Джон Диксон Карр
Убийства в Белом Монастыре
Глава вторая
Слабый яд
– Кто-то из вас, да? – задумчиво промолвил Г. М. – Послал ей отравленные конфеты. М-да. И она их съела?
– Я немного забегаю вперед. Отравленные конфеты появились только вчера утром, а Тэйт прибыла в Нью-Йорк почти месяц назад. Понимаете ли, я не ожидал, что поеду в Англию, и уж тем более после возвращения в Вашингтон не ожидал встретить всю компанию, тем более что не был особенно дружен ни с кем из них. Но эта проклятая атмосфера… Она просто из головы не шла. Не хочу, чтобы все казалось уж слишком витиеватым…
Г. М. фыркнул.
– Ба! Витиеватость, – произнес он, – это всего лишь склонность говорить очевидные вещи на языке, который никто не понимает. И тем более нет ничего витиеватого в попытке отравления. Выпейте еще. Так как же вы потом оказались связаны с этими людьми?
Как попытался объяснить Беннет, самым странным было преображение Джона Бохуна. Едва этот мальчик на побегушках вернулся в Вашингтон, и его немедленно отправили в Вестминстер в качестве «посла доброй воли». Работы у него не было – разве что по любому поводу изрекать нечто мудрое, правильное и рассудительное. Он отплыл на «Беренгарии» в промозглый день, когда горизонт казался дымчато-багровым, с бликами света, и шумную гавань насквозь продувал ветер. На борту Беннет заметил, что все более обыкновенного болтливы и возбуждены. Едва исчезли вдали платки, которыми им махали с пирса, он столкнулся лицом к лицу с Марсией Тэйт. Она была в затемненных очках, то есть пыталась сохранить инкогнито, закутанная в меха, улыбающаяся. Рядом с ней шагал Бохун, по другую сторону – Канифест. Канифеста уже явно укачало, в обед он удалился к себе в каюту и не вернулся. Райнгер и Эмери тоже практически не выходили, пока лайнер не оказался в одном дне пути до Саутгемптона.
– А это, – произнес Беннет, – означало, что Марсия, Бохун и я с неизбежностью должны были встретиться. И вот что меня озадачило: Бохун был словно другой человек. В Нью-Йорке он чувствовал себя явно не в своей тарелке, а теперь разговорился, и у него даже обнаружилось чувство юмора. Напряжение прошло, лишь когда мы остались втроем. Я вдруг обнаружил, что у Бохуна с этой пьесой связаны совершенно безумные планы. Насколько я понимаю, они с братом сильно увлечены семнадцатым веком – и неспроста. Белый Монастырь[12] принадлежал Бохунам еще во времена Карла Второго. Тогдашний Бохун держал «веселый дом», дружил с королем, и когда Карл приезжал в Эпсом на скачки, он останавливался в Белом Монастыре.
Г. М., снова наполнявший стаканы, нахмурился:
– Странное место этот Эпсом. Веселый дом… гм. Это не тот, где Нелл Гвинн[13] жила с Бакхерстом, пока ее не подобрал Карл? И этот Белый Монастырь – стойте-ка, мне сдается, я читал о каком-то таком доме или павильоне неподалеку от него, куда не пускают туристов…
– Есть такой, его называют Зеркало Королевы. Бохун уверяет, что идея ввозить мрамор в Англию и строить стилизованные храмы посреди пруда восходит именно к Бохунам. Но вообще-то, все это началась лишь через сто лет, в восемнадцатом веке, хотя Бохун уверен в другом. В любом случае, судя по всему, его предок Джордж Бохун построил Белый Монастырь году примерно в 1664-м для леди Каслмейн, очаровательной любовницы Карла. Это мраморный павильон, там только две или три комнаты, и стоит он посреди небольшого искусственного озера, откуда и название. Там происходит одна из сцен пьесы Мориса.
