Джон Ирвинг
Мужчины не ее жизни
Когда Марион показала Рут кровавое пятно на матировке (но не фотографию), девочка пожелала узнать, почему пятно не красное; кровь высохла и стала коричневой.
– Я тоже стану коричневой? – спросила Рут. – Я умру?
– Нет-нет, детка, ты не умрешь. Ничего ты не умрешь, – повторяла ей Марион.
Рут, конечно же, плакала и когда ей делали уколы, и когда накладывали швы – всего два. Доктор удивился тому, какой идеально ровной оказалась ранка: подушечка указательного пальца правой руки была рассечена ровно надвое. Ни один хирург не смог бы специально разрезать такой маленький пальчик точно посредине, даже с помощью скальпеля.
Когда они, оставив фотографию в магазине, поехали к дому, Рут замерла на коленях матери. Эдди вел машину назад в Сагапонак, щурясь в лучах утреннего солнца. Марион опустила козырек со стороны пассажирского сиденья, но Рут была такой маленькой, что солнце светило ей прямо в лицо, и она поворачивалась к матери. Внезапно Марион стала смотреть в глаза дочери, в особенности в правый глаз Рут.
– Что случилось? – спросил Эдди. – У нее что-то в глазу?
– Нет, ничего, – ответила Марион.
Девочка приникла к матери, которая козырьком ладони загораживала лицо дочери от солнечных лучей. Уставшая от слез Рут заснула еще до того, как они доехали до Сагапонака.
– Что ты там видела? – спросил Эдди у Марион, которая снова смотрела куда-то вдаль, ничего не видя перед собой (но не видела она все же не так, как прошлой ночью, когда Эдди спросил ее о несчастном случае с мальчиками). – Скажи мне, – попросил он.
Марион показала на дефект в радужке своего правого глаза, этот желтый шестигранник, которым часто восхищался Эдди; он много раз говорил ей, что любит это крошечное желтое пятнышко в ее глазу, то, как в определенных лучах света или при непредсказуемом угле отражения оно могло превращать ее глаз из голубого в зеленый.
Хотя глаза у Рут были карие, Марион разглядела в радужке правого глаза Рут тот же самый ярко-желтый шестигранник. Когда четырехлетняя девочка моргнула в солнечных лучах, шестигранник продемонстрировал свою способность превращать правый глаз Рут из карего в янтарный.
Марион по-прежнему прижимала спящую дочь к груди, одной рукой защищая лицо девочки от солнца. Эдди никогда прежде не видел, чтобы Марион проявляла такую физическую любовь к Рут.
– Твой глаз очень… необычный, – сказал шестнадцатилетний мальчишка. – Это как родимое пятно, только более таинственное…
– Бедная девочка! – прервала его Марион. – Я не хочу, чтобы она была похожа на меня!
Миссис Вон отправляется на помойку
Следующие пять или шесть дней, до снятия швов с пальца, Рут не возили на пляж. У нянек появилась дополнительная забота – следить за тем, чтобы Рут не намочила порез, и это их раздражало. Эдди почувствовал, как возросло напряжение в отношениях между Тедом и Марион; они и прежде избегали встреч, но теперь и вовсе прекратили разговаривать и даже смотреть друг на друга, а если один из них хотел выразить свою досаду другому, то делал это через Эдди. Например, Тед считал, что это Марион виновата в травме Рут, хотя Эдди несколько раз говорил ему, что именно он дал Рут фотографию.
– Дело не в этом, – сказал Тед. – Дело в том, что ты вообще не должен был заходить в ее спальню – это обязанность матери.
– Я вам уже говорил – Марион спала, – солгал Эдди.
– Сомневаюсь, – сказал парню Тед. – Сомневаюсь, что «спала» точно описывает состояние Марион. Я бы предположил, что она вырубилась. Разве нет?
Эдди, не уверенный в том, что имеет в виду Тед, сказал:
– Она не была пьяна, если вы это хотите сказать.
– Я не говорил, что она пьяна – она никогда не бывает пьяной, – сказал Тед Эдди. – Я сказал, что она вырубилась. Разве нет?
