Джон Ирвинг
Мужчины не ее жизни
Как секретарь писателя стал писателем
А тем временем в соседнем магазине, торгующем рамками, Эдди О’Хара начал обретать голос. Поначалу Эдди не осознавал этой мощной перемены, произошедшей в нем, – он думал, что просто злится. А основания для того, чтобы злиться, были. Продавщица, обслуживавшая Эдди, вела себя с ним по-хамски. Она была не старше его, но быстренько сообразила, что шестнадцатилетний парень и четырехлетняя девочка, спрашивающие о матировке и рамке для единственной фотографии восемь на десять, стоят не очень высоко в списке богатеньких саутгемптонских любителей искусств, которых охотно обслуживает магазин.
Эдди попросил, чтобы позвали хозяина, но продавщица продолжала вести себя с ним по-хамски – она повторила, что фотография не готова.
– Я бы вам посоветовала: когда надумаете заглянуть в следующий раз, позвоните сначала.
– Хотите увидеть мои ниточки? – спросила у продавщицы Рут. – У меня и корочка есть.
У продавщицы – практически девчонки – своих детей явно не было; она подчеркнуто не замечала Рут, а это разозлило Эдди еще больше.
– Покажи ей свой шрам, – сказал Эдди четырехлетней девочке.
– Послушайте… – начала было продавщица.
– Нет, это вы послушайте, – сказал Эдди, все еще не понимая, что обретает собственный голос. Он еще ни с кем так не разговаривал, а теперь вдруг не мог остановиться. Его новообретенный голос не умолкал. – Я могу попытаться поговорить с человеком, который ведет себя по-хамски со мной, но я не собираюсь иметь дело с тем, кто ведет себя по хамски с ребенком, – услышал Эдди свой голос. – Если здесь нет хозяина, то кто-то еще тут должен быть, например тот, кто работает. Я хочу сказать, есть здесь какое-то помещение, где делают матировку и вставляют фотографии в рамки? Здесь должен быть кто-то еще кроме вас. Я не уйду без этой фотографии и говорить буду не с вами.
Рут посмотрела на Эдди.
– Ты на нее разозлился? – спросила его четырехлетняя девочка.
– Да, разозлился, – ответил Эдди.
Он не знал точно, кто он такой, но продавщица никогда бы не догадалась, что Эдди О’Хара – молодой человек, которого часто мучают сомнения. Для нее он был сама уверенность – он нагнал на нее страху.
Она, не сказав больше ни слова, удалилась в то самое «помещение», о котором с такой убежденностью говорил Эдди. На самом деле при магазине было два помещения – кабинет хозяйки и то, что Тед назвал бы мастерской. И хозяйка, саутгемптонская светская львица и разведенная дама по имени Пенни Пиарс, и парнишка, нарезавший матировки и весь день изготовлявший рамки (рамки и рамки), были на месте.
Неприятная продавщица передала свое впечатление от Эдди, который был «просто жутким», хотя, глядя на него, ничего такого о нем нельзя было подумать. Если Пенни Пиарс знала, кто такой Тед Коул (и она хорошо помнила Марион, потому что Марион была красавицей), то она понятия не имела, кто такой Эдди О’Хара. Девочка, решила она, это несчастный ребенок Теда и Марион, которого они родили, чтобы как-то восполнить пустоту, образовавшуюся после гибели их мальчиков. Миссис Пиарс живо помнила их сыновей. Кто же может забыть постоянных заказчиков рамок? У них были сотни фотографий, которым требовались матировка и рамки, а Марион на этом не экономила. Пенни Пиарс помнила, что речь шла о тысячах долларов, и, конечно, магазин был обязан быстро сделать новую матировку и изготовить новую рамку для старой фотографии. Наверно, нам следовало бы сделать это бесплатно, подумала миссис Пиарс.
Но что это о себе думает этот мальчишка? Кто он такой, чтобы заявлять, что не уйдет без фотографии?
– Он просто жуткий, – повторила дурочка продавщица.
Бывший муж Пенни Пиарс, адвокат, научил ее одной полезной вещи: не позволяй рассерженному человеку говорить – пусть изложит свои претензии в письменном виде. Она следовала этому принципу, ведя собственный бизнес, который завел для нее бывший муж в качестве отступного.