Джон описал его мне однажды под вечер, когда мы (он, Марсия и я) сидели на палубе. Он скрытен и, полагаю, беспокоен по натуре. Всегда говорит: «Морис у нас умный, а я – нет, жаль, что я не могу написать такую пьесу» – и загадочно улыбается, глядя на собеседников (по большей части на Марсию), будто ждет, что они с ним поспорят. Но он умеет красочно описывать и производить эффект. Думается, он чертовски хороший режиссер. Когда он замолчал, нам буквально мерещилась тропа, идущая вдоль вечнозеленых кустарников, и чистая вода с кипарисами по краю берега, и призрачный павильон, в котором еще не выцвели шелковые подушки леди Каслмейн. Потом он сказал, будто обращаясь сам к себе: «Боже, я бы сам хотел сыграть роль Карла. Мог бы, но не стал». Марсия как-то странно взглянула на него и тихо сказала, что, вообще-то, у них есть Джервис Уиллард. Он обернулся и посмотрел на нее. Мне не понравилось выражение его лица и то, как она прикрыла глаза, словно думая о чем-то недоступном ему, и я спросил Тэйт, не видела ли она когда-либо Зеркала Королевы. Бохун улыбнулся. Он накрыл ее ладонь своей и произнес: «О да, именно там мы и познакомились».
Я вам скажу, это ничего не значило, но в тот момент меня немного встревожило. Мы были одни, внизу ревело море, стулья скользили по палубе, и эти два лица, словно с картин в старой галерее, смотрели на меня в полумраке. Но тут объявился Тим Эмери, слегка позеленевший, но очень решительный. Он пытался привлечь к себе общее внимание – без особого успеха, но Бохун хотя бы заткнулся. Бохун презирал их обоих – Эмери и Райнгера – и даже не пытался это скрывать.
– Касательно господ Райнгера и Эмери, – задумчиво изрек Г. М. – Вы хотите сказать, высокооплачиваемый режиссер, сам по себе достаточно известный, бросил хорошую работу и помчался через океан с этой девицей?
– О нет. У него был отпуск – впервые за два года. И он решил потратить этот отпуск на то, чтобы убедить Марсию не делать глупостей. – Беннет замялся, вспоминая толстое, лишенное выражения лицо, стриженые черные волосы и внимательные, все подмечающие глаза. – Возможно, кто-то да знает, о чем он думает, – но точно не я. Он умен, словно ваши мысли читает, и циничен, как водитель такси.
– Но интересуется Тэйт?
– Не исключено.
– Заметны признаки сомнения. Вы так наивны, сынок. – Г. М. потушил окурок сигары. – Гм. А этот тип, Эмери?
– Эмери поразговорчивее остальных. Лично мне он нравится. Вечно заводит со мной какие-то разговоры, потому что остальные им пренебрегают, а он их откровенно ненавидит. Такой шустрый тип, которому на месте не сидится, – и он обеспокоен, потому что его работа зависит от того, сможет ли он вернуть Тэйт в студию. Вот почему он там.
– Как насчет отношений?
– Вроде бы у него жена в Калифорнии, и ее мнение он вворачивает при любом разговоре. Нет, он интересуется Тэйт так, как интересовался бы ею покойный мистер Франкенштейн[14]: для него она плод его трудов. Так вот, вчера… Отравленные конфеты…
Раздался тяжелый гул Биг-Бена и пронесся по набережной. Это было напоминание. Другой город с его голубыми сумерками и мертвенным светом, где из-за цилиндров лица казались похожими на маски и где приязнь Марсии Тэйт столь же ненадежна, как и в Нью-Йорке. Лайнер причалил позавчера. В толчее, когда поезд прибыл на вокзал Ватерлоо, у Беннета не было возможности попрощаться. Но Джон Бохун протолкался по коридору, чтобы пожать ему руку. «Смотрите, – сказал он, корябая что-то на карточке, – вот адрес». Погрузившись в атмосферу Лондона, Бохун снова стал самим собой – быстрый, деловитый, с веселыми глазами, потому что здесь он был у себя дома. «Марсия остановится в „Савое“ на одну ночь, для прикрытия, но завтра утром уедет по этому адресу. Никто об этом не знает. Ведь мы же увидимся?»
Беннет сказал: разумеется, да. Он знал, что Бохун и Марсия очень спорили из-за этого адреса, прежде чем сообщить его Райнгеру и Эмери. «Но лорд Канифест тоже будет знать?» – сказала Марсия Тэйт. Проталкиваясь к такси, Беннет обернулся и увидел, как она выглядывает из окна поезда, в клубах дыма, улыбается, ей вручают цветы и она жмет руку какому-то мужчине, стоящему спиной к нему. Кто-то сказал: «Это Джервис Уиллард» – и замелькали вспышки. Лорд Канифест, тихий и покладистый, фотографировался под руку с дочерью.