Эдди не знал, что на это сказать. Он доложил о проблеме Марион.
– Ты сказал ему – почему? – спросила она парнишку. – Ты сказал ему, о чем ты спросил меня?
Эдди был потрясен.
– Нет, конечно же нет, – сказал шестнадцатилетний мальчишка.
– Скажи ему! – воскликнула Марион.
И Эдди сказал Теду, что случилось, когда он спросил у Марион о том несчастном случае.
– Наверно, это я вырубил ее, – объяснил Эдди. – Я вам говорю – это моя вина.
– Нет, это вина Марион, – гнул свое Тед.
– Господи, да кому какая разница, чья это вина, – сказала Марион Эдди.
– Мне есть разница, – сказал Эдди. – Это я принес фотографию в комнату Рут.
– Дело не в фотографии, не будь таким глупеньким, – сказала шестнадцатилетнему мальчишке Марион. – Тут, Эдди, твое дело сторона.
Парень был потрясен, поняв, что она права. Эдди О’Хара оказался втянутым в отношения, которые стали самыми важными в его жизни; и тем не менее, если вопрос касался того, что происходило между Тедом и Марион, то тут его дело было сторона.
А Рут тем временем каждый день спрашивала о невозвращенной фотографии; каждый день кто-нибудь звонил в магазин в Саутгемптоне, но матировка и подбор рамки для одной-единственной фотографии размером восемь на семь явно не были приоритетны для владельца магазина в пик сезона.
Будет ли на новой матировке пятнышко крови? Рут хотела это знать. (Нет, не будет.) Будут ли новая рамка и стекло точно такие же, как старые? (Будут очень похожие.)
И каждый день и каждый вечер Рут вела нянек, или мать, или отца, или Эдди по фотогалерее в доме Коулов. Если она тронет эту фотографию – стекло порежет ее? Если она уронит эту, то есть ли и тут стекло и разобьется ли оно? И вообще, почему стекло бьется? И если стекло может вас порезать, то зачем держать в доме стекло?
Но еще до нескончаемых вопросов Рут август подошел к своей середине. По ночам стало заметно прохладнее. Даже в собачьей будке спать стало вполне комфортно. Однажды ночью, когда Эдди и Марион спали там, Марион забыла накинуть полотенце на мансардное окно. Рано утром их разбудила низко летящая стая гусей. Марион сказала: «Уже полетели на юг?» Больше весь этот день она не разговаривала ни с Эдди, ни с Рут.
Тед радикальным образом переписал «Шум – словно кто-то старается не шуметь»: в течение недели он каждое утро давал Эдди полностью переработанную рукопись, и Эдди в тот же день ее перепечатывал заново, а на следующее утро к нему поступала новая переработка Теда. Только-только начал Эдди чувствовать себя настоящим секретарем писателя, как процесс переработки закончился. Эдди больше не видел «Шум – словно кто-то старается не шуметь» до его выхода из печати. Хотя для Рут эта книга стала самой любимой из всего написанного отцом, для Эдди она таковой не была – он видел слишком много ее промежуточных вариантов, чтобы по достоинству оценить окончательный.
А за день до того как Рут сняли швы, в почте обнаружился толстый конверт для Эдди от отца. В нем были имена и адреса всех живых экзонианцев, проживающих в Гемптонах, это был тот самый список, который Эдди выкинул в помойку на пароме, пересекая Лонг-Айлендский пролив. Кто-то нашел конверт с напечатанным обратным адресом Экзетерской академии и аккуратно написанным именем старшего О’Хары – уборщица, или кто-то из экипажа парома, или какой-нибудь тип, сующий нос во все помойки. Кто бы ни был этим идиотом, он или она вернули список Мятному О’Харе.