Прежде чем выйти к Эдди, миссис Пиарс распорядилась, чтобы мальчик в мастерской бросил текущую работу и немедленно сделал матировку и новую рамку для фотографии Марион в отеле «Дю Ки-Вольтер». Пенни Пиарс не видела этой фотографии – сколько времени прошло? – лет пять. Миссис Пиарс помнила, как Марион принесла все пленки; на некоторых негативах были царапины. Когда мальчики были живы, фотографии их делались небрежно, хранились кое-как. А когда мальчики погибли, Марион решила, что почти каждый их снимок стоит того, чтобы его увеличили и взяли в рамку, поцарапанный он или нет, – к такому выводу пришла Пенни Пиарс.
Зная историю того несчастного случая, миссис Пиарс не могла удержаться – она внимательно рассмотрела все фотографии.
– А, так вот о чем речь, – сказала, увидев фотографию Марион в кровати и голые ножки мальчиков.
В этой фотографии больше всего поражало выражение нескрываемого счастья на лице Марион, а еще ее необыкновенная красота. Сегодня красота Марион осталась при ней, а вот счастье покинуло ее. Это обстоятельство жизни Марион поражало всех без исключения женщин. Поскольку миссис Пиарс не была полностью чужда ни красоты, ни счастья, она чувствовала, что никогда не обладала ни тем ни другим в той степени, как Марион.
Прежде чем отправиться к Эдди, миссис Пиарс взяла со своего стола десяток чистых листов бумаги.
– Я понимаю, что вы недовольны, и очень сожалею об этом, – любезно сказала она красивому шестнадцатилетнему мальчишке, который, как ей показалось, просто не способен никого напугать («Нужно мне подыскать продавщицу получше», – думала Пенни Пиарс, глядя на Эдди и недооценивая его. Чем пристальнее она на него смотрела, тем больше ей казалось, что он слишком хорошенький, чтобы его можно было назвать красивым). – Когда мои клиенты сердятся, я прошу их изложить их претензии в письменной форме, если вы не возражаете, – опять любезно добавила миссис Пиарс.
Шестнадцатилетний мальчишка увидел, что хозяйка протягивает ему бумагу и ручку.
– Я работаю у мистера Коула. Я секретарь писателя, – сказал Эдди.
– Тогда вы не будете возражать против того, чтобы изложить ваши претензии письменно, да? – сказала Пенни Пиарс.
Эдди взял ручку. Хозяйка одобрительно улыбнулась ему – она не сияла красотой и не светилась от счастья, но тем не менее не была лишена привлекательности и излучала доброжелательность. Нет, понял Эдди, он не будет возражать против того, чтобы изложить это письменно. Именно такое предложение и было необходимо Эдди, именно этого требовал его голос, до того заточенный внутри его. Он хотел писать. В конечном счете именно поэтому он и искал такую работу. Но вместо писательства он получил Марион. Теперь, теряя ее, он находил то, чего хотел до начала этого лета.
А что касается Теда, то Тед его ничему не научил. Если Эдди О’Хара что-то и почерпнул у Теда Коула, то лишь читая его. Всего несколько предложений – вот какой урок один писатель может преподать другому. Из «Мыши за стеной» Эдди научился чему-то, состоящему всего из двух предложений. Первое из них было: «Том проснулся, а Тим – нет». А потом там было еще такое предложение: «Это был такой звук, как если бы в стенном шкафу ожило одно из маминых платьев и попыталось слезть с вешалки».
Если Рут Коул из-за этого предложения всю свою жизнь с опаской относилась к платьям и стенным шкафам, то Эдди О’Хара слышал звук платья, сползающего с той вешалки, так ясно, как любой другой звук, когда-нибудь им слышанный, в своих снах он видел движения этого скользкого платья в полутьме стенного шкафа.
А в «Двери в полу» было еще одно неплохое первое предложение: «Жил да был один маленький мальчик, который не знал, хочет ли он рождаться». После лета 58-го Эдди О’Хара наконец-то понял, что чувствовал маленький мальчик. Там было еще и другое предложение: «Его мама тоже не знала, хочет ли она, чтобы он рождался». Только встретив Марион, Эдди понял, что чувствовала эта мама.