Быстро проезжая по мосту Ватерлоо желтым декабрьским вечером, Беннет задумался, увидит ли их еще. Корабельное братство обычно немедленно распадается и покрывается забвением. Он отправился в американское посольство, где царила торжественная обстановка и все жали ему руку, потом в Уайтхолл, дабы исполнить свою миссию, и там было все то же самое. Он управился за пару часов. Ему предоставили двухместный «моррис», и он принял еще два или три необходимых приглашения. Потом ему стало чертовски одиноко.
На следующее утро Беннет был подавлен еще сильнее, Марсия Тэйт не шла из головы. На лайнере была такая непринужденная обстановка, и оттого город теперь казался еще более унылым. Он думал, не пойти ли в дом 16А на Гамильтон-плейс, по адресу, указанному на карточке, и бесцельно слонялся по площади Пикадилли, когда все решилось само собой. В начале Шефтсбери-авеню он услышал, как кто-то громко позвал его по имени и дружелюбно выругался, и тут же его едва не переехала большая желтая машина. Массивная посеребренная крышка радиатора и буквы «СТУДИЯ СИНЕАРТС» на боку были достаточно приметными даже на вкус Тима Эмери, сидевшего за рулем. Он заорал Беннету, чтобы тот садился в машину. Эмери явно был не в духе. Беннет покосился на его резко очерченное лицо с поджатыми губами и песочного цвета бровями, и они помчались к Пикадилли.
– Боже, – сказал Эмери, – она не в себе. Эта женщина решительно не в себе, говорю вам! – Он ударил кулаком по рулю и тут же резко свернул, чтобы не попасть под автобус. – В жизни не видел ее такой. Как приехала в город, вообразила себя бог знает кем. Никакой публичности, говорит. Никакой публичности, понимаете? – Он почти кричал и был явно растерян и обеспокоен. – Я только что ездил повидать наших английских коллег. Коллег с Уордор-стрит[15]. Вот уж кто поможет так поможет! Даже если она провалится, я все равно должен позаботиться о шумихе в прессе. Представьте, вы только представьте себе, любая женщина, которая…
– Тим, – сказал Беннет, – это не мое дело, но вы должны понять, что теперь она полна решимости сыграть в этой пьесе.
– Но почему, почему?
– Ну, чтобы отомстить. Вы видели утренние газеты?
– Слушайте, – с ужасом сказал Эмери, – она точит зуб на этих менеджеров-бриташек, да? Это ей точно не на пользу. Но какая разница, что говорят в городе, когда она легко может собрать две тысячи в неделю в хорошем месте? Боже, вот что не дает мне покоя! Будто у нее… гм… – Эмери что-то буркнул себе под нос. – Женщина, у которой есть Цель. Вот это была бы роскошная передовица, такая история непременно заинтересовала бы публику. Если бы я только мог запустить процесс. Вот только я не могу. Я должен это прекратить.
– Тут разве что приложить ее по голове и похитить, – сказал Беннет. – Не представляю, что еще вы можете предпринять.
Эмери покосился в сторону. У него были красные глаза, он дышал перегаром. Беннет заметил признаки неловкого и театрального, пусть и неподдельного, приступа сентиментальности.
– Похитить ее, говорите? – сказал Эмери, тяжело дыша, – Да я бы не дал и волосу с ее головы упасть, я бы и мизинец ее не повредил ни малейшим образом, и помоги бог тому, кто рискнет сделать подобное, – вот и все, мне больше нечего сказать. Да, я люблю эту женщину, как свою Маргариту, и хочу, чтобы у нее было все на свете…
– Следите за дорогой, – резко сказал Беннет. – Куда мы едем?