«Ты должен был мне сообщить, что потерял список, – писал отец Эдди. – Я бы переписал имена и адреса и переслал бы тебе. Слава богу, кто-то смог оценить важность этих бумаг. Примечательный акт человеческой доброты – и это в то время нашей истории, когда акты доброты становятся редкостью. Кто бы это ни был, мужчина или женщина, он даже не потребовал компенсации почтовых расходов! Наверно, все решило название Экзетера на конверте. Я тебе всегда говорил, что трудно переоценить влияние доброго имени академии…» Мятный писал Эдди, что добавил одно имя и адрес – экзонианец, проживавший неподалеку от Уэйнскотта, по непонятной причине не попал в первоначальный список.
Для Теда время это тоже было трудным. Рут заявила, что у нее от швов кошмары по ночам; кошмары у нее случались главным образом, когда в доме дежурил Тед. Однажды ночью девочка, заливаясь слезами, звала мать – только мамочка (и, к еще большему раздражению Теда, – Эдди) могла утешить ее. Теду пришлось звонить им в собачью будку и просить приехать. Потом Эдди пришлось везти Теда в собачью будку, где, как воображал Эдди, отпечатки его и Марион тел были все еще видны на (возможно, все еще теплой) кровати.
Когда Эдди вернулся в дом Коулов, свет во всех комнатах наверху горел. Рут можно было успокоить, только нося ее от фотографии к фотографии. Эдди вызвался завершить экскурсию, чтобы Марион могла лечь в постель, но Марион, казалось, доставляет удовольствие эта прогулка по дому. На самом же деле Марион знала, что это, вероятно, ее последнее путешествие с дочерью на руках по фотографической истории ее мертвых мальчиков. Марион удлиняла рассказы, связанные с каждой из фотографий. Эдди уснул в своей комнате, но дверь в коридор второго этажа не закрыл, и некоторое время до него еще доносились голоса Марион и Рут.
По вопросам девочки Эдди понимал, что мать с дочерью рассматривают фотографию Тимоти (в средней гостевой спальне) – плачущего и покрытого грязью.
– Но что случилось с Тимоти? – спросила Рут, хотя знала эту историю не хуже Марион. Теперь уже и Эдди знал все эти истории.
– Томас толкнул его в лужу, – сказала Марион.
– А сколько лет испачканному Тимоти? – спросила Рут.
– Сколько тебе, детка, – сказала ей мать. – Ему тогда было ровно четыре…
Эдди знал и следующую фотографию – Томас в своей хоккейной форме на экзетерском катке. Он стоит, обнимая мать одной рукой, словно она замерзла за то время, пока он играл, но еще, похоже, она горда тем, что стоит там вместе с обнимающим ее сыном; на том, как это ни глупо, нет коньков, которые он уже снял, но он в полной хоккейной форме и в незашнурованных баскетбольных кедах. Томас выше Марион. Рут в этой фотографии нравилось, что Томас широко улыбается, зажав зубами хоккейную шайбу.
Перед тем как ему заснуть, Эдди услышал очередной вопрос Рут:
– А сколько Томасу с этой штукой во рту?
– Столько, сколько Эдди, – услышал Эдди ответ Марион. – Ему только-только исполнилось шестнадцать…
Около семи утра зазвонил телефон. Марион, еще лежавшая в кровати, сняла трубку. По молчанию она догадалась, что это миссис Вон.
– Он в другом доме, – сказала Марион и повесила трубку.
За завтраком Марион сказала Эдди:
– Хочешь пари? Он порвет с ней еще до того, как Рут снимут швы.
– Но ведь швы снимают в пятницу, разве нет? – спросил Эдди. (До пятницы оставалось только два дня.)
– Он порвет с ней еще сегодня, – ответила Марион. – Или, по крайней мере, попытается. Если она станет упираться, то, может, ему потребуется еще пара дней.
Миссис Вон и в самом деле стала упираться. Тед, видимо предчувствуя эти трудности, попытался порвать с миссис Вон, послав к ней Эдди, чтобы тот сделал это за него.
– Что-что я должен сделать? – спросил Эдди.
Они стояли у самого большого стола в мастерской Теда, на который Тед уложил кипу из приблизительно ста рисунков, изображающих миссис Вон. Тед не без труда застегнул туго набитый портфель – это был самый большой из его портфелей, с его инициалами, вытисненными золотом на коричневой коже, – Т. Т. К. (Теодор Томас Коул).