В ту пятницу в магазине рамок в Саутгемптоне произошло судьбоносное событие – Эдди осенило: если секретарь писателя стал писателем, то голос ему дала Марион. Если, лежа в ее объятиях (в кровати Марион, внутри ее), он впервые в жизни почувствовал себя почти что мужчиной, то, лишь потеряв ее, он понял: у него есть что сказать. Право писать Эдди О’Хара обрел, когда понял, что жизнь ему предстоит прожить без Марион.
«Вы можете представить себе Марион Коул? – писал Эдди. – Я хочу сказать, можете ли вы увидеть ее мысленным взором, представить, как она выглядит?»
Эдди показал два своих первых предложения Пенни Пиарс.
– Да, конечно… она очень красива, – сказала хозяйка.
Эдди кивнул и принялся писать дальше:
«Так вот, хотя я – секретарь мистера Коула, но этим летом я спал с миссис Коул. По моим расчетам, мы с Марион занимались любовью не меньше шестидесяти раз».
– Шестидесяти? – невольно вырвалось у хозяйки.
Она вышла из-за прилавка, чтобы через плечо Эдди читать, что он пишет.
Эдди написал:
«Мы занимались этим шесть, почти семь недель, обычно по два раза в день, а нередко и по три. Но как-то раз у нее случилась инфекция, и мы не могли делать это. А если еще учесть и месячные…»
– Понятно… значит, около шестидесяти раз, – сказала Пенни Пиарс. – Продолжайте.
«Так вот, – написал Эдди, – мы с Марион были любовниками, а у мистера Коула – его зовут Тед – была любовница. Вообще-то она была его натурщицей. Вы знаете миссис Вон?»
– Это те Воны, что с Джин-лейн? У них есть большая… коллекция, – сказала хозяйка магазина рамок. (Вот было бы здорово от них получить заказ на рамки!)
«Да, та самая миссис Вон, – написал Эдди. – У нее есть сын, маленький мальчик».
– Да-да, я знаю! – сказала миссис Пиарс. – Продолжайте, пожалуйста.
«Так вот, – продолжал писать Эдди, – сегодня утром Тед – то есть мистер Коул – порвал отношения с миссис Вон. Не могу себе представить, чтобы у этого романа было благополучное завершение. Миссис Вон, казалось, была сильно расстроена. А Марион тем временем собирает вещи – она уезжает. Теду об этом неизвестно, но она уезжает. А Рут – вот она, Рут, ей четыре года».
– Да-да, – вставила Пенни Пиарс.
«Рут тоже неизвестно, что ее мать уезжает, – продолжал писать Эдди. – И Рут и ее отец вернутся в свой дом в Сагапонаке и поймут, что Марион уехала. А с нею и все фотографии – те самые, для которых вы делали рамки, кроме той, что осталась здесь, в вашем магазине».
– Да-да… боже мой, что? – сказала Пенни Пиарс.
Рут хмуро смотрела на нее. Миссис Пиарс постаралась улыбнуться девочке.
Эдди писал дальше:
«Марион забирает эти фотографии с собой. Когда Рут вернется домой, там уже не будет ни ее матери, ни фотографий. Исчезнут и ее мертвые братья, и ее мать. А ведь за каждой из этих фотографий стоит своя история, их сотни, этих историй, и Рут каждую из них знает наизусть».
– Что вы хотите от меня? – воскликнула миссис Пиарс.
– Только фотографию матери Рут, – сказал вслух Эдди. – Она лежит в кровати в номере парижского отеля…
– Да, я знаю эту фотографию – конечно, вы ее получите! – сказала Пенни Пиарс.
– Тогда все в порядке, – сказал Эдди и написал: «Я просто подумал, что девочке, наверно, будет необходимо хоть что-нибудь рядом с ее кроваткой этой ночью. Там не останется ни одной фотографии, а она к ним так привыкла. Я подумал, что если будет хотя бы одна, а особенно ее матери…»
– Но это трудно назвать фотографией мальчиков – там видны только их ноги, – прервала Эдди миссис Пиарс.