– Поговорить с ней, если она там. – Он снова отвернул бледное, пугающе серьезное лицо. – Утром она ходила за покупками – в парике, представляете? В парике. Так вот, если она хочет сняться в фильме про этого Карла Второго – ладно, почему нет? Будет огромный кассовый успех. «Рэдиант Пикчерс» сняли что-то похожее в прошлом году, и фильм был на первом месте в списке «Вэрайети». Это же про Нелл Гвинн, да? Я так и думал. Хорошо. С Бауманном уладим. Вложим в производство миллион долларов. Миллион долларов. – Эмери смаковал слова. – Да, и, если получится, привлечем этих ребят из Оксфорда в качестве консультантов. Думаете, мне нужно создать произведение искусства? Ну да, этого я и хочу, – с нажимом сказал он, и машина снова дернулась. Он был полон решимости. Дернув головой, Эмери продолжал: – Если она этого хочет, она это получит. Но не здесь. Что за тип этот Бохун, я вас спрашиваю? Он вечно меняет мнение. Рохля. Этот Бохун. И вот чего они добиваются – забрать ее у меня в случае, если я смогу ее образумить. Они увезут ее туда – и мы ее потеряем, понимаете? Но меня это не затронет. Пусть едет. Можно подпортить им игру прямо тут, в Лондоне.
– Как?
– По-разному. – Он наморщил лоб и заговорил вполголоса: – Слушайте, между нами: кто вкладывает деньги в это шоу, знаете?
– Ну?
– Канифест. О, наш поворот.
Он пробился сквозь пробку на углу Гайд-парка и свернул во двор белокаменного дома. Надавил на портье, чтобы тот не называл их имена, потом с ворчанием сунул ему банкноту. Было темно, как в соборе. Они вышли на лестничную площадку, квартира номер 12 была открыта.
– Как на похоронах, – сказал Эмери, вдыхая тяжелый запах цветов.
Услышав голоса, вошел внутрь. В голубой гостиной с большими окнами, озаренной ярким зимним солнцем, было трое мужчин. Один из них, куривший сигарету у подоконника, был незнаком Беннету. На столе среди помятых орхидей лежал развернутый бурый пакет с яркой лентой и кричащих цветов нагой сиреной на крышке пятифунтовой коробки шоколадных конфет. По одну сторону стола стоял Джон Бохун, по другую – Карл Райнгер. Глядя на них, Беннет почувствовал тревогу. Достаточно было войти в комнаты Марсии Тэйт и оказаться среди вещей, которые ей принадлежали и к которым она прикасалась, чтобы ощутить, как снова сгущается эта проклятая атмосфера.
– Не знаю, известно ли вам, – голос Джона Бохуна прозвучал резко, как жужжание осы, – но принято, чтобы люди сами открывали предназначенные им посылки. Иногда это называют хорошими манерами. Вы про такое вообще слышали?
– О, не знаю, – бесстрастно ответил Райнгер. Он сжимал в зубах сигару и не сводил глаз с коробки. Протянул руку, коснулся ленты. – Мне было интересно.
– Да ладно, – сказал Бохун и подался через стол. – Отойдите от этой коробки, друг мой, а то вам прилетит по толстой физиономии, понятно?
Человек у подоконника произнес:
– Смотрите!
Он быстро потушил сигарету и встал. Райнгер попятился от стола. Он был по-прежнему спокоен, взгляд неподвижен.
– Сдается мне, Джон, – заметил третий мужчина с ноткой юмора, способной растопить лед любой враждебности, но только не сейчас, – вы пытаетесь закатить истерику, верно? – Это был крупный мужчина с неторопливыми движениями. Он подошел к столу, потом задумчиво покосился через плечо на Райнгера. – И все же, мистер Райнгер, это всего лишь коробка конфет. Вот карточка – от поклонника, не знающего сомнений. Разве мисс Тэйт получает так мало подарков, что этот вызвал ваши подозрения? Неужто вы вообразили, будто в нем бомба?
– Если этот идиот, – Райнгер ткнул сигарой в Бохуна, – достаточно вменяем, чтобы дать мне объяснить…
Бохун шагнул вперед, когда Эмери легко постучал в открытую дверь и торопливо вошел. Беннет последовал за ним. Остальные обернулись на них. Это вторжение мгновенно сняло напряжение, но все равно казалось, что в комнате полно ос – даже жужжание было слышно.
– Привет, Тим, – сказал Райнгер, безуспешно пытаясь подавить в голосе злобу. – Доброе утро, мистер Беннет. Вы как раз вовремя, сейчас услышите кое-что интересное.
– Кстати, Райнгер, – спокойно заметил Бохун, – не уйти ли вам отсюда?