– Ты отдашь ей рисунки, но без портфеля. Отдай ей одни рисунки. Портфель мне нужен, – проинструктировал Тед Эдди, который знал, что этот портфель – подарок Марион. (Об этом Эдди сказала сама Марион.)
– Но разве вы не увидитесь сегодня с миссис Вон? – спросил Эдди. – Разве она не ждет вас?
– Скажи ей, что я не приеду, но хочу, чтобы у нее остались рисунки, – сказал Тед.
– Но она спросит меня, когда вы приедете? – ответил Эдди.
– Скажи ей, что не знаешь. Просто отдай ей рисунки. И постарайся говорить как можно меньше, – сказал Тед парнишке.
У Эдди едва хватило времени, чтобы сообщить об этом поручении Марион.
– Он посылает тебя, чтобы ты порвал с ней за него – какой трус! – сказала Марион, прикасаясь к волосам Эдди тем своим привычным материнским жестом. Он был уверен, сейчас она выскажет вечное свое недовольство его стрижкой. Но она вместо этого сказала: – Лучше поезжай пораньше, когда она еще будет одеваться. В таком виде у нее будет меньше искушения пригласить тебя в дом. Ведь ты же не хочешь, чтобы она задавала тебе тысячу вопросов. Лучше всего позвонить и вручить ей рисунки. Ты же не хочешь, чтобы она завела тебя внутрь и закрыла двери. Поверь мне – тебе это не нужно. И будь осторожнее, чтобы она тебя не убила.
Держа в уме эти советы, Эдди прибыл на Джин-лейн пораньше. Он остановился перед впечатляющей живой изгородью из бирючины, у въезда на усыпанную дорогущим гравием дорожку, чтобы вытащить из кожаного портфеля сотню изображений миссис Вон. Он опасался, что может возникнуть неловкость, если он отдаст миссис Вон рисунки и заберет портфель, пока рассвирепевшая маленькая женщина будет стоять перед ним. Но Эдди не учел ветра. Засунув портфель в багажник «шевроле», он положил рисунки на заднее сиденье, где ветер превратил их в беспорядочную кипу. Ему пришлось закрыть окна и двери «шевроле», чтобы аккуратно разложить рисунки на заднем сиденье. Тогда он помимо своей воли и увидел их.
Они начинались с портретов миссис Вон вместе с ее насупленным маленьким мальчиком. Небольшие, плотно сжатые рты сына и матери поразили Эдди своими недобрыми наследственными очертаниями. Еще у миссис Вон и ее сына были пронзительные, нетерпеливые глаза; они сидели друг подле друга, сжав пальцы в кулаки и напряженно положив их на бедра. Сын миссис Вон, сидевший на коленях матери, был, казалось, на грани истерики; вот-вот, отбиваясь ногами и руками, он сорвется со своего седалища, если только она (тоже, казалось, готовая сорваться в истерику) не успеет его придушить. Таких портретов было дюжины две, и в каждом из них сквозили хроническое недовольство и растущая напряженность.
Потом пошли портреты одной миссис Вон – сначала полностью одетой, но глубоко одинокой. Эдди сразу же проникся к ней сочувствием. Если поначалу Эдди обратил внимание лишь на пугливые повадки миссис Вон, уступившие затем место покорности, которая наконец привела ее к отчаянию, то теперь он понял, что не заметил, насколько она несчастна. Тед Коул уловил эту ее особенность еще до того, как она начала раздеваться.
Своя динамика была и у ню. Поначалу сжатые кулаки оставались на напряженных бедрах, и миссис Вон сидела в профиль, нередко то одно, то другое плечо скрывало от взгляда ее маленькую грудь. Когда наконец она оказалась лицом к художнику, ее погубителю, то сначала обхватывала руками себя за плечи, чтобы спрятать груди, а колени плотно прижимала друг к дружке; пах ее по большей части оставался не виден – лобковые волосы, если и были заметны, намечались лишь самыми тонкими штрихами.