– Да, я знаю, – сказал Эдди. – Эти ноги особенно нравятся Рут.
– Готовы ножки? – спросила четырехлетняя девочка.
– Да, детка, готовы, – заботливо сказала миссис Пиарс девочке.
– Хотите посмотреть мои ниточки? – спросила девочка. – И… мою корочку?
– Конверт в машине, Рут, – он в бардачке, – объяснил Эдди.
– Да? – сказала Рут. – А что такое бардачок?
– Пойду проверю, готова ли фотография, – сказала миссис Пиарс. – Я уверена – она почти готова.
Нервным движением она собрала исписанные листы с прилавка, хотя ручку Эдди еще продолжал сжимать пальцами. Но уйти она не успела – Эдди схватил ее за руку.
– Извините, – сказал он, протягивая ей ручку. – Это ваше. Но верните мне мою писанину.
– Да, конечно! – ответила хозяйка. Она протянула ему все листы – даже чистые.
– Что ты сделал? – спросила Рут у Эдди.
– Я рассказал этой леди одну историю, – сказал девочке шестнадцатилетний парень.
– Расскажи эту историю мне, – сказала Рут.
– Я расскажу тебе другую историю – в машине, – пообещал Эдди. – Только сначала получим фотографию твоей мамы.
– И ножек! – потребовала девочка.
– И ножек, – пообещал Эдди.
– А какую историю ты мне расскажешь? – спросила его Рут.
– Не знаю, – признался парнишка.
Придется ему придумать какую-нибудь историю. Удивительно, но его это ничуть не беспокоило – какая-нибудь история непременно придет в голову, в этом он не сомневался. Не беспокоило его теперь и то, что он скажет Теду. Он скажет Теду все, что сказала ему Марион, и все то, что придет ему в голову. «Я это смогу», – уверовал он в себя. У него было такое право.
Знала о том, что у него есть такое право, и Пенни Пиарс. Когда хозяйка появилась из подсобного помещения магазина, у нее было нечто большее, чем обновленная фотография в новой рамке. Хотя на миссис Пиарс осталась та же одежда, что-то в ней неожиданно изменилось: она появилась в некой новой своей ипостаси, и дело тут было не только в свежем запахе (новые духи) – изменилось ее настроение, и она выглядела чуть ли не соблазнительно. На взгляд Эдди, она смотрелась всего лишь сносно – но до сих пор он даже не обратил на нее внимания как на женщину.
Ее волосы, прежде взбитые, теперь лежали ровно. Произошли некоторые изменения и в ее косметике. Эдди без труда заметил, что сделала с собой миссис Пиарс. Глаза темнее и четче обведены, потемнела и ее помада. Лицо если и не стало юным, но все же посвежело. Она расстегнула жакет, подтянула рукава, расстегнула две верхние пуговицы блузы. (Прежде расстегнута была только одна верхняя.)
Когда миссис нагнулась, чтобы показать фотографию Рут, Эдди открылся в вырезе вид, о котором он и не подозревал. Выпрямившись, она прошептала Эдди:
– И конечно, никакой платы за фотографию.
Эдди кивнул и улыбнулся, но Пенни Пиарс с ним еще не закончила. Она показала ему лист бумаги, на котором был написан вопрос ему – в письменном виде, конечно, потому что вопрос такого рода миссис Пиарс никогда бы не задала вслух в присутствии ребенка.
«Марион Коул оставляет и вас?» – написала Пенни Пиарс.
– Да, – сказал ей Эдди.
Миссис Пиарс утешительно пожала его запястье.
– Я вам сочувствую, – прошептала она.
Эдди не знал, что ей ответить.
– И кровь вся сошла? – спросила Рут.
Для четырехлетней девочки это было как чудо – фотография стала точно такой, как прежде, тогда как у нее, Рут, после того случая остался шрам.