Тот поднял черные брови:
– С какой стати? Я здесь тоже в гостях. И меня интересует Марсия и ее здоровье. Вот почему я хочу объяснить даже вам и, – он сымитировал манеру собеседника, – мистеру Уилларду: с этими конфетами что-то не так.
Джон Бохун остановился и снова посмотрел на стол. То же самое сделал и человек по фамилии Уиллард, прищурив глаза. У него было квадратное умное веселое лицо с глубокими складками у рта. Выступающий лоб и копна седеющих волос.
– Не так? – медленно повторил он.
Райнгер продолжил неожиданно резким тоном, устремив на собеседников немигающие глаза:
– Их прислал не какой-то безвестный лондонский поклонник. Взгляните на адрес. Мисс Марсия Тэйт, квартира двенадцать, Хертфорд, Гамильтон-плейс. Лишь с полдюжины человек знали, что она собирается сюда приехать. Даже сейчас это мало кому известно, а коробку прислали вечером, когда ее вообще тут еще не было. И это сделал один из ее, скажем так, друзей. Один из нас. Зачем?
После небольшой паузы Бохун с яростью произнес:
– Мне это кажется шуткой самого дурного вкуса. Все, кто знаком с Марсией, в курсе – она не ест конфет. Тем более такую дрянь, с обнаженкой на крышке.
– Да. Думаете, – Уиллард постучал по коробке костяшками пальцев, – это было что-то вроде предупреждения?
– Вы хотите сказать, – буркнул Бохун, – что эти конфеты отравлены?
Райнгер уставился на него.
– Ладно, ладно, – произнес он и пожевал сигару с каким-то неприятным весельем. – Никто об этом не говорил. Никто, кроме вас, не упоминал о яде. Вы либо совсем дурак, либо слишком проницательный. Что ж, если вы думаете, что с ними все в порядке, отчего бы вам одну не отведать?
– Ладно, – сказал Бохун. – Ей-богу, попробую!
И он открыл коробку.
– Спокойно, Джон, – произнес Уиллард и засмеялся; его непринужденное веселье на миг вернуло им здравомыслие. – Смотрите, старина, нет смысла городить огород без малейшего на то повода. Ведем себя как сборище глупцов. Возможно, это просто коробка конфет. Если вы сомневаетесь, отправьте на экспертизу, если нет – ешьте на здоровье.
Бохун кивнул. Он взял подтаявшую конфету из коробки и не без любопытства окинул взглядом остальных. Затем слабо улыбнулся:
– Хорошо, тогда все съедим по одной.
В обшарпанной комнате Министерства обороны послышался бой Биг-Бена, который звучно отбил четверть часа. И Беннет аж подскочил. Воспоминание было абсолютно реальным – настолько же, насколько этот свет, падавший на стол Г. М. Беннет снова бросил взгляд на круглое лицо Г. М., моргавшего в полумраке.
– Разрази меня гром! – загремел Г. М. так же хрипло, как часовой колокол. – Из всех отборных придурков, о каких я когда-либо слышал, этот Джон Бохун – худший. Значит, всем по одной, да? Чушь какая. То есть если бы кто-то отравил конфеты, которые лежали сверху, и этот человек находился бы в комнате (что, кстати, отнюдь не доказано), он не стал бы их есть? Гмм. Если бы лежащие сверху конфеты были отравлены, то пострадали бы все. Если бы была отравлена лишь половина, что, видимо, уже более вероятно, ясное дело – виновный был бы дьявольски осторожен, чтобы не попасться на свой же крючок. Бредовая идея. Хотите сказать, Бохун заставил их сделать это?
– Ну, сэр, мы все были порядком взвинчены. И все смотрели друг на друга…
– И вы что, тоже?
Г. М. широко открыл глаза.
– Пришлось. У меня не было выхода. Райнгер возразил – сказал, что уж он-то разумный человек.
– И он был прав – в какой-то мере.