Потом Эдди застонал в своей закрытой машине – более поздние ню миссис Вон были бесстыдны и откровенны, словно фотографии трупа. Руки ее безвольно висели по бокам, словно она вывихнула их при падении. Ее обнаженные и ничем не поддерживаемые груди болтались, сосок одной груди казался больше, и темнее, и более отвислым, чем другой. Колени ее были разведены в стороны, словно она утратила способность управлять своими ногами или же у нее был сломан таз. Для такой маленькой женщины пупок у нее был слишком велик, а лобковые волосы – слишком обильны. Морщинистая вагина разверзлась. Самые последние из ню были первыми порнографическими рисунками, которые довелось видеть Эдди О’Харе, хотя Эдди и не полностью понимал, что в них было порнографического. Эдди испытывал неловкость и глубоко сожалел, что заглянул в эти рисунки, которые сводили миссис Вон к отверстию у нее в центре. На этих ню миссис Вон выглядела еще отвратительнее, чем то, что оставалось от ее сильного запаха на подушках в арендуемом доме.
Хруст идеально ровных камушков под колесами «шеви» на подъездной дорожке, ведущей к особняку миссис Вон, напоминал звук ломающихся костей каких-то маленьких животных. Миновав действующий фонтан на круговой дорожке, Эдди заметил, как дернулась штора в окне наверху. Позвонив, он чуть не выронил рисунки, которые мог держать, только прижимая обеими руками к груди. Он прождал целую вечность, пока в дверях не появилась маленькая темноволосая женщина.
Марион была права. Миссис Вон еще не закончила процедуру одевания или, возможно, не завершила точно выверенный этап раздевания, которое вполне могла предпринять, чтобы выглядеть соблазнительной для Теда. Волосы у нее были влажные и гладкие, а верхняя губа напомажена наспех; в одном уголке рта остался след крема для удаления волос, который она в спешке неудачно стерла с лица, так что она напоминала клоуна, улыбающегося одной стороной лица. Выбор халата тоже свидетельствовал о том, что миссис Вон спешила: она стояла в дверях в белом махровом одеянии, походившем на гигантское, несуразное полотенце. Возможно, это был халат ее мужа, потому что он висел ниже ее худых щиколоток, и одна его пола волочилась по порогу. Она стояла босиком. Влажный лак для ногтей на крупных пальцах ее правой ноги был смазан, отчего возникало впечатление, будто она порезалась и ранка кровоточит.
– В чем дело? – спросила миссис Вон. Потом она кинула взгляд за спину Эдди на машину Теда. Прежде чем Эдди успел ответить, она спросила: – Где он? Он что – не придет? Что случилось?
– Он не смог, – сообщил ей Эдди, – но он просил меня передать вам… вот это. – На ветру он не отваживался отдать ей рисунки, продолжая неловко прижимать их к груди.
– Не смог? – повторила она. – Что это означает?
– Не знаю, – солгал Эдди. – Но тут вот все эти рисунки… Можно, я положу их куда-нибудь? – умоляющим голосом сказал он.
– Какие рисунки? Ах… рисунки! А-а… – сказала миссис Вон, словно кто-то ударил ее в живот.
Она шагнула назад, наступив на длинный белый халат, и чуть не упала. Эдди последовал за ней внутрь, чувствуя себя ее палачом. В полированном мраморном полу отражалась люстра; вдалеке, за открытыми двойными дверями, виднелась вторая люстра – над обеденным столом. Дом напоминал художественный музей, а столовая вдалеке была огромна, как банкетный зал. Эдди прошествовал (ему показалось, что он прошел целую милю) до стола, положил на него рисунки и, лишь повернувшись, понял, что миссис Вон следовала за ним вплотную и безмолвно, как тень. Увидев верхний рисунок – один из тех, на которых миссис Вон была изображена с сыном, – она вздохнула.
– Он отдает их мне! – воскликнула она. – Ему они не нужны?
– Не знаю, – сказал страдающий Эдди.