– Да, детка, – она совсем как новенькая! – сказала девочке миссис Пиарс. – Молодой человек, – добавила хозяйка, когда Эдди взял Рут за руку, – если вам когда-нибудь понадобится работа…
Поскольку у Эдди в одной руке была фотография, а другой он держал пальцы Рут, ему нечем было взять визитку, которую протягивала ему Пенни Пиарс. Движением, которое напомнило Эдди Марион, засунувшую ему десятку в правый задний карман, миссис Пиарс ловко сунула ему визитку в левый передний карман джинсов.
– Может быть, на следующее лето или через лето… летом мне всегда нужны помощники, – сказала хозяйка.
И опять Эдди не знал, что ей ответить; он еще раз кивнул и улыбнулся. Магазин рамок был шикарным заведением. Помещение для посетителей было оформлено со вкусом, здесь повсюду были выставлены образцы рамок. Среди плакатов – всегда пользующихся большим спросом летом – были кадры из фильмов тридцатых годов: Грета Гарбо в роли Анны Карениной, Маргарет Салливан в роли женщины, которая умирает и становится призраком в конце «Трех товарищей». Хорошо продавались и плакаты с рекламой алкоголя: тут можно было увидеть рокового вида женщину, потягивающую кампари с содовой, а мужчина, не уступающий красотой Теду Коулу, пил мартини – правильное количество вермута правильного сорта, разбавленное соком или содовой.
«Чинзано», – чуть не сказал вслух Эдди, он пытался представить себе, что это такое – работать здесь. Ему потребовалось почти полтора года, чтобы понять, что Пенни Пиарс предлагает ему не только работу. Это его новообретенное «право» было настолько в новинку для Эдди О’Хары, что он еще не успел оценить степень своей власти.
Почти библейская мудрость
А тем временем в книжном магазине Тед Коул, подписывая за столиком книги, достигал высот каллиграфии. Почерк у него был идеальный, и его неторопливая, кажущаяся резной подпись выглядела великолепно. Хотя Тед писал такие короткие книги (и писал так мало), автограф его был плодом истинной любви. («Плодом самолюбования», – так когда-то в разговоре с Эдди сказала Марион о подписи Теда.) Для продавцов книг, которые нередко жаловались, что автографы авторов – просто жуткие каракули, такие же нечитаемые, как врачебные рецепты, Тед Коул был королем автографов. В его подписи не было никакой спешки, даже когда он расписывался на чеках. А скорописный его росчерк больше напоминал курсивный шрифт.
Теду не нравились ручки, и Мендельсон прыгал по магазину в поисках идеальной ручки – непременно авторучки, но чтобы у перышка был правильный кончик. А чернила непременно должны были быть либо черными, либо красноватыми, но строго определенного оттенка. («Чтобы больше было похоже на кровь, чем на пожарную машину», – объяснил Тед хозяину.) Что касается синего, то любой оттенок этого цвета вызывал у Теда отвращение.
Так вот Эдди О’Хара и повезло – когда Эдди, взяв Рут за руку, шел с нею в «шеви», Тед никуда не спешил. Он знал, что любой охотник за автографами, приблизившийся к нему, – потенциальный извозчик, но Тед был разборчив – он не хотел становиться чьим угодно пассажиром.
Например, Мендельсон представил его женщине, которая жила в Уэйнскотте. Миссис Хикенлупер сказала, что будет рада высадить Теда у его дома в Сагапонаке. Это ей почти по пути. Правда, ей еще нужно было зайти в магазин в Саутгемптоне, но не больше чем через час она освободится, а потом будет вовсе не против снова заглянуть в книжный. Но Тед сказал, чтобы она не беспокоилась, он сказал, что за час наверняка подвернется какая-нибудь другая попутная машина.
– Но мне это правда совсем не трудно, – сказала миссис Хикенлупер.
«Это трудно мне!» – мысленно ответил ей Тед.
Он дружелюбным жестом отмахнулся от женщины, и она ушла с подписанным экземпляром «Мыши за стеной», который Тед не без муки душевной посвятил пятерым детишкам миссис Хикенлупер.
«Она должна была бы купить пять экземпляров», – подумал Тед, но прилежно поставил свой автограф на одном, вписав имена потомков Хикенлуперов на одной-единственной тесной странице.
– Мои дети уже выросли, – сказала миссис Хикенлупер Теду, – но когда они были маленькими, они вас очень любили.
