни одной новой идеи… И это принимают на ура. А то, что пишу я, никому не нужно. Господи, да мне не заказывали музыку к фильму уже целых пятнадцать лет.
– Индустрия не та, что была прежде, все это понимают. С другой стороны, у тебя появилось время заняться чем-нибудь еще.
– Чем-нибудь еще? Например?
– Я думал, ты сочиняешь новую вещь… связанную с Билли Уайлдером, разве нет?
Так оно и было, но музыка не решала всех моих проблем.
– Что меня ждет, Джеф? – Я схватила его за руки. – У меня есть два таланта. Два занятия, что составляют смысл моей жизни. Я хороший композитор, я хорошая мать. Сочиняю музыку и воспитываю детей, в этом я мастер. Теперь же мне дают понять, что мое мастерство более никому не требуется. На обоих фронтах я терплю поражение. Капут. А мне всего-то пятьдесят семь! Но для меня все кончено. – Отняла у Джефа бокал с виски и допила залпом. И зря, очень зря, виски и бри друг с другом не в ладах, ни в коей мере. – Что меня ждет? – повторила я.
* * *
Следующего утра, вот чего я боялась до жути на самом деле. Почту доставили, как назло, рано, когда мы с Джеффри завтракали. Ариана у себя в комнате заканчивала укладывать чемоданы. Фран была в душе. Когда она спустилась на кухню, ей уже было пора уходить. Она устроилась на временную работу в Caffè Nero[4], ее смена начиналась через полчаса. В почте было письмо для нее с логотипом “Национальной службы здравоохранения” на уголке конверта. Фран вскрыла конверт:
– Четырнадцатого января. Через неделю в понедельник.
Она имела в виду день, на который ей назначили процедуру… по прерыванию беременности.
Дочь протянула мне письмо, я прочла, но не нашлась что сказать. Высказался Джеффри:
– Что ж, наверное, чем раньше, тем лучше.
Встав из-за стола, я шагнула к Фран, мне хотелось обнять ее, но она ловко увернулась.
– Я опаздываю. – Фран надкусила тост и выпила кофе залпом. – Пока, до вечера.
– Ты попрощалась с сестрой?
– Ой… забыла. – Она побежала наверх.
– Они расстаются почти на полгода, – сказала я Джеффри. – Как она могла забыть?
– Подростки – существа странные, – ответил он.
Наверху Фран задержалась минуты на две, не более, а спустившись, мигом надела куртку и шагнула к входной двери, словно предстоящая долгая разлука с сестрой-двойняшкой ее ничуть не волновала.
– Значит, тебя это устраивает? – спросила я, когда Фран открывала дверь. – Назначение на процедуру.
– Ну да.
– И ты действительно хочешь пройти через…
– Мама, не сейчас, ок? Я опаздываю. Поговорим в другой раз.
– Ты постоянно откладываешь этот разговор…
Но Фран уже торопилась по дорожке к выходу на улицу. Я беспомощно смотрела ей вслед, потом вернулась в дом. Джеффри, жуя тост, читал “Гардиан”.
– Я что, единственная в этой семье, кто умеет переживать? – набросилась я на него. – Одна наша дочь беременна, другая улетает в Австралию. Почему только я не могу чувствовать себя так, будто ничего особенного не происходит?
– Это все твои средиземноморские корни, – ответил Джеффри, и тут я взбесилась.
– Афины не в Средиземноморье находятся! – закричала я. – И моя мать родилась в Лондоне, а отец был наполовину словенцем, и подавлять эмоции я научена не хуже любого из вас.
– Одни и те же обстоятельства люди воспринимают по-разному, – ответил Джеффри очередным по-идиотски глубокомысленным обобщением.
– Ты даже не соизволишь поехать с нами в аэропорт, – не унималась я, хотя упрек был несправедливым.
– У меня лекционный день, – развел руками Джеффри. – Расписание составлено полгода назад. Пойду попрощаюсь с ней прямо сейчас.
Он поднялся в комнату Арианы. Как и мне, серьезной работы в киноиндустрии Джефу давно не предлагали, и он все больше времени проводил в Школе кино и телевидения в Биконсфилде, обучая студентов. Конечно, он поехал бы с нами в аэропорт, если бы не преподавал сегодня. В этом я не сомневалась. Я просто срывала на нем злость и печаль. По-моему, если вы прожили в браке лет двадцать пять, можно позволять себе нечто подобное, хотя и нерегулярно.
Я встала у стеклянной двери, за которой начинался наш сад.