Миссис Вон принялась быстро листать рисунки, пока не дошла до первого ню, после чего перевернула кипу и взяла последний рисунок из-под низа, который теперь стал верхом. Эдди начал отступать к двери – он видел последний рисунок.
– А-а… – сказала миссис Вон, словно ее ударили снова. – А когда он придет? – задала она вопрос в спину Эдди. – Он ведь придет в пятницу, да? В пятницу у меня для него весь день свободен – он знает: у меня свободен целый день. Он знает!
Эдди старался не останавливаться. Он слышал шаги ее босых ног по мраморному полу – она стремглав бежала за ним. Она догнала его под большим канделябром.
– Стой! – прокричала она. – Он придет в пятницу?
– Я не знаю, – повторил Эдди, отступая к двери.
Ветер попытался задержать его внутри.
– Нет, ты знаешь, знаешь! – завопила миссис Вон. – Скажи мне!
Она вышла за ним на улицу, но ветер чуть не сбил ее с ног. Полы ее халата распахнулись, она с трудом снова запахнула их. У Эдди на всю жизнь сохранилось в памяти это видение, словно для того, чтобы напоминать ему о худшей разновидности наготы – абсолютно отталкивающий вид отвислых грудей миссис Вон и темный треугольник ее спутанных лобковых волос.
– Стой! – крикнула она еще раз, но острые камни дорожки не позволили ей пуститься за Эдди до машины.
Она нагнулась, сгребла рукой горсть камушков и швырнула их в Эдди. Большинство из них попали в машину.
– Он показывал тебе эти рисунки? Ты видел их? Черт бы тебя драл – ты видел их, видел? – прокричала она.
– Нет, – солгал Эдди.
Миссис Вон наклонилась, чтобы схватить еще горсть камушков, но порыв ветра чуть не сбил ее с ног. Входная дверь захлопнулась, произведя звук, похожий на пушечный выстрел.
– Боже мой! Мне теперь не попасть внутрь! – сказала она Эдди.
– А разве тут нет другой, незапертой двери? – спросил он. (В особняке должно было быть не меньше дюжины дверей!)
– Я думала, сейчас приедет Тед. Он просит, чтобы все двери были заперты, – сказала миссис Вон.
– А вы не прячете где-нибудь ключи на всякий пожарный случай? – спросил Эдди.
– Садовника я отправила домой. Тед не любит, когда тут шляется садовник, – сказала миссис Вон. – Такой ключ есть у садовника.
– А вы не можете позвонить садовнику?
– Где я возьму телефон? – прокричала миссис Вон. – Тебе придется пробраться внутрь.
– Мне? – спросил шестнадцатилетний мальчишка.
– Но ты ведь знаешь, как это делается? – спросила маленькая темноволосая женщина. – Я-то ничего такого не знаю! – взвыла она.
Из-за работающего кондиционера все окна были закрыты, а кондиционер должен был работать из-за коллекции картин, которая была еще одной причиной, почему окна держались закрытыми. Сзади из сада в дом вели балконные двери, но миссис Вон предупредила Эдди, что там особо толстое стекло, к тому же укрепленное специальной сеткой, что делало его практически непробиваемым. Он снял с себя футболку, завязал в нее камень и после нескольких ударов сумел-таки разбить это стекло, но ему все еще нужно было найти какой-нибудь садовый инструмент, чтобы раздвинуть сетку и, просунув внутрь руку, отпереть замок. Камень, который лежал в поилке для птиц в саду, испачкал футболку Эдди, которую к тому же распороло разбившееся стекло. Он решил оставить свою футболку, камень и разбитое стекло у открытых теперь дверей. Но миссис Вон, которая оказалась на улице босиком, потребовала, чтобы он занес ее в дом через балконные двери – она боялась порезаться о разбитое стекло. Эдди с голой грудью понес ее в дом, но, прежде чем поднять ее на руки, он постарался не оплошать и не попасть рукой по другую сторону халата. Весила она всего ничего, едва ли больше, чем Рут, но когда он поднял ее на руки, пусть всего и на несколько секунд, то от ее сильного запаха чуть не потерял сознания. Ее запах невозможно было описать. Эдди не мог сказать, чем она пахла, только от этого запаха у него возник рвотный спазм. Когда он поставил ее на пол, она почувствовала его неприкрытое отвращение.