Тед на это только улыбнулся. Миссис Хикенлупер было под пятьдесят, а бедра ее напоминали бедра мула. В ней чувствовалась какая-то фермерская основательность. Она была (или казалась) садоводом-огородником, щеголяла широкой хлопчатобумажной юбкой, а колени у нее были красные, со въевшейся в них грязью. «Чтобы грядку выполоть, нужно на коленки встать». Тед слышал, как она сказала это другому посетителю магазина, который явно был таким же огородником – они сравнивали книги по интересующему их предмету.
Со стороны Теда было невеликодушно относиться к садоводам-огородникам свысока. В конечном счете он ведь был обязан жизнью садовнику миссис Вон, потому что без предупредительного крика этого отважного человека Теду, возможно, не удалось бы спастись от черного «линкольна». И тем не менее миссис Хикенлупер была вовсе не тем попутчиком, в чьей машине Тед хотел бы добраться до дома.
Потом подвернулся более подходящий кандидат. Нерешительная молодая женщина (по крайней мере, она уже достигла возраста, в котором выдаются водительские права) остановилась, не дойдя до столика, за которым Тед подписывал свои книги; она смотрела на знаменитого автора и иллюстратора с характерным сочетанием робости и шаловливости – Тед часто встречал его у юных девушек, которым вскоре предстояло стать более женственными. Через несколько лет на смену неуверенности придет практичность, даже расчетливость. А нынешнюю свою игривость и дерзость эта девушка скоро научится держать в узде. Сейчас ей было не меньше семнадцати, но и не больше двадцати, и шаловливость в ней сочеталась с неловкостью, а робость с желанием испытать себя. Она была чуточку нескладной, но смелой.
«Наверно, еще девственница», – думал Тед; по крайней мере, она была очень неопытна, в этом он не сомневался.
– Привет, – сказал он.
Хорошенькая девушка, почти женщина, была так испугана этим неожиданным проявлением внимания со стороны Теда, что тут же онемела и еще заметно зарделась, так что кожа ее обрела оттенок, средний между цветом крови и пожарной машины. Ее подружка – на вид гораздо попроще, обманчиво-глуповатая – разразилась фырканьем и хихиканьем. Только теперь Тед заметил, что хорошенькую девушку сопровождает уродина подружка. Но разве любую молодую привлекательную женщину, которая может быть хорошей сексуальной добычей, не сопровождает глупая, отталкивающая подружка, чтобы только оттенять превосходство первой?
Впрочем, эта подружка-спутница ничуть не напугала Теда. В ней он видел как минимум интригующий вызов; если уж ее присутствие означало, что ему сегодня придется спать одному, потенциальное соблазнение хорошенькой молодой женщины от этого становилось ничуть не менее заманчивым. Как говорила Эдди Марион, Теда больше возбуждал не столько сам секс, сколько его предвкушение; казалось, что ему нравится не делать это, а ждать этого.
– Привет, – сумела наконец ответить ему молодая девушка.
Ее грушевидная подружка не смогла удержаться. К смущению хорошенькой девушки, уродина сказала:
– Она в первом семестре писала о вас курсовую!
– Замолчи, Эффи! – сказала хорошенькая девушка.
«Значит, она учится в колледже», – заключил Тед Коул; он подумал, что девушка, вероятно, в восторге от «Двери в полу».
– И как называлась ваша курсовая? – спросил Тед.
– «Анализ атавистических символов страха в „Двери в полу“», – сказала хорошенькая девушка, совершенно окоченев от ужаса. – Ну типа как мальчик, который не уверен, что хочет рождаться, или мать, которая не уверена, что хочет его рожать. Это все племенные вещи. У примитивных племен есть такие страхи. И мифы и сказки примитивных племен полны таких образов, как волшебные двери, исчезающие дети, взрослые, которые пугаются так, что седеют за одну ночь. И в мифах и сказках есть много животных, которые могут неожиданно менять свои размеры, как змеи, – змеи – это тоже очень племенные сущности, конечно же…
– Конечно же, – согласился Тед. – И большая это была работа?
– Двенадцать страниц, – сообщила ему хорошенькая женщина, – не считая примечаний и библиографии.