– Было видно, что он сам себя накручивает. Назвал несколько веских причин, почему он не станет в этом участвовать, и чуть не сорвался с катушек, видя, как улыбается Бохун. Эмери, более пьяный, чем можно было подумать по его виду, обозлился и пригрозил в случае отказа запихнуть ему в глотку все до единой. Наконец он взял одну, и Эмери тоже, и Уиллард, которого эта ситуация откровенно развеселила. И я тоже. Я впервые видел, как Райнгер лишился своего циничного бесстрастия. Надо признать, – Беннет поежился, – все это походило на какое-то абсурдное представление, но мне было совсем не смешно. Я откусил шоколадку, и вкус у нее был такой странный, что я мог бы поклясться…
– Гмм. И что случилось?
– Тогда – ничего. Мы стояли и смотрели друг на друга, и всем было скверно. Мы все бог весть почему презирали одного человека – Райнгера, а он курил и тошнотворно ухмылялся. Потом кивнул и любезно сказал: «Надеюсь, этот эксперимент окажется удачным для всех вас», надел шляпу и пальто и удалился. Вскоре вернулась уходившая инкогнито за покупками Марсия, и мы почувствовали себя детишками, застигнутыми за кражей варенья. Уиллард расхохотался, и это восстановило равновесие.
– Вы ей сказали?
– Нет. Мы же не были уверены в том, что конфеты отравлены, понимаете? И когда мы услышали ее шаги в коридоре, Бохун сгреб коробку и обертку и спрятал под плащом. Потом мы отобедали. Вчера в шесть вечера Бохун позвонил мне в гостиницу и пригласил в больницу на Одли-стрит на военный совет. Часа через два после ужина Тим Эмери упал в баре, и доктор диагностировал отравление стрихнином.
Воцарилась тишина.
– Нет, – сказал Беннет в ответ на незаданный вопрос, – не умер и не при смерти, не так уж много он проглотил. Его вытащили, но после этого маленького эксперимента у всех нас было неприятное чувство. Вопрос был в том, что теперь делать. Никто не хотел вызывать полицию, кроме Эмери, да и тот не ради себя. Все бубнил, что это прямо событие века и что оно должно попасть во все газеты. Его заткнул Райнгер. Он сказал, что, если вызвать полицию, будет расследование, и тогда, вероятно, они не успеют вернуть Тэйт в Штаты в трехнедельный срок, назначенный студией. И они оба фанатично ухватились за это соображение.
– А Тэйт?
– И ухом не повела. Вообще-то, – смущенно добавил Беннет, вспоминая слабую улыбку на полных губах и темные глаза под тяжелыми веками, – она была даже довольна. И она чуть не заставила расплакаться доброго сентиментального Эмери, так над ним хлопотала. Кстати, Бохун, похоже, разволновался больше всех. В то утро состоялся еще один военный совет, и было выпито слишком много коктейлей. Мы пытались представить дело как нечто незначительное, но все понимали, что кто-то из присутствовавших…
Он сделал многозначительный жест.
– Гмм, да. Погодите, так конфеты в итоге сдали на экспертизу?
– Бохун сдал. Две в верхнем слое, включая ту, что съел Эмери, были отравлены. В обеих вместе содержалось чуть меньше смертельной дозы стрихнина. Одна была немного помята, будто отравитель был человеком не слишком умелым. И они находились так далеко друг от друга, что один человек мог съесть обе сразу лишь благодаря какому-то исключительному невезению. Другими словами, сэр, Уиллард, вероятно, оказался прав – это было предупреждение.
Кресло Г. М. скрипнуло. Он прикрыл глаза ладонью, и большие очки тускло блеснули из тени. Он долго молчал.
– Ага, понимаю. И что решили на военном совете?
– Морис Бохун должен был появиться в Лондоне после обеда, чтобы отвезти Марсию в Белый Монастырь и заодно посмотреть сценарий. Уилларду следовало сопровождать их на поезде. Джон поедет сегодня поздно вечером на своей машине, у него дела в городе. Хотели, чтобы я поехал вместе со всеми, но я тоже не скоро освобожусь – очередной прием.
– Поедете сегодня?
– Да, если прием не слишком затянется. Вещи соберу заранее. Вот какова ситуация, сэр. – С минуту Беннет разрывался между чувством, что выглядит полным идиотом, и ощущением, что это как раз не самое худшее. – Я отнял у вас столько времени, причем, возможно, совершенно зря.
– Или нет. – Г. М. задумчиво подался вперед. – А теперь послушайте меня.
Биг-Бен отбил половину шестого.