– У тебя такой вид, будто тебе противно, – сказала она ему. – Как ты смеешь… Как ты смеешь воротить нос от меня?
Эдди стоял в комнате, в которой не был прежде. Он не знал, как ему пройти к большой люстре у главного входа, а когда он повернулся было к балконным дверям, выходящим в сад, перед ним предстал лабиринт открытых дверей – он не смог бы найти двери, через которые только что вошел.
– Как мне выйти отсюда? – спросил он миссис Вон.
– Как ты смеешь воротить нос от меня? – повторила она. – Ведь и ты не такой уж чистенький, разве нет? – спросила она у парня.
– Пожалуйста… я хочу домой, – сказал ей Эдди.
И только произнеся эти слова, он понял, что именно это и имел в виду, и имел он в виду Экзетер, Нью-Гемпшир, а не Сагапонак. Эдди имел в виду, что ему и в самом деле хочется домой. Эту слабость он пронесет через всю свою последующую жизнь: ему едва удавалось сдержать слезы, когда он сталкивался с женщинами старше его, – так он плакал когда-то перед Марион, так он сейчас начал плакать перед миссис Вон.
Не говоря больше ни слова, она взяла его за руку и повела через свой дом-музей к люстре парадного входа. Ее маленькие холодные пальцы напоминали впившиеся в руку птичьи коготки – словно в него вцепился миниатюрный попугай. Она открыла дверь и вытолкнула его на ветер, а сквозняк внутри дома захлопнул несколько дверей, и когда Эдди повернулся, чтобы попрощаться с ней, то увидел вихрящиеся в воздухе жуткие рисунки Теда – ветер снес их со стола.
Эдди, как и миссис Вон, не мог произнести ни слова. Увидев порхающие за ее спиной рисунки, она развернулась в своем большом белом халате, словно готовясь отразить удар. И пока ветер опять не захлопнул парадную дверь, которая произвела звук, похожий на второй пушечный выстрел, миссис Вон так и не поменяла позу. По этим рисункам она наверняка поняла, по крайней мере, степень, в какой позволила совершить над собой насилие.
– Она кидала в тебя камни? – спросила Марион Эдди.
– Маленькие камушки – большинство из них попало в машину, – сказал Эдди.
– И она заставила тебя нести ее? – спросила Марион.
– Она была босая, – еще раз объяснил Эдди. – А там повсюду было битое стекло!
– И ты оставил там свою футболку? Почему?
– Она стала грязная и драная – но это всего лишь футболка.
Что касается Теда, то его разговор с Эдди был немного другим.
– Что она имела в виду, говоря, что у нее будет «целый день» – пятница? – спросил Тед. – Она что – полагает, что я проведу с ней целый день?
– Не знаю, – ответил шестнадцатилетний парнишка.
– Почему она решила, что ты видел рисунки? – спросил Тед. – Ты что, и в самом деле просматривал их?
– Нет, – солгал Эдди.
– Да вижу я, что просматривал, – сказал Тед.
– Она была голышом передо мной, – сказал ему Эдди.
– Господи милостивый! Что-что она сделала?
– Она не нарочно, – признался Эдди. – Но все равно голышом. Это ветер – распахнул на ней полы.
– Господи Иисусе… – сказал Тед.
– Дверь за ней захлопнулась, и она из-за вас не могла попасть в дом, – сказал ему Эдди. – Она сказала, что вы хотели, чтобы все двери были заперты, и не любили, когда поблизости ошивается садовник.
– Это она тебе сказала?
– Мне пришлось разбить балконную дверь, чтобы попасть в дом. Я взял камень из поилки для птиц. И мне пришлось нести ее по битому стеклу, – пожаловался Эдди. – Я испортил футболку.