Не считая иллюстраций – только рукопись, напечатанная с двойным пробелом, – «Дверь в полу» имела объем всего полторы страницы; тем не менее ее напечатали так, будто это была целая книга, и студентам позволяли писать по ней курсовые работы. «Ну и смех!» – думал Тед.
Ему нравились губы девушки – рот у нее был округлый и маленький. И груди у нее были полненькие – чуть ли не пышные. Пройдет несколько лет, и ей придется бороться с лишним весом, но сегодня ее пухленькие формы были привлекательны, и у нее все еще оставалась талия. Теду нравилось оценивать женщин по типу фигуры; Тед считал, что по фигурам большинства может предсказать, как они будут выглядеть в будущем. Эта, например, родит одного ребенка и потеряет талию; еще ей грозила опасность нарастить могучие бедра, но пока что ее склонность к полноте только намечалась.
«К тридцати годам она станет как ее подружка – похожей на грушу», – подумал Тед, вслух же сказал:
– Как вас зовут?
– Глори, – ответила хорошенькая. – А это Эффи.
«Вот подожди, я тебе покажу кое-что атавистическое, Глори, – думал Тед. – Разве в примитивных племенах сорокалетние мужи не совокуплялись с восемнадцатилетними девушками? Я тебе покажу кое-что племенное».
Вслух он сказал:
– Машины, девушки, у вас, видимо, нет. Хотите верьте, хотите нет, но мне не на чем добраться до дома.
Хотите верьте, хотите нет, но миссис Вон, потеряв Теда, непонятно почему направила свой немалый гнев на отважного, но беззащитного садовника. Она припарковала «линкольн» (передком к выезду и не глуша двигатель) в начале подъезда, так что черный нос удлиненного капота и сверкающая серебром решетка радиатора высовывались на Джин-лейн. Замерев у рулевого колеса, где она провела около получаса (пока в «линкольне» не кончился бензин), миссис Вон ждала появления черно-белого «шеви» 57-го года, полагая, что тот свернет на Джин-лейн либо с Вайанданч-лейн, либо с Южной Мейн-стрит. Она думала, что Тед должен быть где-то поблизости, поскольку заодно с Тедом полагала, что любовник Марион – этот «хорошенький мальчик», как думала о нем миссис Вон, – по-прежнему водит машину Теда. Поэтому миссис Вон нашла по приемнику какую-то музыку и ждала.
В черном «линкольне» гремела музыка, и из-за оглушающей громкости и вывернутых до предела басов, от которых вибрировали динамики, миссис почти не заметила, что бензин в «линкольне» кончился. Если бы машина в этот момент не задрожала всем корпусом, то миссис Вон, возможно, так и ждала бы у рулевого колеса, пока ее сына не привезут домой с дневного теннисного урока.
Еще важнее было то, что кончившийся в «линкольне» бензин, возможно, спас садовника миссис Вон от жестокой смерти. Бедняга, из-под которого была вышиблена лестница, все это время висел на кусте безжалостной бирючины, где ядовитый газ выхлопа поначалу вызвал у него тошноту, а потом чуть не убил. Он полуспал, но осознавал, что наполовину мертв, когда двигатель заглох и свежий ветерок вернул его к жизни.
В ходе его предыдущих попыток слезть с вершины живой изгороди правая его нога намертво застряла в сплетшихся ветках бирючины. Пытаясь освободить ногу из зарослей, садовник потерял равновесие и свалился головой вниз в самую гущу куста, отчего его нога в цепкой бирючине застряла еще крепче. Он больно вывернул коленку во время падения и – повиснув на ноге, крепко удерживаемой ветками, – растянул брюшную мышцу, пытаясь расшнуровать ботинок.
Небольшой человечек испанского происхождения с соответственно небольшим животиком, Эдуардо Гомес, не был привычен к выполнению гимнастического седа из положения головой вниз в зарослях живой изгороди. Ботинки у него были высокие – выше щиколотки, и хотя он изо всех старался как можно дольше находиться в положении седа, чтобы развязать шнурки, но выносить сколь-нибудь долго возникающую при этом боль, чтобы хотя бы ослабить узлы, было выше его сил. Вытащить ногу из ботинка ему не удавалось.