Мы жили (и до сих пор живем) в террасном доме с четырьмя спальнями в Хаммерсмите. Купили мы его дешево, а сейчас цена на него взвилась до небес. Эту черту британцев, между прочим, я никогда не могла понять: они более чем склонны относиться к своим домам как к финансовым активам, а не как к семейному очагу. Джеффри постоянно бродил по сайтам недвижимости, отслеживая, насколько подросла стоимость нашего дома, но для меня прежде и более всего наш дом был не стенами и квадратными футами, но родным домом, и я надеялась, что мои дочери испытывают те же чувства. К примеру, в то утро, когда я смотрела на сад через стеклянную дверь, я видела картограмму детства Арианы. Этакий атлас воспоминаний. Яблоня, на которую Ариана любила залезать. Длинная толстая ветвь, где Джеффри вешал качели, и они до сих пор там висят, пусть их и загораживает буйная зелень лаврового куста, но разглядеть их можно, если постараться. Уголок, заросший травой, где девочки летом устраивали пикники и где в одну из редких снежных зим они пытались слепить снеговика. Чугунный столик, сидя за которым Арина рисовала, морща лоб от усердия и высунув кончик языка. Я до сих пор храню эти рисунки в картонной коробке под нашей кроватью, хотя дочь умоляла выбросить их.
Помнит ли она, как ребенком проводила время в саду, или все это ей уже безразлично?
В Сиднее ей будет хорошо, в чем я абсолютно уверена. Консерватория предложила Ариане стипендию – что называется, фантастическое везение. Другим фантастическим везением могла бы стать учеба Фран в Оксфорде, если бы девочка не упустила свой шанс, забеременев. Возможно, прервать беременность было правильным решением. Дочь такому исходу явно не рада, да и кто был бы рад? Отец (“отец”! мальчишка, и только) заявил, что ему не нужны ни ребенок, ни сама Фран, то есть рассчитывать на какую-либо поддержку с его стороны не приходилось. Следовательно, произвести на свет ребенка было бы неразумным поступком. А Фран, надеюсь, переняла у своих родителей умение избегать неразумных поступков.
– Уф, попрощался, – доложил Джеффри, спустившись на кухню.
Сгреб с крючка связку ключей от разных замков, чмокнул меня в щеку и был таков. Я осталась наедине с Арианой в последний раз.
* * *
Хитроу, терминал 3. Отвратительное место, если вы приехали сюда, чтобы с кем-то расстаться. По дороге в аэропорт Ариана болтала не закрывая рта, сплетничала о своих друзьях, рассказывала о книге, которую читает, и я не могла сообразить, действительно ли у нее легко на сердце либо она старательно притворяется веселой. У меня довольно плохо получается скрывать свои истинные чувства. Я беспрерывно кивала, иногда отзывалась короткой фразой, но внутри ощущала бездонную тоску и была уверена, что Ариана это понимает.
Перед тем как встать в очередь на посадку, она спросила:
– Ты ведь не расплачешься, правда?
– Конечно, нет. Я рада и счастлива. Мою девочку ждет великое приключение.
– Надеюсь, с Фран все будет в порядке.
– Я тоже надеюсь. Это кошмар, но мы с вашим папочкой окажем ей… любую посильную помощь.
Ариана замялась, будто намереваясь произнести нечто крайне веское и не слишком приятное. “До свидания”, предположила я.
– Кстати, – сказала Ариана, – отныне я буду называть вас мама и папа. “Мамочка-папочка” звучит как-то… ну, не знаю. Словно мы до сих пор маленькие дети.
– Прекрасно, – просипела я, вдруг лишившись голоса. Мы застыли в неловком молчании.
Ариана потянулась ко мне, обняла:
– Всего через несколько месяцев мы снова увидимся.
– Точно. – Я обняла ее в ответ. – Время пролетит быстро.
Но плечи мои дрогнули от сдавленного рыдания. Ариана обняла меня покрепче, погладила по спине:
– Ну что ты, мам. Не надо себя так мучить.
Я помотала головой, не в силах выговорить ни слова.
– Твоя мама была такой же?
– При чем тут моя мама? – выдавила я.
– Ей ведь тоже пришлось через это пройти, – ответила Ариана. – Она провожала тебя в аэропорт, так ведь? Когда ты улетала в Америку.
– Тогда было все по-другому, – возразила я.
– Насколько по-другому?
– Это была просто поездка.
– Ладно, думай о моем Сиднее как просто о поездке.
Она поцеловала меня, прижалась ко мне в последний раз, а затем высвободилась из моих чересчур крепких и чересчур оберегающих объятий. Я смотрела ей вслед, очередь в зону досмотра двигалась еле-еле; наконец Ариана обернулась, помахала, улыбаясь, стеклянные двери открылись, она вошла, завернула за угол и исчезла из вида.
Утерев слезы рукавом пальто, я в одиночестве побрела на автостоянку. Размышляя о том, что сказала Ариана. Может, она права? И моей матери было столь же тяжело расставаться со мной тогда, в 1976-м? С ее смерти и дня не проходило, чтобы я не вспомнила о ней. Но, как ни странно, прежде я никогда не задавалась подобными вопросами.