– Кого волнует твоя футболка? – заорал Тед. – Я не могу провести с ней целый день – пятницу! Ты меня отвезешь туда с самого утра в пятницу, но должен будешь вернуться за мной через сорок пять минут. Нет, через полчаса! Я не смогу оставаться сорок пять минут с этой сумасшедшей.
– Ты должен довериться мне, Эдди, – сказала ему Марион. – Я тебе скажу, что мы сделаем.
– Хорошо, – сказал Эдди.
У него из головы не выходили худшие из рисунков. Он хотел рассказать Марион о запахе миссис Вон, но не мог описать его.
– В пятницу утром ты отвезешь его к миссис Вон, – начала Марион.
– Я знаю! – сказал мальчишка. – На полчаса.
– Нет, не на полчаса, – сообщила Марион шестнадцатилетнему парню. – Ты оставишь его с ней и не вернешься за ним. Чтобы добраться домой без машины, ему понадобится чуть не весь день. Могу держать пари на что угодно – миссис Вон не предложит его подвезти.
– Но что же он будет делать? – спросил Эдди.
– Ты не должен бояться Теда, – еще раз сказала ему Марион. – Что он будет делать? Возможно, он вспомнит, что единственный, кого он знает в Саутгемптоне, – это доктор Леонардис. – (Дейв Леонардис был одним из регулярных напарников Теда по сквошу.) – Чтобы дойти до кабинета доктора Леонардиса, Теду понадобится минут сорок – сорок пять, – продолжила Марион. – А что он будет делать потом? Ему придется ждать целый день, пока Леонардис не разберется со своими пациентами, и только после этого Леонардис сможет подвезти его домой, если только среди пациентов не окажется какой-нибудь знакомый Теда или не подвернется какая-нибудь попутная машина до Сагапонака.
– Тед будет в ярости, – предупредил ее Эдди.
– Ты должен довериться мне, Эдди.
– Хорошо.
– Ты отвезешь Теда к миссис Вон, а потом вернешься сюда и возьмешь Рут, – продолжила Марион. – После этого ты отвезешь ее к доктору снять швы. Затем я хочу, чтобы ты отвез Рут на пляж. Пусть она поплещется в водичке – отпразднует снятие швов.
– Извини, – прервал ее Эдди, – но почему одна из нянек не может отвезти ее на пляж?
– В пятницу нянек не будет, – сообщила ему Марион. – Мне нужен день или хотя бы большая его часть, чтобы побыть здесь одной.
– Но что ты собираешься делать? – спросил Эдди.
– Я тебе все скажу, – повторила она. – Ты просто должен полностью довериться мне.
– Хорошо, – сказал Эдди, впервые чувствуя, что не может довериться Марион, по крайней мере полностью. Ведь в конечном счете он был ее пешкой; однажды он уже почувствовал все прелести того, что значит быть пешкой.
– Я видел изображения миссис Вон, – признался он Марион.
– Боже милостивый, – сказала она ему.
Теперь ему не хотелось плакать, но он позволил ей притянуть его лицо к ее груди и удерживать его там, пока он пытался объяснить ей, что чувствует.
– На этих рисунках она была даже больше чем голая, – начал он.
– Я знаю, – прошептала ему Марион. Она поцеловала его в затылок.
– Не в том дело, что она была голая, – продолжал Эдди. – А в том, что ты словно можешь видеть все, через что она прошла. У нее был такой вид, словно ее пытали или что-нибудь такое.
– Я знаю, – снова сказала Марион. – Мне очень жаль…
– И еще ветер распахнул полы ее халата, и я видел ее, – выпалил Эдди. – Это продолжалось всего секунду, но я словно узнал про нее все.
И тут он понял, что такого было в запахе миссис Вон.
– А когда мне пришлось поднять ее и нести, – сказал Эдди, – я обратил внимание на ее запах – как на подушках, только сильнее. Меня чуть не вырвало.
– И что же это был за запах? – спросила его Марион.
– Как от чего-то мертвого, – сказал ей Эдди.
– Бедная миссис Вон, – промолвила Марион.