А миссис Вон тем временем из-за громкости звука и бьющих по ушам басов не слышала призывов Эдуардо о помощи. Несчастный зависший садовник, вдыхая ядовитый выхлоп «линкольна», сгущавшийся в плотных и казавшихся лишенными воздуха плетениях веток, решил уже, что этот куст бирючины станет его могилой, что Эдуардо Гомес падет жертвой похоти другого человека и его, так сказать, «отвергнутой женщины» из пословицы[11]. Умирающий садовник в полной мере чувствовал иронию своего положения: в проклятой бирючине он оказался из-за разорванных порнографических рисунков, изображающих его нанимательницу. Если бы в «линкольне» не кончился бензин, то садовник мог бы стать первой в Саутгемптоне жертвой порнографии, но, несомненно, не последней, думал Эдуардо, задыхаясь в ядовитых парах автомобильного выхлопа. В его отравленный разум пришло такое соображение: подобной смерти заслуживает Тед Коул, а не невинный садовник.
С точки зрения миссис Вон, садовник не был так уж невинен. Она слышала, как он крикнул: «Беги!» Предупредив Теда, садовник предал ее! Если бы несчастный, болтающийся вниз головой человек держал рот на замке, то Тед не получил бы фору в несколько важных секунд. Как выяснилось, Тед припустил во всю мочь еще до того, как «линкольн» появился на Джин-лейн. Миссис Вон была уверена, что уложила бы Теда с такой же легкостью, с какой она уложила дорожный знак на углу Южной Мейн-стрит. Теду удалось уйти только из-за предательства ее собственного садовника!
И вот, когда в «линкольне» кончился бензин, миссис Вон, выйдя из машины (сначала захлопнув дверь, а потом снова раскрыв ее, чтобы выключить орущее радио), первым делом услышала слабые призывы Эдуардо о помощи, и сердце ее тут же ожесточилось к нему. Камушки ее дворика захрустели у нее под подошвами, и тут она увидела этого предателя, который висел, запутавшись ногой в зарослях бирючины. Еще больше миссис Вон возбудилась, увидев, что Эдуардо еще не убрал эти паскудные рисунки. Помимо всего прочего, в ее ненависти к садовнику имелся совершенно иррациональный аспект: он наверняка видел ее наготу на этих рисунках. (Да и как он мог не увидеть ее.) А потому она ненавидела Эдуардо Гомеса так же, как ненавидела Эдди О’Хару, который тоже видел ее таким вот образом… выставленной напоказ.
– Пожалуйста, мадам, – умоляющим голосом обратился к ней садовник. – Если бы вы подняли лестницу и я смог бы ухватиться за нее, то, может, мне удалось бы спуститься отсюда.
– Ты! – закричала на него миссис Вон.
Она ухватила горсть камушков и швырнула их в заросли. Садовник закрыл глаза, но бирючина была такой густой, что ни один камушек не попал в него.
– Ты его предупредил! Ты подлый карлик! – завопила миссис Вон.
Она бросила еще одну горсть камней, которые тоже не принесли садовнику никакого вреда. Тот факт, что ей не удавалось никак отыграться на беспомощном, висящем вниз головой садовнике, еще больше вывел ее из себя.
– Ты предал меня! – закричала она.
– Если бы вы убили его, то попали бы в тюрьму, – попытался вразумить ее Эдуардо.
Но она уже шагала прочь от него, и, даже вися вверх тормашками, он видел, что она направляется к дому. Ее маленькие целенаправленные шаги… ее плотно сбитые маленькие ягодицы. Она еще не успела дойти до двери, а он уже знал, что она с треском захлопнет ее за собой. Эдуардо давно уже представлял себе, как это случится; она была вспыльчивой женщиной, чемпионом по хлопанью дверями – словно громкий хлопок как-то компенсировал ей собственную миниатюрность. Садовник боялся маленьких женщин, он всегда думал, что их гнев непропорционален их размерам. Его собственная жена была крупной и утешительно-мягкой, и ее добродушие сочеталось с щедрым, незлобивым нравом.
